На мгновение мне показалось, что Элен готова рассмеяться. Но губы ее дрожали, глаза были полны слез.

— Неужели ты воображаешь, — начал я, — что я соглашусь взять в жены женщину, которая превратилась в комок нервов и к тому же станет прекрасной приманкой для всякого рода сплетников и шантажистов? Ибо именно это случится, если ты, не дай бог, осуществишь свой идиотский план.

— А ты подумал о Чармиан? — беспомощно выкрикнула она.

— Да, подумал. Вчера вечером я почти решил не вмешиваться, сделать вид, что я ничего не вижу и ничего не знаю. Я думал о Чармиан, думал о тебе и о себе. Но сегодня утром, когда он не вышел к завтраку, я понял, что это невозможно. Нельзя так просто посягать на жизнь человека, моя родная, сколь благородной ни казалась бы тебе цель.

Она вдруг рассмеялась, но тут же притихла.

— Теперь решение принял я, оно бесповоротно, и тебе придется подчиниться. Мы должны оставить в покое Чармиан. Эван заслужил тюрьму, он ее получит, и Чармиан будет его ждать. Здесь мы бессильны что-либо изменить. Но она решила расстаться со свекровью, следовательно, есть надежда, что она хоть немного придет в себя, а через год всякое может случиться.

— А если не случится? — спросила Элен.

— Тогда мы просто перестанем думать об этом и постараемся быть счастливы вдвоем. Я не могу всю жизнь нести на себе бремя забот Чармиан. Если я сделаю это, я испорчу жизнь тебе. А для меня ты сейчас самое главное.

Она подошла поближе и, прижавшись лицом к моему плечу, прильнула ко мне своим внезапно ослабевшим телом. Я поцеловал ее. Она подняла голову и посмотрела на меня.

— Ты фантастическая дуреха, ты это знаешь? Неужели ты вообразила, что способна решиться на такое?

— Но ведь ты почти поверил, — ответила она, защищаясь. — Клянусь, я не думала об этом, я ничего сознательно не замышляла. Он попросил снотворное, я дала ему. Когда у меня возникло подозрение, что он не принимает таблетки, а собирает их, я подумала — ну и пусть, может, это к лучшему. Нет, я не могу больше об этом говорить. Временами мне казалось, что все это моя чудовищная фантазия, и тогда мне становилось легче.

— Ну вот, теперь ты снова можешь меня любить или не любить, как тебе вздумается, — сказал я. — Самое страшное уже позади, совесть твою ничто уже не будет мучить. А теперь мы вернемся в дом и покончим со всем этим.

— А если он откажется уехать?

— Он не откажется, — ответил я.

Стараясь избежать встречи с Чармиан или миссис Шолто, мы поднялись в комнату Эвана. Она была пуста. Я высыпал из пепельницы таблетки в ладонь, спустился вниз и бросил их в унитаз. Затем я вернулся к Элен, и мы стали ждать.

Минут через десять вошел Эван, что-то насвистывая себе под нос; увидев нас, он застыл от неожиданности.

— Хэлло! Что вы здесь делаете?

— Мы пришли поговорить с тобой, — ответил я.

— Что ж, присаживайтесь. Сигареты на приемнике. Не садись в это кресло, Клод, оно очень низкое, у тебя затекут ноги. — Он принялся искать сигареты, но так и не нашел их. — Куда я их положил… — Взгляд его, скользнув по этажерке, остановился на пустой пепельнице. — Куда, черт побери…

— Я выбросил их, — сказал я.

Он круто повернулся и уставился на меня.

— Ты выбросил мои таблетки? Зачем?

— Их было слишком много.

Кровь отлила у него от лица, и он побледнел. На какое-то мгновение он застыл в неестественной позе, как дети во время игры застывают на месте, как только прекращается музыка.

— Я давала тебе каждый вечер таблетку мединала, — начала Элен. — Зачем ты собирал их?

Эван тяжело упал в то самое низкое кресло, против которого предупреждал меня. Колени его смешно торчали в стороны.

— Не знаю. Я подумал, они могут пригодиться. — Бледное лицо Эвана чуть порозовело. — Будь добр, Клод, дай мне сигарету. — Руки у него так тряслись, что он с трудом выудил сигарету из пачки, которую я ему протянул. — Должно быть, надеялся свести счеты с жизнью. Прости меня, Нэлл.

А затем, сначала медленно и неохотно, он начал рассказывать. Он говорил об ужасных последних неделях, о стыде, отчаянии и паническом страхе, охватывающем его каждый раз, когда он думал о суде и ждущей его тюрьме.

— Вы не знаете, что такое видеть каждую ночь один и тот же сон, когда даже во сне тебя преследует то, о чем ты постоянно думаешь в течение дня, что значит не знать покоя ни днем, ни ночью… Потом я уже боялся уснуть и боролся со сном как только мог…

Он говорил о Чармиан, о своей матери, но больше всего он говорил о Лаванде. Казалось, если не считать самого себя, больше всего ему жаль было молодого механика. Я искренне страдал за Эвана, но я знал, что помочь ему невозможно. Знал это и он сам. Элен, не выдержав, подошла к нему и, сев на подлокотник кресла, обняла за шею. Он прижал ее руку к своей груди и, продолжая говорить, легонько похлопывал ее по руке. Потом, заглянув Элен в лицо, сказал: — У тебя глаза янтарные, как доброе пиво. Ты заметил, Клод? — Взгляд его скользнул по стенам комнаты и остановился на мерно тикавших часах. — Что дальше? — спросил он.

