— Теперь, я думаю, нам лучше поскорее забыть об этом и никогда не вспоминать, — сказал я.

Она ответила мне благодарной улыбкой, и мы заговорили о чем-то другом.

Разбирая шкаф, я нашел сделанный пером портрет Сесиль Арчер. Его как-то набросал мой приятель Биркленд, теперь Бирк, известный карикатурист. Это был превосходный рисунок, легкий и изящный, как портрет Режан Бердслея[8]. Теперь, когда я снова мог смотреть без боли в сердце на фотографии и портреты Сесиль, я решил отдать рисунок наклеить на картон и окантовать. Он лежал у меня на столе, и Наоми его увидела.

— Можно мне взглянуть? — спросила она. Взяв рисунок в руки, она, не удержавшись, воскликнула: — Господи, ведь это Элен! Нет, нет, я ошиблась, не Элен. Но как похожа…

Удивленный, я взял из ее рук портрет Сесиль и внимательно вгляделся в него. Наоми была права. Пожалуй, труднее было бы найти женщин, менее похожих друг на друга по манере держаться, цвету лица, глаз и волос, чем Сесиль и Элен. И однако четкие и правильные черты, маленькая точеная головка, характерный изгиб губ делали их странно похожими.

— Это мой близкий друг, — объяснил я Наоми. — Ее уже нет в живых, она умерла. Да, они действительно похожи с Элен. Раньше я этого как-то не замечал. Это дочь сэра Даниэля Арчера.

— Неужели это Сесиль? — воскликнула Наоми, которая, по-видимому, слышала о ней, и с новым интересом посмотрела на портрет.

Мысль о том, что я и сейчас все еще ищу черты Сесиль в других женщинах, усилила беспокойное желание увидеть Элен и устранить все нелепые недоразумения между нами.

Весь вечер и следующее утро я опять обдумывал планы возвращения Элен, подробно разбирая то один, то другой, охваченный таким лихорадочным нетерпением, что готов был приняться за осуществление самого нелепого из них, как вдруг сама Элен разрешила мои сомнения.

Я был в галерее. Раздался телефонный звонок, просили Крендалла.

Я поинтересовался, кто говорит.

Решительный и незнакомый голос ответил:

— Миссис Эштон. Собственно, мне нужен мистер Пикеринг.

— Я у телефона.

Голос сразу изменился и стал прежним голосом Элен, чистым, мягким, несколько напряженным, пожалуй, даже более напряженным, чем обычно.

— О Клод, я вас не узнала.

— И я вас тоже.

— Это Элен, — зачем-то пояснила она.

Я спросил, как она поживает.

— Хорошо, Клод. Я позвонила, чтобы сказать… — Она на мгновение умолкла, а затем торопливо продолжала, — чтобы извиниться за все, что наговорила тогда о Чармиан. Это не мое дело, вы правы. Я очень сожалею. — Наступила долгая пауза. Я был так счастлив, что утратил способность говорить. И я торжествовал; мне стыдно признаться, но это было так.

— Ну вот и все, что я хотела вам сказать. До свидания.

— Подождите, — крикнул я, словно она была за сотни миль от меня, в каком-то другом мире. — Вернитесь, Элен!

— Я здесь.

— У Гвиччоли, в семь?

— Сегодня?

— Да.

— Я не смогу сегодня.

— Сможете, если захотите. Вы придете, да?

Она ответила почти шепотом, словно в комнату кто-то вошел и она не хотела, чтобы ее слышали:

— Я постараюсь. Хорошо, я приду. Только я, возможно, опоздаю.

Но, как всегда, она пришла раньше. Когда я подходил к ней, она встала и сделала несколько шагов мне навстречу. Лицо ее светилось радостью.

Мы ни словом не обмолвились о Чармиан, о нашей размолвке и о радости этой встречи, более теплой, чем все, что были до сих пор. Мы говорили о книгах, новых фильмах и о политике. Я рассказал ей о Филде, и она не поторопилась, как обычно, вынести свое категорическое суждение, а лишь посмеялась и сказала, что, пожалуй, не очень удивлена. Во время ужина мы не касались ничего, что могло больше всего нас интересовать; в этом не было необходимости. Наш разговор, о чем бы он ни шел, был лишь хрупкой завесой, за которой прятались невысказанные слова, волнующие и полные значения.

После ужина я, как обычно, спросил, куда бы она хотела пойти.

— Чудесный вечер, — сказала она, — давайте пройдемся… и помечтаем.

В полном молчании мы спустились по шелковистой траве парка к Темзе и смотрели на разноцветные огни, дробящиеся в воде, и золотисто-серебряную цепочку автобусов на мосту Ватерлоо.

Я ощущал непонятный страх и восторг: страх открытия и радость оттого, что оно сделано.

Элен тоже, должно быть, испытывала нечто похожее, ибо вдруг торопливо, словно защищаясь от чего-то, стала подробно рассказывать мне о каких-то сложных интригах в министерстве, которые могут отразиться на положении Эйрли, а следовательно, и на ее положении тоже. Я не отвечал, ибо почти не слушал ее. Мы повернули к Стрэнду, через Сен-Мартин-лейн и Лестер-сквер вышли на Пиккадилли, вошли в темный в блестках фонарей Грин-парк и побрели прямо по траве.

