Хорошенько смажьте форму для выпечки и выпекайте сорок пять минут на среднем огне. Дайте пирожкам остыть в форме, перед тем как подавать их к столу (хотя если вокруг дети, они не дадут им долго остывать).

Глава шестнадцатая

Ничто не изменило меня так полно и мгновенно, как материнство. Всю беременность я была сварливой и все время жаловалась. Я панически боялась родов, их трудностей и сопутствующего им унижения. За время беременности я ничуть не успокоилась. Мне не нравилось ощущение, что кто-то поселился в моем теле. Я чувствовала себя неуютно, как будто в меня вторглись, и, вопреки всеобщему мнению, совершенно неестественно.

Ниам родилась в понедельник рано утром после того, как во время богослужения у меня отошли воды. Это было настоящим испытанием: начиная от смущения, что я испытала, когда мне пришлось, спотыкаясь, выйти из церкви с мокрыми ногами, и заканчивая невыносимой болью и суровым прагматизмом акушерки, которая торопила меня и постоянно повторяла: «Тужься, тужься». Позже она сказала мне, что я могу «душам в Чистилище жаловаться на то, как мне было больно». Я думала, это никогда не кончится.

Но вот Ниам родилась, и через долю секунды после ее первого крика все изменилось. Я вынашивала ее девять месяцев и все равно страшно удивилась ее появлению. Я никогда не думала, что ребенок — это что-то настолько чистое и настолько великое. Как только я взяла дочку на руки, я заплакала в тоске о том, что так поздно испытала эту радость. Ниам была крошечной и нежной, как лепесток, и сложной, как сама природа. Земля, солнце, луна, звезды, все континенты, Америка и Африка, вся вселенная не могла вместить той любви, что я чувствовала. Я плакала, но это были слезы радости. Я благодарила Господа за то, что Ниам дышит на моей груди. Я плакала, потому что знала, что, хотя я произвела ее на свет, она мне уже не принадлежит и однажды мне нужно будет ее отпустить.

Джеймс, должно быть, подслушивал за дверью, потому что я услышала, как он вскрикнул. Акушерка сказала ему, что у нас девочка и что мы не готовы его видеть, и я сама себе поразилась, когда приподнялась на постели и велела ей прекратить суетиться вокруг с уборкой и впустить его.

Впервые в жизни я смотрела на Джеймса с любовью. Не с жалостью, или озабоченностью, или убийственным уважением, а со страстью. Мы были вместе почти десять лет, но я всегда чувствовала себя отстраненной от него. Теперь я знала, что мы будем неразлучны, пока жив ребенок. И в этот момент я захотела притянуть его к себе. Мы оба должны были склониться над этой новой жизнью, чтобы холить, лелеять и защищать ее. Джеймс перевел взгляд с моего лица на свернувшийся комочек на моих коленях, и в его глазах отразилась целая симфония чувств, какой я никогда раньше не видела: испуг, удивление и нежная, нежная любовь.

Наблюдать за тем, как растет тот, кого ты любишь, это и приятно, и больно одновременно. Ты готова кричать от гордости за каждую новую фазу ее развития: ползанье, хождение, речь, — но в то же время ты готова рыдать по тому, что уходит навсегда. Я никогда больше не почувствую прикосновение ее подбородка, когда кормлю ее грудью, моя девочка никогда больше не будет настолько маленькой, что я смогу держать ее одной рукой, пока другой помешиваю суп или несу торф, Ниам никогда больше не будет лежать в колыбели, укутанная муслиновой пеленкой, пока мы с Джеймсом работаем в огороде. Легкий пух у нее на затылке, пальчики размером с бусину, таинственное воркование до того, как она научилась говорить; к моей радости, связанной с каждым новым ее достижением, всегда примешивалась грусть по невозвратимым моментам. Втайне мне хотелось, чтобы дочка оставалась частью меня, маленькой и сладкой. Несмотря на то что во время беременности я была совершенно несчастна, теперь я часто мечтала о том, чтобы она снова была в моем теле и мы обе плыли бы так вечно, прильнув друг к другу внутри какого-то вечного чрева.

Время торопится забрать у тебя ребенка. Так ты узнаешь, что каждый момент драгоценен и вся жизнь — это неумолимые часы. Счастье растить ребенка — это просто прелюдия к горечи расставания с ним, и я с болью переживала это каждый день ее маленькой жизни. Я думала, что так будет проще расстаться с Ниам, когда она станет взрослой. Но это было не так.

Мать каждый день волнуется о своем ребенке, неважно, насколько она мудра и каким уловкам выучилась, чтобы чувствовать себя счастливее. Мудрая женщина притворится, что отпускает детей, чтобы удержать их, но это будет лишь милой и сентиментальной ложью.

Материнство — это сладкое, сладкое страдание; радость сегодняшнего дня омрачается страхом за завтрашний и тоской по вчерашнему.

Единственное лекарство от этой боли — это еще один ребенок.


