Она не разделяла моего интереса к работам современных американских живописцев, и ей совсем не нравился Бен Шаан, хотя она согласилась, что композиция картины «Прелестная доярка» очень удачна и передает лирическое настроение художника.

В политике она придерживалась либеральных взглядов, храбро выступала в защиту воззрений своих друзей и согласилась со мной, что военный психоз в Америке принял устрашающие размеры.

— Объясните мне, — спросил я как-то ее, — откуда у вас, американцев, этот ужасный комплекс вины? — Сказав это, я почему-то вспомнил смущенно улыбающегося Джонни Филда.

— А разве мы действительно в чем-то виноваты? — Лицо «школьницы» посерьезнело, и лоб прорезала морщинка. — Ага, понимаю! Вы имеете в виду атомную бомбу. Но вы виноваты в этом не меньше, чем мы. Правда, сброшена она была нашими руками, и это главное. Но чувство вины может мучить и за то, что пока не содеяно.

Я попросил ее объяснить, что она хотела сказать, но она промолчала, лишь пожав плечами и беспомощно разведя руками. Очевидно, ей самой многое еще было непонятно.

— Мне кажется, что мы с вами почему-то избегаем быть до конца откровенными, — сказал я. — А возможно, следовало бы…

На губах ее мелькнула загадочная улыбка.

— Что ж, давайте попробуем.

— Неужели вы действительно верите, что русские начнут новую войну?

— У нас в Штатах многие так думают.

— А вы сами?

— Нет. Не понимаю, зачем русским война. Однако многие американцы панически боятся, что Россия начнет первой и поэтому готовы хоть сейчас нажать кнопку, лишь бы опередить их и использовать все преимущества такого приоритета.

— Значит, молниеносная война? Но она не будет такой, какой вы ее себе представляете. Война — это всегда оккупация чужой земли, даже если есть атомная бомба. А оккупация — это вооруженные солдаты.

— Нет, война теперь будет другой. — Она подняла голову и пристально посмотрела на меня. — А вы в Англии, разве вы не испытываете страха, не ждете новой войны, не говорите о ней? — Она улыбнулась. — Вот так, собравшись вдвоем, втроем?

— Нет, — сказал я и добавил: — По крайней мере сейчас. Может быть, это будет позднее. Но пока — нет.

— А почему? Впрочем, я и сама могу ответить на этот вопрос.

— Здесь может быть два ответа, — сказал я. — Во-первых, простой англичанин слишком озабочен. Я хочу сказать, у него слишком много сейчас своих личных послевоенных забот, обусловленных карточной системой и всяческими нехватками. Каждый стремится прежде всего определить, что ждет его самого в будущем. Ну и, во-вторых, англичанин видит вокруг себя разрушения, причиненные последней войной, он видит их везде — вдоль железнодорожного полотна, когда едет поездом на работу, на городских перекрестках из окон автобуса. Вот пустырь там, где когда-то стоял знакомый кабачок, а на пустыре играют дети. Он думает: сколько еще понадобится лет, чтобы расчистить руины. Рядовой англичанин не готов к новым разрушениям, несмотря на военную истерию, которую время от времени раздувают газеты. А потом, англичанин не представляет себе Россию в качестве врага.

— А мы живем в атмосфере вечного страха, — заметила миссис Румер. — Как хорошо, что у вас этого нет. Хотела бы я знать, кто из нас прав. И тем не менее объясните, почему вы считаете, что у американцев комплекс вины?

Однако в эту минуту в комнату вошел Делмар, муж миссис Румер. Она мгновенно преобразилась, серьезность и скрытая тревога сменились милой суетливостью и простодушной беззаботностью.

— О Дел, мы с Клодом только что говорили о психологии американцев и англичан, и представляешь; он вполне серьезно отнесся к моим высказываниям. Теперь и ты не должен над ними смеяться.

— А разве я смеялся, дорогая? — ласково возразил Делмар и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. — Ты сама знаешь, что этого никогда не было.

— Еще бы! — воскликнула она, чуть подпрыгнув в кресле. — Ведь я не менее серьезный человек, чем вы. Может быть, даже серьезней вас всех.

— Не сомневаюсь.

— И я тоже, — радостно воскликнула она, и супруги обменялись взглядом, который красноречиво говорил об их искренней привязанности. Я почувствовал себя лишним.

Мне нравился Нью-Йорк, его яркие огни и резкие тени, его неожиданные контрасты: небоскребы — и рядом одноэтажные дома. Мне нравился даже шум этого города. Я виделся с Хэтти Чандлер каждый день, отдавая ей больше времени, чем имел на то право. Я слишком много ел и слишком много пил. Все мне казалось интересным, увлекательным и каким-то почти нереальным.

Прошло около двух недель со времени моего приезда в Нью-Йорк, когда я наконец получил весточку от Элен. Это было ее первое письмо. Если бы я знал, как знаю теперь, что не в характере Элен писать нежные письма, я бы отнесся к нему иначе. Но короткие, лаконичные фразы об отце, Филдах, Эйрли (особенно о нем!) подействовали, как холодный душ. Письмо начиналось словами «Дорогой Клод» и заканчивалось — «Ваша Элен». Листок почтовой бумаги, аккуратно исписанный с двух сторон мелким бисерным почерком.

