— Бросьте это, Хэтти, — сказал я. — Я уже говорил вам не раз — вам ничто не угрожает. Вы просто не отдаете себе отчета в том, что говорите. Вы похожи на ребенка, играющего в гангстеров.

Возбужденная до предела своими вымышленными страхами, с горящими, но какими-то пустыми глазами, с ярко рыжими волосами, взбитыми в замысловатую прическу в виде шлема, обрамлявшую лицо, Хэтти без умолку болтала, напоминая бешено мчащийся экспресс, который с грохотом пересекает стрелки. Она говорила о том, что надо спешить, спешить и спешить: спешить жениться, спешить любить, хватать, брать, наслаждаться, заполняя до отказа каждую минуту — еще, еще и еще! Ничего, если минута не выдерживает нагрузки, если в нее не вмещаются все чувства, впечатления и она готова лопнуть по швам… — Если бы мне удалось прогнать это выражение с вашего лица!.. — без передышки тараторила она. — Я желаю вам только добра, Клод. Я выхожу замуж за Роберта, потому что не знаю, что будет со мной завтра, и если нам всем суждено взлететь в воздух, я не хочу в эту минуту, в эту секунду, в это мгновение быть одна…

— Если вы вздумаете говорить подобные вещи Крену, у него подскочит температура. Не смейте этого делать, — сказал я.

Хэтти передернула своими узкими плечами и встала.

— Хорошо, не буду. Я сказала вам все. Вы меня проводите?

У дверей квартиры Крендалла она спросила:

— Я увижу вас до отъезда?

— Не уверен. Скорее всего, нет. Если Крену станет хуже, позвоните мне. В субботу я должен уехать в Кент. Я буду вам звонить.

Я еще раз поблагодарил ее за то, что она столь великодушно жертвует последними днями в Лондоне ради больного Крендалла.

Она поцеловала меня.

— Скажите Элен, что ей повезло. Могло быть хуже. Если будете в Штатах, навестите меня.

— Что ж, если выездные правила станут менее жесткими, вполне возможно, что мы приедем.

— Я напишу вам и сообщу свой новый адрес. Но мне почему-то кажется, что мы больше не увидимся.

— Этого не может быть, — сказал я с вежливой неискренностью. — Мы еще увидимся, и не раз.

— Нет. Я не понравлюсь Элен. Кроме того…

— Что? Я уверен, вы ей понравитесь.

— Нет. Кроме того, кто знает, что с нами всеми будет завтра. — Она изящным жестом подняла руку в знак прощания, и ее розовые полированные ноготки сверкнули, многогранно отражая свет электрической лампочки.

— Прощайте. О черт! Ключи! Неужели придется поднимать беднягу с постели?

— У меня есть ключ. Вот, возьмите.

Облегченно вздохнув, она отперла дверь и тут же тихо, но решительно закрыла ее перед моим носом.

Идя домой, я размышлял: неужели я серьезно намеревался жениться на Хэтти Чандлер? И с каким-то злорадством убедив себя в том, что это и в самом деле было, я тут же порадовался, что избежал опасности. Между мной и Хэтти лежит бездна, мы так же мало понимаем друг друга, как люди, говорящие на разных языках, как, скажем, эскимос и уроженец неведомой ему солнечной Хорватии. В этот поздний час, шагая по плохо освещенным пустынным улицам Лондона, я чувствовал пусть безрадостную, но спокойную и разумную реальность Англии. Вечер был теплый, звездный. Через созвездья плыли клочья молочно-белых туманов. Воздух был необыкновенно чистый, свежий и ароматный, еле уловимый запах цветов напоминал скорее о весне, чем об осени. Мне казалось, что под ногами не твердые плиты тротуара, а упругое дно океана, вокруг стеклянная толща воды, а вверху белые барашки пены. Воспоминания о встрече с Харриет, о ее нервозной спешке и страхах еще больше усиливали ощущение тишины и покоя. Границы огромного города были скалами, меж которых натянут мягкий зелено-фиолетовый шелк океана, небо — шатром, поддерживаемым башней ратуши и шпилем церкви, а печные трубы подпирали звезды.

Город хранил свои великие печали, но то были печали отдельных людей, а не общая мучительная агония войны или страха перед ней. Именно потому, что каждый из нас старался поскорее залечить собственные раны, мысль об общем горе или опасности не приходила в голову. Люди были слишком заняты, да хранит их бог.

Мне не следует больше видеться с Хэтти. Все это отошло в прошлое, сказаны последние слова прощания. Что из того, что они не поняты? Где-то там, на другом полушарии, в том ослепительно ярком и тревожном мире, откуда она пришла, она выйдет замуж, найдет свою любовь и, может быть, даже счастье. Страдающая и недоумевающая Вирджиния Румер будет оплакивать мужа и по-прежнему смешить своих детей забавными выходками. Раз или два в неделю, усевшись за столик, стянув перчатки, она будет, задыхаясь от волнения, вести беседы с духами, прося у них чуда, веря в то, что каждый стук — это ответ на ее просьбу, каждый голос — это голос ее матери, спешащей к ней на помощь.

