Так прошло две недели, и вдруг я получил приглашение от Колларда — он предлагал мне приехать к нему на север и погостить неделю, и кстати ознакомиться с его коллекцией. Обрадовавшись, я тут же принял приглашение, дал телеграмму, что еду, и уехал на следующий же день.

Коллард оказался крохотным старичком, в элегантном костюме, с живым, быстрым взглядом и острым слухом. Он жил в удивительно безобразном каменном особняке в миле от города, куда выезжал лишь в дни богослужений в церкви местной религиозной общины. Он держал кухарку, совершенно не умевшую готовить, грязнулю экономку, горничную, которую, если бы в доме была настоящая прислуга, скорее, можно было бы назвать девчонкой на побегушках, и никудышного садовника, совсем ничего не смыслившего в растениях. Коллард не брал в рот спиртного, а в еде слыл оригиналом, ибо то и дело изобретал для себя невообразимые диеты. Сейчас он был помешан на приготовлении пищи на пару и пичкал своих гостей утром и вечером настоем из чернослива. Гостями были Росс и я; мы вежливо принимали стаканы с черносливовым настоем и у себя в спальне тут же выливали их в таз.

В субботу мы выслушали длинный монолог хозяина на тему о пользе отделения церкви от государства. Колларду явно хотелось, чтобы Росс или я поспорили с ним, но мы предпочли отмолчаться, так как были полными профанами в этом вопросе. Мы сидели на лужайке под чилийской сосной, прямо перед нами в сумерках тлел огненный ковер герани.

В воскресенье утром хозяин повел нас в церковь. Днем, после обеда, состоявшего из сваренной на пару рыбы, тушеных овощей и парового пудинга, Коллард настоятельно порекомендовал Россу прилечь отдохнуть, а меня повел наконец в свою картинную галерею, занимавшую весь верх дома. Он заставил меня галопом пробежать по залу, а затем привел в маленькую комнатушку в конце зала и в чопорном и строгом молчании показал десяток непристойных гравюр Фюзели. Я не мог не оценить совершенной техники рисунка и громко выразил свое восхищение.

— Хорошо, — сказал он, — очень хорошо, — и сунул их обратно в ящик стола. — Мне нравится ваш подход, — добавил он. — Важен правильный подход. Итак, что бы вы хотели теперь посмотреть?

— Я хотел бы более внимательно познакомиться с вашими картинами, — ответил я.

— Хорошо, вы с ними познакомитесь. Сначала живопись, потом графика. В моем собрании насчитывается около тысячи одних только рисунков, Пикеринг, это итог почти всей моей жизни. Всей моей жизни, — повторил он медленно. — Вы мне скажете свое мнение. Мне важно его знать. Росс много болтает, но в искусстве смыслит мало. Вернее, как все, ни черта не смыслит, — серьезно и торжественно изрек он.

Теперь уже он не торопил меня. Я увидел два великолепных изумрудно-голубых пейзажа Палмера, небольшое глянцевое полотно Констэбля, две картины Этти, уступающие, однако, моей последней находке, большое аляповатое полотно Уилки, сомнительного Ромни, два полотна Россетти, пейзаж Гейнсборо в плачевном состоянии, портрет девушки на берегу реки в бледно-голубых тонах, бесспорно, того же Гейнсборо, чудесного Бонингтона, два полотна Орпена, три сомнительных Морланда, заход солнца Крома и великолепный вид Дьеппа кисти Сикерта. Все это занимало три стены, на четвертой же была только французская коллекция: Коро, два полотна Добиньи, Ле Сидане, Бастьен Лепаж, Будэн — сценка на пляже, поддельный Энгр, ужасный Гюстав Моро, Домье, потускневшее и выцветшее панно Буше и неожиданно великолепный, таинственный и нежный Одилон Редон.

Коллард лопался от нетерпения поскорее узнать мое мнение.

— Ну? — не переставая твердил он, неотступно семеня за мной. — Ну как?

Я начал было выражать свое восхищение, но он тут же прервал меня.

— Нет, это может сказать мне каждый. Что вы скажете о Ромни? Утверждают, что это не оригинал. А я считаю, что это настоящий Ромни. Я молил о прозрении, и всевышний услышал меня. Однажды утром я понял — это настоящий Ромни.

— Сомневаюсь, — ответил я, — я хотел бы получить более точное подтверждение.

— О, это вам не удастся. — Он забегал взад и вперед в своих башмаках на какой-то специальной толстой подошве, которые он носил, очевидно, для того, чтобы казаться выше ростом. — Что еще?

— Энгр — явная подделка.

— Вы так считаете? Что еще?

— Возможно, Морланд, тоже.

— А возможно, и нет, — язвительно заметил он. — Ну, дальше. Крушите, ломайте!

Ободренный столь неожиданным образом, я сказал, что пейзаж Гейнсборо надо немедленно отдать реставратору. Не стесняясь в выражениях, я высказал свое сомнение относительно подлинности Буше.

— Вы так считаете? — буркнул Коллард. — Что ж, посмотрим, посмотрим.