Лишь получив это письмо, я понял, как мне не хватает Элен, как, сам того не сознавая, я с каждой почтой ждал ее письма. Я был горько разочарован, разочарован настолько, что разорвал письмо и бросил его в корзинку. В этот вечер я отправился с Хэтти в Гринвич-Виллидж, где познакомился еще с какими-то ее друзьями; мы много пили и лишь под утро уехали оттуда, оба почти уверенные, что влюблены друг в друга.

Я проспал до одиннадцати утра. Когда я проснулся, события прошлого вечера предстали передо мной в своем истинном свете. Однако под влиянием горького разочарования в Элен, которая, я был теперь уверен, в сущности, совершенно не любила меня, я убеждал себя, что мне следует жениться на Хэтти. Наша совместная жизнь будет сплошным праздником, и мне все обязательно понравится, как только я немного привыкну. В весьма приподнятом настроении от почти принятого решения я отправился разыскивать миссис Румер. Я нашел ее в кабинете мужа, где она, вооружившись метелочкой, с решительным видом смахивала пыль с книг.

— Муж терпеть не может, когда трогают его книги, — объяснила она, — но по углам уже завелась паутина, я даже видела паука. Вы завтракали?

Я отказался от завтрака. Она внимательно посмотрела на меня.

— Я в вашем распоряжении, мой друг.

И тогда я разразился длиннейшим монологом, основной целью которого, казалось, было как можно чаще произносить имя Хэтти Чандлер. Миссис Румер молча выслушала меня, а затем, положив метелочку на книжную полку, села на диван.

— Послушайте, Клод, — сказала она. — Мне кажется, вы очень хороший человек. Нет, не кажется, я уверена, что это в самом деле так. Я знаю, что вы не обидитесь, если я буду с вами откровенна. Вы не подумаете: что нужно этой старой дуре, зачем она сует нос в чужие дела?

— Нет, не подумаю.

— Вы задумали жениться на Хэтти, мой друг?

Я смутился, не зная, что ответить, а потом сказал:

— Признаюсь, я подумываю об этом. Правда, не знаю, как она отнесется к этому.

— О, можете не сомневаться, она спит и видит это. Я очень хорошо знаю Хэтти Чандлер и знаю, что бывает, когда она одержима какой-либо идеей. Я знала ее еще девочкой и поэтому смело могу сказать вам: вы не должны этого делать. Вы совершили бы непоправимую ошибку.

Я почувствовал неловкость. Я совсем не собирался обсуждать этот вопрос с нею и меньше всего нуждался в ее советах, бередящих и без того неспокойную совесть.

— Вы, возможно, подумаете, — продолжала миссис Румер, — что я говорю это по злобе или из личной неприязни к ней. В любом другом случае, это было бы справедливо, но только не в этом, Клод, потому что вы мне по-настоящему нравитесь, вы нравитесь всей моей семье, и с моей стороны было бы просто непорядочно не предупредить вас из ложных опасений, что вы не так меня поймете. — Она умолкла. — Хэтти вам не пара, Клод.

В комнату вошла горничная. В руках у нее была ваза с мелкими ирисами, белыми, упругими, с бархатной желтой сердцевиной. Она поставила их так, чтобы на них падали лучи солнца и, полюбовавшись с минуту, вышла.

— Вот так каждое утро, — заметила миссис Румер. Она приносит их, а он выставляет обратно. Он любит цветы, но стыдится признаться в этом. Считает, что мужчине это не к лицу.

— А почему Хэтти мне не пара?

— Потому что она человек, неспособный успокоиться на чем-либо одном. Всегда она была такой, еще с детства. Даже выйдя замуж, она не захотела утихомириться и через две недели ей опостылел собственный дом. Это и привело к размолвкам с ее первым мужем. А ведь вам хочется чего-то прочного, Клод, и постоянного — дома, работы, налаженной жизни. Разве не так?

— Хэтти постепенно привыкла бы к этому тоже.

— О нет, только не Хэтти. Значит, вы меня не поняли, когда я сказала, что она не довольствуется тем, что имеет. Хэтти все время чего-то хочет, но и сама не знает чего. Одно время ей показалось, что она нашла то, что ей нужно — это был мой муж, Дел.

На лице миссис Румер появилось недоброе выражение. И хотя я теперь знал, что ею движет отнюдь не одно лишь великодушие и доброжелательность ко мне, я по-прежнему испытывал к ней уважение и симпатию. Я знал, как нелегко ей далось это признание.

— Они встречались. Я чуть не сошла с ума тогда. И не потому, что Дел меня предал. Я умирала от унижения, мне казалось, что я стала всеобщим посмешищем. Я никому не смела рассказать об этом и придумывала всяческие небылицы, объясняя, почему Дела не бывает дома. Я оттягивала как могла, страшную минуту объяснения. И хорошо делала, что оттягивала. Через три недели Дел наскучил Хэтти, и она отправила его домой. Через три недели! Она не может успокоиться на чем-нибудь одном. Ей всегда кажется, что где-то существует лучшее и, не дай бог, она его упустит.