Вирджиния уходила в прошлое вместе с Хэтти. За центром города идет кольцо предместий, а за ними — лента дороги, обрывающаяся так же внезапно, как внезапно обрывается музыкальная нота, а потом — леса, рощи и деревушка, где лежит без сна Чармиан, где Эван один на один со своими страхами и Элен, которая, возможно, тоже не спит и сидит, прислонившись к изголовью кровати, с распущенными волосами, перевязанными на ночь лентой, сидит настороженная, вся обратившаяся в слух, зажав сигарету в уголке рта.

Я люблю тебя, Элен. Нам слишком просторно и неуютно в этом большом мире. Я сержусь сейчас даже на Чармиан, которая несчастлива и потому отнимает тебя у меня. Послушай, Элен, я люблю тебя, и ты мне нужна. Ты должна думать обо мне, как я думаю, о тебе сейчас, шагая по ночному городу.

Она шла мне навстречу по деревянной платформе станции, пересекая полосы света и тени, сама словно сотканная из серого утреннего тумана. Она остановилась где-то на полпути, между входом на платформу и подножием лестницы, ведущей на мост через пути, и махнула мне рукой. Она улыбалась, и с подножки вагона виделась мне такой же радостной, как рождавшееся утро. Она приблизилась, и я спрыгнул на платформу. Мы взялись за руки и поцеловались, а затем отступили на шаг, чтобы получше разглядеть друг друга.

И только тогда я заметил, как она осунулась и побледнела. Улыбка не могла скрыть тревоги в глазах, которые упорно избегали встречаться с моими. Мы пошли по дороге в гору, к Прайдхерсту, находившемуся в миле от станции. Элен взяла меня под руку и шла рядом, опустив голову, — ни дать ни взять деревенская девушка, встретившая своего жениха. И ее походка не казалась мне больше такой легкой и осторожной. Мне показалось, что она как-то тяжело ставит ноги, словно хочет усугубить это сходство с деревенской невестой.

На ней было светло-серое платье и твидовый жакет более темного оттенка. Волосы убраны назад и связаны на затылке лентой. Взглянув на меня, она спросила, как мне нравится ее костюм — она купила его здесь, в Прайдхерсте, на талоны, которые ей дал Эван. Когда я спросил, как Эван, Элен ответила: — Он держится замечательно, все в порядке. — Она отпустила мой локоть и, взяв меня за руку, крепко сжала мои пальцы. Мы шли, взявшись за руки, словно юные влюбленные, чистые, невинные, как дети, не ведающие ни горестей, ни забот. Так хотелось Элен.

Я стал говорить о том, как мне опостылела разлука. Она улыбнулась и еще крепче сжала мои пальцы, а потом принялась рассказывать местные новости. Чармиан получила весточку от Джейн Кроссмен — она ждет ребенка; в письмах Эйрли сквозит какое-то разочарование.

— Может, я ошибаюсь, но они какие-то странные, его письма. Давай сядем, и я прочту тебе.

Мы перелезли через загородку на чей-то луг и сели на ствол поваленного дерева. Элен порылась в своей бездонной сумке, вынула смятое письмо, развернула и разгладила его.

— Послушай и скажи, что ты думаешь, может быть, я фантазирую.

Взяв письмо из ее рук, я вложил его обратно в конверт.

— Спрячь его. Прочтешь мне сегодня вечером, а сейчас не надо.

Она, слегка удивленная, окинула меня холодным, будто ставящим на место взглядом.

— В чем дело?

— Ничего особенного. Просто сейчас меня интересуешь ты, а не твой Эйрли.

Я обнял ее за плечи. Мы были совершенно одни, кругом, сколько видно глазу, лежали коричневые поля в клочьях тумана, но Элен смущенно отстранилась, как и в тот раз, когда я вздумал обнять ее прямо на Сен-Мартин-лейн. Но ее сопротивление было столь коротким, что через секунду я уже сам сомневался, было ли оно. Она целовала меня жадно и исступленно — такое с ней случалось редко. Но где-то в глубине таилось новое сопротивление, на время отступившее, но готовое дать себя знать.

Я отпустил ее. Смущенно засмеявшись и пряча глаза, в которых мелькнул испуг, она пригладила волосы и одернула юбку.

— Я тебе неприятен сегодня? — спросил я. Глаза ее вспыхнули. Она смотрела на меня прямо, открыто, стараясь придать своему взгляду искренность, но не выдержала и опустила глаза.

— Что тебе взбрело в голову?

— Милая, не надо лукавить. Сегодня ты меня просто не выносишь. Я это чувствую.

— Какая ерунда! — воскликнула она. — Не будь идиотом.

— Я и не хочу им быть. Тебе неприятно, когда я тебя целую. Что же, если это временное, я подожду. Ну, а если это серьезно? Я хотел бы знать.

Она встала.

— Нам надо идти, иначе мы опоздаем к завтраку.

Она взяла меня за руку, и мы снова выбрались на дорогу. Мы шли молча.

Наконец она сказала.

— Прости меня, Клод. Это пройдет. Сейчас… сейчас я не способна на чувства. Я, должно быть, просто устала. У Чармиан и Эвана сейчас все хорошо, я тебе уже говорила, но все равно это такая страшная нервная нагрузка.

— Ты мне скажешь, когда любовь вернется, — сказал я шутливо.

Она судорожно сжала мою руку.

— Ты мне нравишься, Клод, ты это знаешь. Любовь это или нет, но никто еще мне не был так близок.