— Это пройдет, — неуверенно, стараясь успокоить его, сказал я. — До сих пор вы держались молодцом. Не хуже других, даже, черт побери, лучше многих.

Он внезапно выпрямился и сел. Лицо его было землистого цвета.

— Я не должен был говорить об этом. Я думал, что это мне поможет, но лучше мне не стало… — И вдруг, выпрыгнув из машины, он отбежал к обочине. Я понял, что его вырвало.

Через несколько минут он вернулся, вытирая рот. Его била дрожь, то ли от нервного напряжения, то ли от холода.

— Простите. Теперь мне легче.

Черт меня дернул тогда прочитать ему лекцию — я пытался по-дружески высмеять его страхи. Тогда я считал, что именно так следует поступить. Мне хотелось вернуть ему самообладание и уверенность, — и, когда я кончил, мне казалось, что я достиг цели. Закончил я шутливо назидательным замечанием о том, что мне следовало бы знать, кому доверять взвод, пусть он попробует теперь не оправдать моего доверия. Не лучше ли ему вместо того, чтобы цитировать Эпикура, заняться обязанностями взводного? Чего только я не наговорил ему тогда, чего не насоветовал! Когда я вспоминаю об этом, я готов провалиться сквозь землю от стыда.

Кессилис в почтительно-вежливом молчании выслушал меня, кивая головой после особенно патетических фраз, а потом сказал:

— Спасибо. Последую вашему совету. — И, улыбнувшись, взял под козырек. Он ушел, шлепая по жидкой грязи, втянув голову в плечи и пряча лицо от хлеставшего колючего снега.

Через два дня он был ранен осколком немецкого снаряда. Раненого Кессилиса притащил сержант Моненотт.

Кессилис умер не сразу. Он жил еще минут пятнадцать. Осколок попал в живот, разворотив его от паха до пупка. И все эти пятнадцать минут Кессилис лежал молча и неподвижно, казалось, не чувствуя боли — должно быть, она вся растворилась в ужасе смерти. Один лишь раз он взглянул на меня и попытался было улыбнуться, но слезы брызнули у него из глаз, и тут впервые с его уст сорвался крик боли. Когда подошел фельдшер, чтобы впрыснуть морфий, Кессилис был уже мертв.

Я долго убеждал себя в том, что это, в сущности, обычная смерть на поле боя; она не должна была меня как-то особенно потрясти. Я убеждал себя, что нравоучения, прочитанные мною Кессилису в то промозглое, серое утро, не имеют никакого отношения к его гибели. Если бы Кессилис остался жив, они, несомненно, пошли бы ему на пользу. Но я способен был утешаться этим, только пока мы были в боях, когда же нас отправили на отдых в тыл, я понял, что смерть Кессилиса была для меня ударом.

По окончании военных действий в Италии я был отозван из действующей армии и направлен на работу в военное министерство, где оставался уже по своей доброй воле до конца 1946 года. Я был рад этой возможности. Мне смертельно надоела ответственность и нестерпима была мысль, что мне снова могут быть подвластны судьбы других людей, их поступки, действия и даже мысли.

Я хотел лишь одного, чтобы мне никогда больше не пришлось вмешиваться в чужую жизнь, командовать, приказывать, принуждать. Мне хотелось бездумного, почти безразличного существования. Именно поэтому я так легко уступил Чармиан и не стал вмешиваться в ее семейные дела. Я боялся взвалить на себя хотя бы малейшую ответственность за чужую судьбу. В силу обстоятельств мне пришлось участвовать в жизни Хелены до последней ее минуты, но теперь я был свободен. Я многое потерял, но что-то и обрел. Хотя в душе я презирал себя за то, что ищу спасения в безразличии, я не мог не видеть в этом и некоторых преимуществ.

Если бы Чармиан в отчаянии не воскликнула, с известной театральностью, но совершенно искренне: «Я пропащий человек, Клод!» — я, возможно, так и не собрался бы поговорить с Эваном Шолто. Бог знает, что я скажу ему теперь и какой непоправимый вред нанесу своим разговором. Я и без того наделал немало глупостей; мне хватит их на всю жизнь.

Увидев меня, Эван не смог скрыть своего удивления.

— Хэлло! А где же Чармиан?

— Гуляет. Могу я поговорить с тобой?

В глазах его появилась настороженность.

— Конечно.

Он открыл дверь в гостиную. Я увидел миссис Шолто, раскладывавшую пасьянс. Она подняла голову.

— Уже вернулись? Хорошо погуляли?

— Клод вернулся один, — коротко бросил Эван и провел меня в маленькую темную комнату, которую Чармиан называла «кабинетом», должно быть потому, что в ней стоял письменный стол. Однако никому не пришло бы в голову работать в этом «кабинете», ибо даже в жаркий июльский день здесь было холодно и неуютно.

— Кажется, разговор предстоит серьезный, — сказал Эван, усаживаясь во вращающееся кресло и жестом приглашая меня тоже устроиться поудобней. — Сигарету?

Я отказался.

— Ну, знаешь, мне это уже совсем не нравится. Когда полицейский отказывается от глотка виски, значит он пришел в дом с недобрыми намерениями. Ну, так о чем же будет разговор?

— О Чармиан, — сказал я. — Как всегда, о ней.

