— Ах, вот оно что! — Чармиан вспыхнула. — Но как ты мог? Элен прелестная женщина. Она так не уверена в себе. Ты ведь это знаешь? Нет, ты знаешь только, что она резка, упряма, непримирима в своих взглядах, но тебе и невдомек, что решительность не всегда означает уверенность, и решительные люди вовсе не всегда уверены в себе. Я знаю Элен. Когда ты приглашаешь ее ужинать, она никогда не знает, какое платье ей надеть, опоздать ей на свидание или прийти вовремя, — вот почему она почти всегда приходит раньше. А как она терзается боясь, что выдаст свои чувства, а ты… ты просто не замечаешь этого. Ты усугубил в ней это чувство неуверенности. И этого она не может тебе простить.

— К черту твой психоанализ, — в сердцах сказал я, — ты уже заставила меня признаться в поражении, так не требуй от меня большего.

— Как мне хотелось, чтобы кто-нибудь из нас был счастлив! Чтобы я могла приходить к тебе и отдыхать душой, греться возле твоего счастья! А ты все испортил, лишил всего не только себя, но и меня тоже! О, если бы Хелена была жива! Если бы среди нас был хотя бы один разумный человек!

— Причем здесь Хелена?

Чармиан круто повернулась.

— Я сказала не подумав, я вообще перестала о чем-либо думать, ибо не способна сейчас сосредоточиться на чем-либо более двух секунд. В голове, словно карусель, все кружится, мелькает, мелькает… Я думала о себе. Если бы Хелена была жива, она помогла бы мне, подсказала, что мне делать с Эваном. Она заставила бы меня забыть о жалости. Ах, если бы я могла избавиться от этой отвратительной жалости к нему.

Она бросила на меня внимательный и даже, как мне показалось, испытующий взгляд.

— Знаешь, иногда я закрываю глаза и спрашиваю Хелену, как мне быть, и сама же отвечаю. И мне кажется, что я слышу ее голос. Я знаю, что это фантазия, плод моего воображения. Помнишь, как в «Святой Жанне»: «Господь говорит моими устами». Вот так и Хелена говорит моими устами, правда странно?

Она раскачивалась в моих объятиях, внезапно постаревшая, с застывшим измученным лицом.

— Хелена, Хелена, Хелена… — исступленно повторяла она. — Когда она была жива, она принадлежала тебе, а теперь она моя. В ней вся моя надежда…

Постепенно она успокоилась.

— Тебе лучше уйти, Клод. С минуты на минуту придет Элен.

Внезапно из своей комнаты ее позвал Эван, голос у него был испуганный, словно он заблудился в темноте.

— Иду! — крикнула Чармиан. Она поцеловала меня и даже не проводила до двери.

Однако мне не удалось избежать встречи с Элен — она каждый вечер бывала теперь у Чармиан. Стивен уехал к сестре, и она полностью располагала своим временем.

Она почти спокойно, без какой-либо натянутости разговаривала со мной, ибо ее мысли были поглощены теперь другим. Свою энергию и нежность она отдала Чармиан, словно молча предложила ей свою надежную защиту и помощь. Хитростью и уговорами она заставила Шолто хотя бы внешне сохранять достоинство, отвечала на телефонные звонки, отменяла визиты и подвергала цензуре письма некоторых не в меру сочувствующих друзей, прежде чем передать их Чармиан или Эвану.

Я находился в том обманчиво спокойном состоянии, когда кажется, что никакой любви не было, а было всего лишь увлечение, позволившее забыть на время мои неудачи. Отказавшись от идеализации Элен и как бы лишив ее какого-то внутреннего света и тепла, я смотрел на нее теперь без иллюзий и находил еще более привлекательной, но менее желанной. Между нею и Чармиан установилось то безграничное доверие, которое столь редко встречается между женщинами, но когда оно возникает, то обладает всеподчиняющей и таинственной силой.

Я не испытывал любви к Элен, как и она ко мне. Мы беседовали, как знакомые, без неприязни, но и без особого взаимопонимания.

— Как Стивен? — спросил я.

Это было после обеда. Миссис Шолто уже легла. Чармиан шила в детской, а Эван отправился гулять — он решался выходить из дому лишь после наступления темноты. Элен, утомленная, прилегла на кушетку, и ее профиль четко вырисовывался на фоне обоев с каким-то размытым цветочным рисунком. Она улыбнулась в ответ на мой вопрос.

— Торжествует победу.

— Воображаю, как вам теперь достается.

— Да. И все потому, что ему наконец удалось одержать верх. В последнее время он вызывал врача чуть ли не через день, чтобы только досадить мне. Вот почему я так рада, что он хоть ненадолго уехал.

Я смотрел на торчащую из ее косы шпильку, в выбившихся из прически курчавых прядях дробились блики света. Наконец шпилька совсем выпала, Элен легонько качнула головой, и тугая коса, заканчивающаяся крутым, как спираль, завитком, упала на плечо.

Элен поднялась и села на кушетке, шаря вокруг себя рукой и ища шпильку. Я поднял шпильку и подал ей.

— Спасибо. Я так торопилась, что швы на чулках у меня, должно быть, перевернулись. И коса совсем не держится.

Стоя перед зеркалом и подняв руки, она закалывала косу, хмурясь на свое отражение. Линии ее напрягшегося тела, маленькая, четко обрисовывающаяся грудь, плавная линия бедер заставили меня залюбоваться ею, но сердце было холодно как лед.

