— Будешь.

Чармиан не ответила, словно не слышала. Она старалась показать, будто спокойна и примирилась с неизбежным.

— Мне кажется, он станет другим. Похоже, что на этот раз он действительно нашел работу, и, если все у него сложится хорошо, он переменится. Что касается меня, то я буду жить только Лорой, а это не так уж мало.

Я был так зол, что просто лишился дара речи.

Чармиан избегала встречаться со мной взглядом и глядела куда-то в сторону, опасаясь, что не сможет выдержать до конца. Пятна румян на ее бледных щеках были похожи на пятна краски на вощеной бумаге.

Наконец я заговорил.

— И давно ты это решила? Часа три назад, не больше? Тебе это решение кажется сейчас таким великодушным, таким правильным! Ну так слушай. Завтра оно тебе тоже покажется правильным, но о великодушии тебе уже не захочется думать, а к концу недели тебе станет страшно от того, что ты натворила. Ты упорней многих других, но даже ты не выдержишь той жизни, на которую себя обрекаешь. Ты прекрасно знаешь, что Эван не станет другим. Знаешь или нет? Если ничто не могло изменить его раньше, то ничто не изменит и теперь.

— Ничего не надо сейчас говорить, — остановила меня Чармиан. — Обсуждать бесполезно. И потом, очень поздно, я просто не знаю, как доберусь домой.

— Ты никуда не поедешь. В это время такси уже не найдешь. Я позвоню Эвану и скажу, что ты ночуешь у меня.

Она пожала плечами и, не сказав больше ни слова, ушла в спальню Хелены.

Утром за завтраком она была молчалива. Для нее началась новая жизнь, и ей не нужна была моя помощь.

Дважды я попытался завести разговор об Эване, но она тут же пресекала мои попытки. Только, когда я пошел проводить ее до автобусной остановки, она позволила мне наконец сказать то, что я хотел, но выслушала меня с той снисходительной вежливостью, с какой платная компаньонка выслушивает глупую болтовню своей выжившей из ума хозяйки.

— Хватит, — решительно сказала она. Мы стояли на остановке в мокром белом тумане и ждали автобуса. — Я не хочу больше слушать. Знаешь, мне кажется, будет лучше, если мы какое-то время не будем видеться. Пока у меня не наладится все, а ты не привыкнешь к новой ситуации.

Она отвернулась, но я знал, что краем глаза она наблюдает за мной.

И все-таки я попробовал еще раз.

— Ты считаешь, так тебе будет легче?

— Не надо быть таким жестоким, — сказала Чармиан.

Я продрог и чувствовал себя глубоко несчастным. От жалости к самому себе я вдруг страшно обозлился и на себя и на Чармиан.

— Ты похожа на больную кошку, которой хочется забиться подальше в темный угол.

— Вот именно, — неожиданно согласилась она.

Мне пришлось извиниться.

— Не надо, Клод. Это все не имеет значения. Мне просто надо немного побыть одной и подумать — только и всего. Вот и мой автобус.

— Сядешь на следующий.

Мы пропустили автобус.

— Видишь ли… — она пыталась поймать ускользавшую мысль. — О чем я говорила?..

— Ты сказала, что тебе надо подумать.

— Да. Видишь ли, я знаю, что ты считаешь меня форменной идиоткой и решил во что бы то ни стало заставить меня уйти от Эвана. Но я не собираюсь этого делать. Я не могу видеть, как ты напрасно терзаешь себя. От этого мне еще тяжелее. Если не повезло в любви, то… то, может быть, я научусь играть в бридж. Это будет своего рода компенсацией.

— Тебе всего двадцать четыре года, а ты решила добровольно сделать себя несчастной на всю жизнь!

Чармиан подошла к каменному барьерчику, отделявшему тротуар от узкой полосы газона, сорвала покрытый снегом лавровый лист, подержала его в алых перчатках, а затем с наслаждением вдохнула его запах, словно аромат дорогих духов.

— Мы столько уже говорили об этом. Не надо больше. Не звони мне неделю или даже месяц, а потом просто приходи. Ты увидишь, я буду совсем-совсем другая.

— Он любит Лору?

— О да, да, очень. Ты не должен в этом сомневаться. Он обожает ее. Я думаю, это все, что его удерживает.

— Нет, его удерживают твои деньги, и ты, черт побери, прекрасно это знаешь. Долго ты еще собираешься содержать старуху?

Из тумана вынырнул автобус, светя огромными желтыми фарами.

Чармиан подняла руку.

— Прощай, — сказала она мне, вскакивая на подножку.

— Что ж, пусть будет по-твоему.

Она поднялась по ступенькам. Автобус задержался на остановке еще несколько секунд, но Чармиан даже не взглянула в мою сторону.

Я медленно брел домой, привыкая к неведомому мне чувству полной свободы. Я не испытывал никакой радости.

Нет Хелены, а теперь нет и Чармиан.

Я решил, что позднее позвоню ей и постараюсь все уладить. Нельзя, чтобы она одна несла бремя безрадостного и унылого существования, на которое решила себя обречь. Чармиан в свои двадцать четыре года, Чармиан, дочь Хелены!