— …И если до понедельника не состоится заседание и Эйрли не удастся переговорить с Картером, а Картер не согласится взять на себя часть ответственности за решение, принятое Конвеем, во всяком случае, ту часть, которая касается его, тогда вся эта история…

Она вдруг умолкла, словно то, что она говорила, внезапно потеряло всякий смысл. Мы остановились, почти изнемогая от усталости. Напряжение между нами звенело, как натянутая струна, которой коснулись пальцем. Я положил руку ей на плечо. Она повернулась ко мне. Мы словно вновь узнали друг друга.

Элен рассмеялась. Мы оба беспричинно смеялись, потом Элен сказала:

— Господи, мы прошли, должно быть, не меньше ста миль. Я падаю от усталости.

— Сейчас мы поймаем такси, — сказал я, и, бережно поддерживая друг друга, словно каждый шаг стоил нам усилий, мы вышли из парка на ярко освещенные улицы. Мы были пьяны от радости примирения, чувства новой близости, которая установилась между нами. Но мы не торопились заменить ее откровенной радостью высказанной любви.

Часть 2

Глава первая

Я знаю, что не смог передать словами всю прелесть обаяния Элен. Больше того, я был просто несправедлив к ней. Я создал образ самоуверенной, лишенной чувства юмора молодой особы с острыми чертами лица и не менее острым язычком. И тем не менее Элен была обаятельной женщиной, и известная доля ее обаяния заключалась именно в этих ярко выраженных недостатках: способности преувеличивать, бурно выражать симпатии и антипатии, в непримиримости и стремлении яростно отстаивать свое мнение, вплоть до ссоры и разрыва, лишь бы никто не посмел заподозрить ее в малодушии и трусости. Эти недостатки, несколько сглаженные нашей новой близостью, казались мне теперь загадкой, а порою вообще чем-то непостижимым. Уславливаясь о встрече, я никогда не знал, в каком настроении увижу Элен.

Помню, как однажды в начале мая она вошла в залитый серебристо-розовым светом зал ресторана Гвиччоли и, протянув мне руки, радостным и каким-то необычайно молодым и звонким голосом воскликнула, привлекая всеобщее внимание: «Не правда ли, когда мы встречаемся, это всегда какие-то необыкновенные вечера?» Вспоминаю также, как мы ссорились, негромко, но яростно — не помню уже по какому поводу, — и она, посмотрев на меня, вдруг серьезно сказала: «Мне кажется, нам надо немедленно прекратить это. Я хочу, чтобы сегодня мы расстались друзьями».

Я был влюблен в Элен и хотел на ней жениться; однако радостное чувство свободы удерживало меня от решительного шага. Я так наслаждался этим преддверием любви, что не спешил перешагнуть через порог. Элен тоже, казалось, упивалась сладостью дружбы, когда чувственная любовь спрятана в руке, как давно обещанный драгоценный подарок.

Мы виделись ежедневно, и я обрадовался, когда узнал, что моя поездка в Нью-Йорк откладывается до июня.

Однажды вечером Элен пригласила меня к себе. Мать Элен умерла, и теперь они с отцом жили в большой квартире на Бэйзуотер-роуд.

Стивену Коупленду, отцу Элен, было за семьдесят. Это был грузный, вялый человек, подверженный приступам ипохондрии.

— Никогда не говорите при нем о болезнях, — предупредила меня Элен, — не то он тут же обнаружит их у себя.

В мой первый визит он был одержим мыслью, что заболел ангиной Винсента, и тщательно следил за тем, чтобы мы не перепутали приборы за столом, не взяли бы его нож, вилку, тарелку или чашку.

— Я сам их вымою, Нэлл, — заявил он, — добавь только дезинфицирующего раствора в воду. Не мешает соблюдать осторожность. Ты не знаешь, где мое полоскание?

Он то и дело исчезал в ванной, где полоскал горло и разглядывал десны с помощью двух карманных зеркалец, взятых у Элен.

— Бедный папа, — сказала Элен. — никогда не жаловался на зубы, пока соседка не рассказала ему, как во время войны заболела ангиной Винсента. Теперь он будет мучиться, но ни за что не покажется врачу. Видите ли, врач может сказать, что он совершенно здоров, а тогда ему взбредет в голову, что если это не ангина, то что-нибудь еще хуже.

И она засмеялась грубоватым добродушным смехом, как смеются дети над причудами впавших в детство родителей. Она любила отца, но его капризы и странности, очевидно, были нелегким испытанием для нее.

Это был один из тех вечеров, когда нам почти не о чем было говорить. Мы вели какую-то тягостную беседу, прерываемую булькающими звуками, которые доносились из ванной, где отец Элен полоскал горло. Он даже не потрудился закрыть дверь ванной, чтобы мы, не дай бог, не забыли, как он, бедняжка, мучается.

Элен включила радио. Передавали танцевальную музыку.

— Вам не мешает? — спросила она.

— Нет, я люблю, когда где-то далеко играет музыка. Вы слышите эту мелодию?

— Да. Что это?

— Не знаю, но она всегда напоминает мне о вас.