— А-а. — Он посмотрел вниз, на носки своих ботинок и повертел ими, словно любуясь их блеском. — Я слушаю тебя. В чем дело?

— Как не стыдно тебе и твоей матери так третировать Чармиан. Ваше сегодняшнее поведение — свинство, каких мало. Если бы ты был порядочным человеком, ты давно дал бы Чармиан развод. Или хотя бы платил благодарностью за то, что она тебя содержит.

Он уставился на меня застывшим взглядом своих круглых, словно остекленевших глаз. Хелена, как-то заметила, что он похож на чучело совы — это было на редкость удачно подмечено. Из горла Эвана вырвался какой-то неопределенный звук, он глотнул воздух и отвел глаза, а затем вскочил и, изображая благородное негодование, так сильно пустил вращающееся кресло, что оно долго еще вертелось вокруг своей оси.

— Убирайся отсюда и никогда больше не появляйся в этом доме! Ты всегда был мне противен, если хочешь знать!..

«Если хочешь знать…» — шепнул мне на ухо далекий голос Хелены.

— Я не позволю тебе приходить в мой дом и оскорблять меня!

Это было совсем уж глупо, он, очевидно, и сам это понял, ибо умолк, а затем добавил:

— Разумеется, все останется между нами. Я ничего не скажу Чармиан. Но я не желаю видеть тебя здесь, когда я дома.

— Итак, ты полагаешь, что на этом наш разговор можно считать законченным? — сказал я. — Но ты поторопился. Я его еще не начинал. Ты и твоя мамаша, вы так и собираетесь жить за счет Чармиан?

— Она сама предложила маме переехать сюда. Никто не просил ее об этом.

— Ты прекрасно знаешь, что все обстоит совсем иначе. Сколько Чармиан дает только тебе на карманные расходы? И еще — чем ты занимаешься в этом своем паршивом магазинчике?

— Это не твое дело, — огрызнулся Шолто. Он стоял, выпрямившись во весь рост, и, казалось, застыл, упираясь растопыренными, слегка согнутыми пальцами в полированную доску стола.

— Если из-за твоих темных делишек хоть в какой-то мере пострадает Чармиан, я вытрясу из тебя душу.

— Ты не посмеешь и пальцем меня тронуть, Клод, — сказал он, — ты и сам отлично это знаешь. Не пыжься, дружище, ты не из тех, кто на это способен.

— Что вы затеяли с Филдом?

— Я не имею к нему никакого отношения.

— Врешь.

— Я только одно могу тебе сказать, — медленно произнес Эван, с таким пристальным вниманием разглядывая кисть своей руки, словно она вот-вот должна была отвалиться. — Я не позволю, чтобы вы с Чармиан устраивали за мной слежку. Подумаешь, детективы!

— А что, есть причины, почему нам не следовало навещать тебя в твоей «конторе»?

— Да, — ответил он. — И довольно основательные. Прежде всего, я вас туда не приглашал. Черт побери, неужели ты не можешь понять, если бы мне нужно было, я сам бы вас пригласил. Поэтому ваш визит выглядит как довольно скверная шутка.

Чувствуя себя уже уверенней, он продолжал:

— Да, скверная. А теперь можешь убираться.

— Нет, я еще не все сказал. Поговорим теперь о твоих шашнях. Тебе известно, что Чармиан все знает?

— Это все в прошлом, — сказал он.

— Нет.

Он пожал плечами.

— У нас с Чармиан общего теперь — только крыша над головой. После рождения Лоры. Винить можешь ее одну. Я готов все забыть и начать жизнь сначала. Согласен, я причинял ей неприятности, хотя не так уж много. Но она уперлась — и все. Сам понимаешь, что у меня сейчас за жизнь.

— Ну, тебе, пожалуй, жаловаться грех. Ты ведь нашел утешение в вине, не так ли?

Эван неожиданно совсем успокоился и даже снова сел в кресло, опять напомнив мне преуспевающего молодого врача — из тех, что в летний сезон могут, презрев приличия, наносить визиты пациентам в твидовом пиджаке и фланелевых брюках.

— Черт побери, Клод! — воскликнул он. — Ну кто тебя просит совать нос в чужие дела? Мы с Чармиан прекрасно поладим и без твоей помощи.

— Чармиан несчастна, — продолжал я, — она готова была бы умереть, если бы не ребенок.

— Все зависит от нее. Если бы она изменила свое отношение ко мне, мы могли бы начать все по-новому. Поверь, я люблю Чармиан, никогда не переставал ее любить, но я не могу довольствоваться душеспасительными беседами.

Должно быть, он не лгал, когда говорил, что любит Чармиан. По-своему он действительно любил ее. Он нуждался не только в ее деньгах, но и в ней самой — она была нужна ему, как самая старшая и самая верная из жен в гареме.

— Однако ты, оказывается, из тех мужчин, которые не видят ничего дурного в том, чтобы всю жизнь находиться на содержании у жены, — сказал я. — Ведь ты, в сущности, живешь на деньги Чармиан.

При этих словах Эван снова вскочил с кресла, постоял с минуту, словно раздумывая, ударить меня или нет, но ограничился лишь тем, что резко распахнул дверь в коридор.

— Убирайся или я сам тебя вышвырну!