Нет, ее больше пугала их встреча, когда Ашот придет в себя. Кем она была, когда он уезжал, и кто она теперь? Тина вытянулась на сиденье и посмотрела на себя в зеркало заднего вида. Да, два года оказались для нее катастрофическим сроком. Аркадий заметил ее движение.

– Не пугайся, Ашот тебя узнает при любом раскладе. – Какой все-таки внимательный Барашков! Хотя сейчас мог бы и помолчать.

Они доехали. Аркадий бабахнул в дверь приемного отделения, гаркнул на опять замешкавшуюся санитарку. Она недовольно отпрянула в сторону и долго еще сердито выговаривала что-то им вслед. Аркадий ответил ей уже издалека, от лифта.

– А лифт все тот же. Старый! – вспомнила Валентина Николаевна знакомое лязганье. Но новая, ярко рыжая лифтерша восьмидесяти лет приветливо распахнула перед ними двери.

– Привет, Генриетта Львовна! – поздоровался с ней Аркадий. – На третий!

– Что-то припозднились сегодня. – Рыжая старая ведьма с интересом поглядывала зоркими глазками на Валентину Николаевну. – А ведь вы, голубушка, здесь лечились в прошлом году, если я не ошибаюсь.

– Не ошибаетесь. Я здесь еще и работала, – Тина не узнала свой голос. Он стал одновременно и другим, и прежним. Аркадий посмотрел на нее и тоже не понял, в чем дело. А дело оказалось не таким уж мудреным – из голоса Валентины Николаевны исчезли просительные интонации, только и всего.

Они быстро пошли по коридору в палату. В холле звучала громкая музыка – трое больных смотрели какой-то концерт.

– Сделайте потише, – Аркадий подошел и убавил звук. На него недовольно посмотрели. – Здесь хирургическое отделение, не концертный зал. Вы мешаете тем, кто в палатах.

Один больной, мужчина средних лет, раздраженно встал и ушел. Две женщины остались возле телевизора.

– Сюда, – сказал Аркадий и пропустил в дверь палаты Тину.

Возле Ашота все так же никого не было. Аппарат мерно дышал за него, запуская легкие. Сердце, по-видимому, работало само. Лица не было видно – голова была забинтована: повязка покрывала глаз и щеку и циркулярно обхватывала подбородок. Узкий нос с пушкинской горбинкой темнел на фоне бинтов. В него были введены трубки.

– Мамочки мои! – вдруг сказала Валентина Николаевна и вцепилась в металлическую спинку передвижной кровати. – Ашот!

– Он тебя не слышит, – сказал Барашков. – Давай, включайся. А я пойду поищу, где они ходят, наши дорогие медицинские работники…

Он вышел. Тина подошла к рабочему столу, сглотнула комок, подступивший к горлу. Два года она не брала в руки листы назначений. Она порылась в своей сумке, нашла очки и села. Первый же внимательный взгляд на развернутый лист, в котором отмечались время и дозы вводимых лекарств, привел ее в недоумение.

– Аркадий! – растерянно позвала она. – Это твои назначения? – Два доктора – Барашков и еще один, незнакомый, – вошли в палату. – Аркадий, – снова сказала она. – Зачем вы вливаете ему столько жидкости? Разве ты не знаешь угрозу развития отека мозга?

– А кто это? – тихо спросил незнакомый доктор у Барашкова, кивая на Тину.

– Это консультант из другой больницы, – соврал Аркадий.

– А кто ее пригласил?

– Я.

Доктор почесал кончик носа.

– Видите ли… – он замялся, не зная, как обращаться к Тине.

– Профессор… – подсказал ему нарочно Барашков. Тина подняла на него возмущенные глаза.

– Видите ли, профессор, – уже увереннее сказал незнакомый врач, – у больного была очень значительная кровопотеря. И это количество жидкости только ее замещает.

– Он у вас выделяет очень мало, – ткнула Тина в листок дужкой от очков. – Аркадий, смотри сам! Мозг сдавлен жидкостью, поэтому сознания и нет. Дай посмотреть компьютерную томограмму.

– Ты думаешь, ее уже сделали? – спросил Аркадий и повернулся к коллеге.

– Не удалось, – развел тот руками. – Днем я был на операции, некому было больного везти.

Тина шумно выдохнула, обхватила ладонями обе щеки.

– Аркадий, – сказала она, – ты уверен, что не пропустил черепно-мозговую травму и очаг контузии?

Незнакомый врач только хмыкнул и отошел в сторонку.

– Ты думаешь, что все еще находишься в своем отделении? – раздраженно ответил Барашков. – В том самом, в котором мы отработали столько лет? Сейчас все по-другому. Это тогда мы могли рассуждать, как хотели. Сейчас у нас есть обязательное медицинское страхование. И если раньше мы сами решали, что нам делать с больным, теперь у нас в компьютере имеются инструкции на все случаи жизни, которые мы обязаны неукоснительно выполнять. – Барашков подошел к другому столу, сел и постучал по клавишам открытого ноутбука. Угол рта у него мелко дергался. – Пожалуйста. Черепно-мозговая травма. Все виды исследований. В порядке очереди. Какая у нас очередь? – спросил он у коллеги.

– Я туда еще не звонил, но думаю, запишут на послезавтра.

– На послезавтра. Это хорошо, что не на следующую неделю.

– Послезавтра может быть уже поздно, – тихо проговорила Тина.