Затем мы спустились двумя ступеньками ниже в помещение, напоминающее запасник, где он с какой-то обезьяньей суетливостью и непонятным раздражением стал показывать мне великолепнейшее собрание рисунков, какого мне никогда еще не доводилось видеть. Один за другим он швырял мне рисунки на колени, спрашивал мое мнение, и тут же просил оценить. Я едва успевал их проглядывать. Через десять минут такого беспорядочного просмотра я категорически заявил, что, если он хочет получить хотя бы мало-мальски вразумительный ответ относительно того, чего они стоят, он должен оставить меня в покое и дать мне самому разобраться. Я не профессиональный эксперт, заявил я. Свое первое впечатление я могу подкрепить оценкой технических достоинств рисунка, но, когда речь идет о том, подлинник это или нет, я предпочитаю выслушать мнение людей более компетентных.

Он отмахнулся от моих слов и что-то пробурчал относительно ложной скромности.

— Сколько понадобится времени, чтобы составить каталог? Вы пока не видели всего собрания. Внизу у меня еще полотен пятьдесят, а то и шестьдесят. Есть Уилсон и Тиссо. Вам нравится Тиссо? Сколько времени, по-вашему, уйдет на составление каталога?

— Года два, — сказал я, подумав.

— Ага. Благодарю вас.

— Примерно около этого.

— Я поручу это вам, — сказал Коллард. И он неожиданно ушел, оставив меня одного. В пять часов он прислал мне чашку чаю с булочкой и не трогал меня до самого ужина. После ужина он заставил нас с Россом прослушать передачу по радио, а затем ровно в десять отправил спать, опять снабдив каждого стаканом черносливового настоя.

В понедельник поездом девять пятнадцать я уезжал в Лондон. Коллард сам доставил меня на железнодорожную станцию за десять минут до прибытия поезда и здесь наконец изложил мне суть своего предложения.

В январе будущего года я должен приступить к составлению каталога его коллекции. В январе 1950 года, если, разумеется, он будет жив, он предполагает передать ее городу. Он собирался изменить свое завещание и поставить ряд условий (они касались помещения музея, его оборудования, освещения и пр.), но одним из непременных условий будет назначение меня хранителем его коллекции.

— Вы ничего не имеете против того, чтобы переселиться на север, а? — пролаял он. — Свежий воздух, люди попроще, да и получше.

Ошеломленный столь неожиданным предложением, я не знал, что ответить. Я спросил что-то о жалованье и квартире.

— Присмотрел для вас дом. Небольшой, но удобный. Жалованье? Я вам напишу.

К платформе подошел поезд.

— До свидания! — крикнул Коллард, перекрывая шум поезда, — счастливого пути! Я скоро дам вам знать. Не отвечайте ничего сейчас, подумайте. Поторапливайтесь, Пикеринг, а то пропустите поезд, следующий только в три.

Ему явно не терпелось поскорее посадить меня в вагон, и я подумал, что этот чудак, видимо, боится, что придется пригласить меня на ленч, если я вдруг опоздаю и останусь до трехчасового поезда.

Он пожал мне руку через спущенное окно, когда я уже был в вагоне.

— Счастливого пути. Не торопитесь с ответом, подумайте, время терпит.

Он попятился назад к билетным кассам, помахал мне рукой и сразу же убежал с платформы.

Поезд стоял на станции еще минут сорок пять.

Чем больше я думал о предложении Колларда, тем невероятней оно мне казалось. Разве можно стать хранителем музея по прихоти какого-то чудака и вопреки воле муниципалитета? Если же это все-таки произойдет, то это действительно будет должность «на всю жизнь» и дело, которое Элен, без сомнения, назовет «настоящим». Но выдержу ли я сам? Север Англии я знал плохо, он мне казался чужим. Здесь у меня нет друзей. Что меня ждет? Жизнь вдали от Лондона, в мрачном домишке, который выберет для меня Коллард, два года в его уродливом особняке, изо дня в день диета из пареных овощей и черносливовый настой…

С каждой милей, которую отстукивали колеса, Лондон становился все ближе и желанней. Чем ближе к югу Англии, тем мягче становились краски летнего пейзажа, предгрозовое синее небо было почти осязаемым на ощупь, как надутый ветром шелковый парус; оно было прочерчено тончайшими, как легкий след ногтя, серебряными линиями.

Все ближе к Лондону, к Элен, к привычному состоянию неопределенности и ожидания, с которым я так свыкся и не хотел расставаться.

Уже в сумерках поезд подошел к платформе вокзала Сен-Панкрас, в тех самых таинственных летних вокзальных сумерках, которые всегда почему-то будят смутные воспоминания — цепочка желто-красно-изумрудных вокзальных огней, полумрак платформы, дым паровоза и толпа пассажиров, движущихся ритмично и плавно, словно в заученном танце.

Сейчас предложение Колларда показалось мне совсем уже фантастическим. Я чувствовал себя человеком, удачно избежавшим серьезной опасности, почти с риском для жизни. Я очень устал и решил, что поеду прямо домой, а оттуда позвоню Чармиан, узнаю, как у нее дела (ведь я уехал, даже не известив ее об этом), затем поужинаю и сразу же лягу в постель.

Я купил вечернюю газету и кликнул такси.

Читать газету в такси не доставляет удовольствия, и поэтому я раскрыл ее только тогда, когда у Вестминстерского аббатства мы попали в «пробку». Первое, что бросилось мне в глаза, была фотография Эвана Шолто. Рядом с Эваном, наполовину срезанный кромкой снимка, стоял детектив в штатском. Эван смотрел в объектив испуганным и напряженным взором человека, ждущего, что сейчас с ним случится что-то ужасное. Он был в плаще и мягкой фетровой шляпе, правая рука поднята, словно он хотел закрыть рукою лицо, но потом передумал.