Джеймс был чудесным отцом. Может быть, потому что он был учителем, но казалось, он знал естественный легкий способ ладить с Ниам, который меня зачаровывал. Как можно было любить кого-то беззаветно, всей душой, как мы любили ее, и продолжать существовать отдельно друг от друга? По-моему, отцовство было более свойственно ему, чем мне материнство. Меня удивляло то, как я люблю ребенка, но, по мере того как Ниам развивалась как личность, наши отношения усложнялись. Она была яростной, как и я, и мы обе были упрямыми и нетерпеливыми. Джеймс стал для нас обеих судьей и доверенным лицом. В те ранние годы, когда мы были молодыми родителями, я получала удовольствие от чувства близости к своему мужу. Часто в конце наполненного играми вечера он ложился на нашу железную кровать и укачивал нашего ребенка. Солнце ласкало наши ленивые тела, гипнотизируя нас, и мне открывалось, что за удивительный человек Джеймс, раз летним вечером убаюкивает свою жену и ребенка, в то время как другие мужчины, наверное, собрались в пабе, чтобы напиться.

Когда Ниам была маленькой девочкой, мы с ней часто хлопотали по кухне, и я учила ее печь ее любимые фантазийные пирожки. Мука и масло были повсюду, яйца размазывались по всему сверкающему полу. Я чувствовала себя разочарованной, когда понимала, что Ниам еще слишком мала, чтобы по-настоящему учиться готовить, но она слишком меня веселила, чтобы прекращать урок. Джеймс на мгновение остановился в двери, глядя, как я яростно стираю грязь со стола, пола, лица. И в том, как он молча смотрел на меня, я увидела себя его глазами: в домашнем фартуке, с откинутыми назад темными волосами, с щеками, вымазанными мукой. Я знала, что тогда, став матерью его ребенка, я казалась ему красивее, чем в беззаботные дни своей молодости.

Когда Джеймс просто стоял там, я понимала, что он обеих нас любит. Что в его учительстве, в выкапывании картофеля, разведении скота, чтении — во всем, что Джеймс делал, была скрыта хвала его двум «девочкам». И я знала, что мне повезло, так как я могла принимать его защиту и заботу, и родительское участие как должное, и что в роскоши всех тех маленьких дел, которые он делал, чтобы выразить свою любовь ко мне, было благословение.

В такие моменты я верила, что Джеймса можно любить и как отца, и как мужчину.

Глава семнадцатая

Итак, я занялась оформлением повой кухни.

Я уже продумывала и оформляла кухни и для себя, и для журналов, и для друзей, и для всех богатых людей, кто делает вид, что собирается там готовить. Компании, производящие кухонную мебель, нанимают меня в качестве консультанта; Тресса Нолан, не желая выглядеть эгоистичной, является, тем не менее, живым воплощением современной американской кухни. Но кухня на Лонгвилль авеню вывела мое понимание идеального пространства для приготовления еды на новый уровень.

Все началось с того момента, когда я просматривала какие-то брошюры, пытаясь подобрать идеальный образ кухни в стиле Шэйксра.

Дэн взглянул мне через плечо и сказал:

— Они выглядят богато.

Я ответила ему, что все компании могли бы дать мне заказ, и он сказал:

— А, хорошо, я просто думал, что ты хотела починить старую кухню. Я знаю одного плотника…

Пока Дэн рассказывал, я смотрела на всю поломанную мебель вокруг, с которой мы жили последние несколько недель. Был кухонный гарнитур пятидесятых годов с рабочей поверхностью, покрытой жестью; поломанный буфет, на который мы ставили чайник; маленький квадратный столик с подгибающимися ножками и развалившейся фанерной столешницей. Я привязалась ко всему этому видавшему виды старому хламу, с которым мы жили с тех пор, как переехали, несмотря на мое страстное желание обладать кухней в стиле Шэйкера без лишних деталей. Хотела ли я выбросить это все на свалку и заменить новым?

— Он хорош? — спросила я.

— О да, он хорош, — ответил Дэн.

Дэну известно, что кухня — не только самая важная комната в доме, но и важная часть моей жизни. И все равно, я не уверена, что хочу переходить на электроприборы. Но, если что-то пойдет не так, я всегда могу использовать тяжелую артиллерию. В моей сфере работы кухни всегда можно переделать так, что это даже пугает.

Так что Дэн звонит своему знакомому, который звонит другому знакомому, который притаскивает свое покрытое татуировками до шеи байкерское тело в наш дом.

Я смотрю на него, и мои скептицизм стремительно растет.

— Дэн, нам правда не нужно на этом экономить, — говорю я, что означает: «Убери этого лесного урода, выглядящего, как Чарльз Мэнсон, из моего дома!»

— Доверься мне, детка, Джерри дорого берет за работу, но она того стоит. Я знаю, какой ты хочешь видеть эту кухню, а он — лучший.

Этот Джерри еще и денег возьмет? Мать моего мужа покупает замороженные ребрышки, да к тому же на распродаже, — и этот человек говорит, будто что-то понимает в кухнях. Но я чувствую, что должна дать Джерри шанс, потому что он уже в моем доме и у него с собой чемодан, хотя в это и трудно поверить.