– Черт его принес сюда из этой Америки, – отозвался Аркадий. В палату заглянула постовая сестра и утянула куда-то незнакомого доктора за рукав.

– «Нас двое у постели больного, – тихо процитировала Тина, – болезнь и врач…»

– Нас трое, – процедил Барашков. – Ты еще меня забыла. Только вот и я здесь ни черта сделать не могу. Похоже, в мозге все-таки развиваются необратимые изменения. Иначе ничем не объяснишь отсутствие сознания.

Тина так и сидела за столом, подперев щеки ладонями. Но вот она сделала такое движение, будто наконец проглотила что-то противное, но необходимое.

– Аркадий, раньше у нас никакой компьютерной томографии и в помине не было. Но мы же вытаскивали больных? Давай-ка для начала все-таки сведи к минимуму ток жидкости в капельнице и введи мочегонное. Нормально так введи. Не до судорог, конечно, но чтобы он выделил полную бутылочку.

Аркадий взглянул на нее:

– Я буду должен записать это в истории болезни. Страховая компания меня сожрет. В инструкции четко записано – постоянное вливание…

Тина побелела:

– Тебе компания важнее или Ашот? Делай, что говорю.

Аркадий ввел мочегонное в трубку капельницы и до минимума подкрутил ее вентиль выше места введения. Подошел и сел рядом с Тиной. – Знаешь, какая теперь собачья работа? Одни инструкции. И только попробуй, не соблюди. Зароют.

– Кто?

– Кто-кто… Все! Контролирующие органы от тех же страховых компаний, родственники, да и сами больные. Теперь жалобы в прокуратуру не пишет только тот, кому сильно лень.

Тина помолчала.

– А зачем ты меня назвал профессором?

– А иначе ты права бы не имела здесь находиться. Кстати, надень халат.

– А как профессор я такое право имею?

– Имеешь. Я же тебя пригласил. Кстати, я имею теперь право на правах родственника приглашать кого угодно. Хоть попа, хоть папу римского. Видишь, тут по всем углам иконы понаставлены?

– Вижу, – сказала Тина. – А пыль за этими иконами у вас начальственные органы не проверяют?

– Эта пыль вреда принести не может, – сказал Аркадий. – Она божественная.

– Ну-ну.

Оба они встали и подошли к Ашоту. Тина взяла его за руку.

– А рука не холодная. Прохладная только. – Она стала считать пульс.

– Что ты считаешь? Вон, монитор все высвечивает… – кивнул Аркадий.

– Мне так привычнее. – Она села на край постели Ашота и стала гладить его руку повыше запястья, как делала раньше, когда работала. – Знаешь, ты предупреди своего врача, что я тут останусь на всю ночь, и поезжай домой. Поспи хоть немного до завтра. Если что – я тебе позвоню.

– Справишься?

– Какие наши годы. Только дверь к нам в палату закрой, чтоб никто не глазел. А то тебе еще влетит.

– Да никто сюда не полезет. У доктора моего полно других проблем. Он даже рад, что ты здесь побудешь. Кстати, там, внизу, сейчас проходит банкет по случаю Восьмого марта. Я думаю, ему там приятнее, чем здесь. А больше никому наш Ашот не интересен.

– Ну и хорошо. Я сделаю все, что нужно. Привет супруге.

Барашков ушел. Тина посмотрела на часы – ровно девять. Нужно ждать примерно час, чтобы вытекшая из мочевого пузыря жидкость хоть чуть-чуть освободила мозг.

– Миленький мой! – Она вглядывалась в перебинтованное лицо и не узнавала. А может быть, она уже просто забыла, как выглядел раньше Ашот? Нет, не забыла. Просто никогда не было в его чертах этой смертельной неподвижности. Живой, как ртуть, подвижный, как ручеек, – она помнила его смеющимся, усталым, довольным, растерзанным, но никогда неподвижным.

Она повторила:

– Миленький мой! – и снова перевела взгляд на часы. Одна минута прошла. Нет, она должна успокоиться и ждать. И попутно соображать, что следует делать, если он через час, два или под утро все-таки в сознание не придет.

* * *

Ашот сидел с Надей у старого мексиканца, и она держала его за руку повыше запястья. Он говорил ей, что хочет уехать в Москву.

Всю осень он звал ее поехать вместе с ним. Хотя бы на пару недель. Просил показать ему Питер.

– Поезжай один! Я не поеду. Мне очень некогда, я должна работать. Родители встретят тебя и все тебе покажут. Они будут рады тебя принять. Расскажешь им о моем житье-бытье. Только не говори, какая у меня плохая комната, а то они расстроятся. Скажи, все нормально. Работаю. Скоро буду полноценным врачом даже по американским меркам.

– Тебе тоже нужно отдохнуть, – не унимался Ашот. Почему-то ему хотелось вырвать Надю из этого жаркого американского климата, из этой больницы, оторвать ее от этого безумного – ее мужа. Хотелось вернуть ее назад – к любящим родителям, которые без нее стали быстро стареть, к набережной Обводного канала, к пронзительным чайкам. Ей были просто необходимы нормальный сон и нормальная еда. С каждым днем, Ашот это с ужасом замечал, бледнело, несмотря на солнце, Надино лицо.

Вот прошел оранжево-фиолетовый Хэллоуин, пролетело зеленое Рождество. Билет для Ашота в Москву уже был заказан, документы приготовлены. Вылет был из Нью-Йорка.