Я вдруг вспомнил один эпизод. Это было много лет назад, когда Чармиан была подростком, девочкой лет двенадцати или тринадцати. Это было вскоре после того, как умерла Сесиль и я твердо решил, что останусь с Мэг, которую давно уже не любил. Мне казалось, что я должен поступить так, потому что она любит меня и не причинила мне зла. Помню, как Чармиан, положив мне руку на колено, попросила: «Не надо так грустить, — а потом сказала: — Всегда будет только Сесиль, да?» — Я был поражен глубиной ее недетской интуиции. Чармиан все поняла. Однако через минуту я уже журил ее, потому что считал ребенком, а ребенок не должен вмешиваться в дела взрослых. Да, детей надо оберегать. А Чармиан для меня по-прежнему оставалась девочкой-подростком, и мысль о том, что отныне она будет предоставлена самой себе, показалась мне такой же нелепой и чудовищной, как предположение, что можно оставить грудного младенца на скамье вокзала Ватерлоо.

Но тут во мне заговорила гордость. А что, если Чармиан поступила так совсем не потому, что хотела избавить меня от забот и ответственности? Что, если она хочет таким образом дать мне понять, что я не должен вмешиваться в ее дела, что я попросту ей больше не нужен? Я увидел себя лишним, посторонним человеком, непрошенно врывающимся в чужую жизнь. И, окончательно разозлившись, решил, что не буду ей звонить. Если я ей нужен, пусть звонит сама.

Нет Хелены, нет Чармиан…

Мальчишка-рассыльный из бакалейной лавки, не сумев вовремя затормозить, вместе с велосипедом свалился на мостовую. Мгновенно оправившись от неожиданности, он превратился в персонажа из кинокомедии, популярного комика. Сидя на мокрой от тумана мостовой, среди рассыпавшихся пакетов, он издавал нелепые звуки и корчил уморительные рожи, потирая ушибленный зад. С возгласом: — Оп-ля-о! — он вскочил на ноги, но снова упал, теперь уже нарочно, лукаво и просительно поглядывая на меня. Я понял и рассмеялся, и это привело мальчишку в восторг. Вместе, словно товарищи по несчастью, мы подняли велосипед, собрали пакеты и уложили их в багажник. Он церемонно поблагодарил меня, продолжая, должно быть, подражать любимому киногерою, отвесил поклон, от которого чуть было снова не угодил в канаву, и, лихо вертя рулем, покатил дальше, оглашая улицу громким пением. Его голос долго еще доносился до меня сквозь плотную пелену тумана, висевшего, как папиросный дым в комнате, до отказа набитой людьми.

И вдруг я решил, что сам первый позвоню Чармиан. Я позвонил в четыре часа дня. Но увы, настроение Чармиан было прежним — ведь она не видела забавной сценки с мальчишкой-рассыльным и не была, подобно мне, настроена на миролюбивый лад. Размолвка между нами оставалась для нее реальностью — так отныне должен был воспринимать ее и я. Это была новая стадия моего одиночества и разочарования. Я с тревогой ворошил прошлое и старался не слишком мрачно представлять будущее.

Из привычной и установившейся жизни внезапно ушли и Хелена, и Чармиан. Я остался один. Что же дальше? Я уже не молод, но и не стар, я могу считать себя обеспеченным, если не буду переходить границ разумного. Я человек, некогда что-то делавший, кем-то бывший, но так и не ставший ничем. Стремления исчезли или стали более чем умеренными, вкусы и привязанности сузились до абсурдного и были так же мало оригинальны, как и способность выражать их: если речь шла о живописи, достаточно было таких оценок, как «вполне прилично», «так себе», «мазня»; если это была политика, то можно было ограничиться эпитетами «обнадеживающе» или «из рук вон плохо»; угасли порывы, а если осталось стремление к переменам, то не было желания добиваться их.

Я утешал себя тем, что таких, как я, много, но это было слабым утешением.

От пугающего своею пустотой и бесперспективностью вечера меня спас неожиданный телефонный звонок.

Глава четвертая

Звонил Крендалл. У него родилась какая-то идея, и он хотел обязательно встретиться. Он наотрез отказал сообщить что-либо по телефону. Крендалл обожал таинственность и буквально из всего мог сделать секрет.

Обрадованный тем, что вечер хоть чем-то будет занят, я решительно отбросил мысли о Чармиан. Хорошо, я воспользуюсь нашей размолвкой и действительно перестану интересоваться ее делами.

Я условился встретиться с Крендаллом в одном из его излюбленных мест. Он неизменно назначал встречи где-нибудь в подвальчиках Уайтхолла или Стрэнда, словно прятался от своры преследовавших его тайных агентов. На этот раз он выбрал бар в подвале дома по соседству со Скотланд-ярдом: кресла, обитые темно-вишневой кожей, под потолком три эффектные деревянные люстры с лампочками в виде свечей. Посетители, казалось, разделяли любовь Крендалла к таинственности, ибо вели разговор только вполголоса и с опаской бросали взгляды из-под круглых полей своих котелков.

Крендалл пришел не один. Он представил мне невысокую молодую американку, губы и светло-рыжие волосы которой, казалось, фосфоресцировали.