Она улыбнулась мне в зеркале и сказала с теплотой в голосе:

— Вы устали, Клод. Вам надо домой и хорошенько выспаться.

— Мне еще не хочется домой.

— Давайте выпьем чего-нибудь. Хотите?

— Боюсь, в доме уже ничего не осталось. Должны были доставить заказ из магазина, но почему-то не привезли.

— Посмотрим, авось и найдется, — весело воскликнула Элен. Она подошла к столику и, взяв бутылку, заглянула в нее. — Есть немного хереса.

— Лучше не трогать. Эван наверняка рассчитывает на него после прогулки.

— Ну и пусть его рассчитывает, — решительно заявила Элен. Она налила мне хереса, затем себе. — Вам жаль его, Клод?

— А разве можно его не жалеть? Положение у него — хуже не придумаешь.

— А я вот могу не жалеть, — ответила она. — Из всех вас, пожалуй, только у меня одной достаточно силы воли.

— В данном случае жалость — это всего лишь дань сочувствия, не так ли?

— К черту такую жалость и такое сочувствие. Почему, любя Чармиан, вы все жалеете Эвана?

— Потому что она его жалеет. Если любишь человека, стараешься делать все, как ему хочется. А я люблю Чармиан.

— Вот так же все жалели Эрика, — промолвила Элен, зажав в ладонях стакан, — моего мужа. Жалели, когда он погиб. А до этого жалели меня. Все, что я вам о нем рассказывала, на самом деле было совсем не так.

Мне не хотелось слушать все с начала. Я не испытывал даже обыкновенного любопытства.

В комнату вошла Чармиан.

— Я рассказывала Клоду об Эрике, — сказала Элен с едва заметной улыбкой.

Чармиан села и закрыла глаза.

— Бедняжка Элен.

— Меня жалели потому, что он унижал меня на глазах у всех. Накануне его гибели мы снова поссорились — это была одна из тех ссор, когда слова произносятся вполголоса, с улыбкой, но тем не менее все всё слышат. Это произошло в баре почти перед его закрытием. Я не удержалась и сказала ему, что все знаю… Ему было наплевать, если я подозревала или о чем-то догадывалась, но он не переносил, когда мне доподлинно становилось что-либо о нем известно. Он спросил меня, что я собираюсь делать. Я помню, как он произнес эти слова — как чревовещатель, почти не шевеля губами, растянутыми в улыбке. Я не нашлась, что ответить. Мне хотелось плакать, но я должна была улыбаться, потому что все должны были думать, что мы мило болтаем. Когда он сказал, что, возможно, через несколько часов я стану вдовой, ибо все летчики смертники, я, не выдержав, ответила, что хочу его смерти. И я действительно хотела ее тогда, в ту минуту.

Чармиан прервала Элен так, словно она все знала или сама пережила.

— Разумеется, все слышали, как она это сказала, но никто не осуждал ее тогда. Все только жалели. Особенно девицы из вспомогательных отрядов.

— Эрик ответил мне: «Я постараюсь доставить тебе это удовольствие», — и отвесил поклон. Затем он сказал, что мы начинаем привлекать всеобщее внимание и что, пожалуй, нам лучше уйти. Он обнял меня за талию и заставил подняться. Продолжая обнимать меня, он пожелал всем доброй ночи, отпустил пару своих излюбленных шуточек, и мы ушли. Два дня спустя он был убит, и тогда все стали жалеть его и осуждать меня.

— Но вы сами себя достаточно жалели, пожалуй, больше, чем десяток ваших друзей и знакомых, — заметил я. — Стоит ли теперь расстраиваться?

— Я не расстраиваюсь, — ответила Элен. — Только с тех пор я осторожна в своей жалости и отдаю ее не всем и не всегда.

Чармиан ласково посмотрела на нее, и они обменялись понимающим взглядом. Почувствовав себя лишним, я распрощался и ушел.

В начале сентября Эван, Филд и Лаванда вторично были вызваны в суд. Был жаркий и душный день, и прозрачно-желтое небо напоминало по цвету шампанское. Чармиан, Эван и я прибыли в суд, где вскоре к нам присоединились Наоми и Джон Филд. Несколько минут спустя, к нашему удивлению, появилась Элен. Она кивнула Эвану, подошла к Чармиан и взяла ее под руку. Так мы стояли в вестибюле под часами с серым, засиженным мухами циферблатом и молчали — говорить было не о чем.

Женщины были одеты нарядно, почти празднично, только на их лицах было чуть больше косметики, чем обычно. На Чармиан было серое шелковое платье и серая шляпка с загнутыми кверху полями, открывавшая лоб. Элен была в элегантном бежевом костюме, вокруг шеи — все то же металлическое колье, а на лацкане костюма — золотая брошь с бирюзой.

Эван, словно не замечая стенных часов, поминутно смотрел на свои. Казалось, он не собирается здесь чему-либо доверять.

— Где же Лаванда? Ему давно пора быть здесь. Черт бы его побрал, почему он не идет?

— Дайте мне взглянуть на вашу брошь, — обратилась Чармиан к Элен, и та отколола брошь. Они обе стали так внимательно ее разглядывать, словно перед ними было какое-то чудо, а не обыкновенная безделушка.