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной, — сказал я. — Поживешь пока у меня. Согласен?

Он закрыл глаза и развел руками.

— Как прикажешь. — Он жалко улыбнулся. — Ты уверен, что так мне будет легче? Ведь это все, что меня сейчас интересует.

— Думаю, что да.

— Хорошо. Я в твоей власти, распоряжайся мною как хочешь. И поверь, мне сейчас все равно, кто будет мною распоряжаться. Когда ехать?

— Двухчасовым поездом, сегодня же. Надеюсь, тебе не надо долго собираться.

— Пустяки. А Элен?

— Я остаюсь с Чармиан, — быстро сказала Элен.

— Хорошо. Позаботься о ней. — Непомерная усталость совсем сломила его, и я видел, что сейчас ему трудно даже шевельнуть рукой. Но он все же заставил себя встать, потянулся и, распрямившись, заморгал глазами.

— Еще целых одиннадцать дней, — сказал он. — А ты выдержишь, Клод?

— Ничего, уживемся.

Я сделал знак Элен, что нам лучше оставить его одного: надо пойти объяснить все Чармиан и миссис Шолто. Но когда мы вышли за дверь, Элен остановилась.

— Ты иди, а я побуду с ним до тех пор, пока… — она невесело улыбнулась, — пока это позволяют приличия. Мы должны помочь ему. Я еще никогда так не опасалась за него, как сейчас. Его нельзя оставлять одного.

— И все же… — попробовал было возразить я.

Но она не дала мне закончить.

— Решение принято, и теперь самое главное, чтобы он был жив и здоров.


Я не могу избавиться от ощущения, что все последующие дни прошли, как в полусне. Когда я пытаюсь вызвать в памяти тот или иной эпизод из нашей совместной жизни, вместо лица Эвана я вижу расплывчатое пятно, и мне приходится напрягать память и прибегать к помощи воображения, чтобы наконец представить себе хотя бы позу, в которой он лежал на диване, или его угловатые и неловкие движения, когда, он, как маятник, взад и вперед непрерывно шагал по комнате. Наступал рассвет, опускались сумерки, но ничего этого я не видел.

Мне трудно, да и неприятно вспоминать подробности этих дней. Как только мы вернулись в Лондон, Эван снова запил, а вместе с ним, сопротивляясь сколько было возможно, стал пить и я. Наверное, были вечера, когда мы, как положено, раздевались и ложились в постель, но чаще помню, как я дремал одетый на диване, а в кресле в тревожном сне метался Эван, пугая меня криками и стонами. Иногда он пытался читать. Несколько раз поздно вечером мы попробовали гулять по набережной, но Эван с трудом выдерживал эти прогулки.

Чармиан звонила каждый день утром и вечером. Миссис Шолто, как выяснилось, более не изъявляла желания быть с сыном. Она гуляла, ела и в неурочное время ложилась спать.

— Она исчерпала все возможности активного страдания, — сказала мне Чармиан, — сейчас она словно под наркозом и не чувствует боли.

Я справился об Элен.

— Я должна была бы отпустить ее, но я не могу. Я знаю, что это эгоизм, но мне все равно, как это выглядит. Мне она нужна сейчас. Я отпущу ее к тебе, как только смогу.

Элен писала мне каждый день. Как всегда, в письмах она была сдержанна, немногословна, почти застенчива. Но приписка к одному из писем, полученному за несколько дней до суда, открыла мне многое.

«Когда я думаю о том, что могла бы натворить, мне становится дурно и подкашиваются ноги. Я, вероятно, сошла тогда с ума. Ты не должен думать, что я такая! Но теперь я счастлива и спокойна. Это преступление — чувствовать себя счастливой сейчас в этом доме, но я ничего не могу с собой поделать. Я скрываю это как могу».


В день, когда состоялся суд, кончилось необыкновенное лето. Было пасмурно и холодно, и пешеходы на улицах кутались в теплые пальто. Наоми, сидевшая в дальнем конце зала, казалась продрогшей до костей. Закутавшись в твидовое пальто, она так съежилась, что ее прямые плечи почти касались ушей, и казалось, что она надела пальто, не сняв его с плечиков; кончик носа у нее покраснел от холода. Она не переставала улыбаться мужу, и тот отвечал ей улыбкой.

Из всех троих он один казался спокойным, словно происходящее его не касалось. Сегодня Джонни Филд был особенно элегантным, даже франтоватым, словно начинающий биржевой маклер, впервые удостоенный чести быть принятым своим патроном.

Он один сидел на скамье подсудимых в спокойной и непринужденной позе. Лаванда и Эван напряженно подались вперед, жадно ловя каждое слово, словно боялись пропустить что-то очень важное. Отблеск электрической лампочки упал на сильно напомаженные волосы Лаванды и светился, будто маленькая тусклая звездочка.

Чармиан не сводила глаз с Эвана — она хотела передать ему свою силу и самообладание. По странной случайности она выглядела сегодня превосходно, на лице не было следов бессонных ночей, волосы и глаза блестели, губы были свежие и розовые. Миссис Шолто сидела боком на скамье рядом с Чармиан, прикрыв глаза рукой, в какой-то поникшей, усталой позе. В тени, падавшей от руки на ее лицо, было видно, как подергивается кончик ее носа и двигаются губы, словно она что-то жует.