— Сейчас сестра унесет ее.

— Зачем?

— Они не оставляют мне ее на ночь. Считают, что я должна отдыхать, а она может меня потревожить.

В эту минуту в палату вошла рыжеволосая, уже знакомая мне сиделка с осиной талией, стянутой белым хрустящим передником; она ловко подхватила ребенка вместе со всеми одеяльцами.

— Есть вести? — заговорщицким шепотом спросила Чармиан.

Девушка поджала губы, улыбнулась и утвердительно кивнула.

— Сегодня утром получила.

— Не может быть!

— Ей-богу. Из Ганновера.

— Я так рада, — сказала Чармиан. — Все в порядке?

— Отлично. Я на седьмом небе. — И, наклонившись к маленькой Лоре, сиделка заворковала: — Пойдем, мое золотце, пойдем. Мамочке надо отдохнуть. Два чая, миссис Шолто?

— Ты будешь, Клод?

— Да, с удовольствием.

Когда сиделка ушла, я поинтересовался, что у них с Чармиан за секреты.

— О, это мы о ее женихе, — ответила она. — Он бог весть сколько не писал, и она вбила себе в голову, что он сбежал от нее с девицей, с которой познакомился в армии. Когда она узнала, что девица тоже в Германии, чуть с ума не сошла. Я убеждала ее, что Германия большая страна и они не обязательно в одном городе, но она твердила свое. — Чармиан вздохнула. — О господи! Все эти сплетни дают возможность хоть как-то скоротать время, но я не дождусь, когда наконец снова буду дома. Ночная сестра интересней этой маленькой Мэйхью. У той сумасшедшая тетка, которая выскакивает на улицу в ночной сорочке и звонит в соседние подъезды. В каждое вечернее кормление Лоры я узнаю новые подробности похождений сумасшедшей тетушки. Ты садись на кровать, а я сяду в кресло.

Я не видел Чармиан три дня, и мне сразу бросилась в глаза произошедшая с ней перемена. Пока мы беседовали, я почувствовал, что первая острота утраты после смерти матери уже прошла. Чармиан могла теперь вспоминать о Хелене без слез. Впервые она попросила меня во всех подробностях рассказать ей о смерти Хелены. И все же перемена была не в этом примирении со свершившимся. Чармиан, казалось, обрела какое-то внутреннее равновесие и была полна решимости сделать все, чтобы продлить это состояние.

— Как у тебя дела? — спросила она.

— Пока не сняты ограничения на электричество, мы не можем открыть галерею, поэтому обязанности мои несложны — сижу в задней комнате и при свете керосиновой лампы, которую Крендалл откопал где-то в деревне, проверяю счета. Больше делать нечего, и времени у меня хоть отбавляй. А что нового у Эвана?

— Нового? — Она дружелюбно улыбнулась мне. — Что нового? А, ты имеешь в виду работу? Кажется, через месяц он получит место. Подробностей я не знаю. — Она умолкла и с вызовом посмотрела на меня. — Они меня не интересуют.

— Почему?

— Просто так.

— Не хитри, — сказал я. — Почему ты у него не спросишь?

За окном началась настоящая пурга, снег причудливыми узорами залепил окна. Ветер громко завывал в кронах старых вязов.

— Слишком темно даже для задушевных бесед, — быстро промолвила Чармиан, — поверни-ка выключатель, Клод. Слава богу, здесь не знают, что такое экономия электричества.

Я зажег свет. Чармиан чему-то улыбалась.

— Я не спрашиваю Эвана, потому что мне действительно не интересно. Мне все равно.

— Хорошо, расскажи-ка все по порядку.

Она осторожно встала, держась неестественно прямо и как-то скованно. Когда она выпрямилась, косы тихо скользнули по ее щекам. Ступая неуверенно и боязливо, словно по острым камням, она попробовала пройтись по комнате.

— В сущности, рассказывать нечего. Просто меня это больше не интересует. Разве это плохо? — серьезно и насмешливо спросила она и тут же сама ответила: — Наоборот, очень хорошо. Дай-ка мне сигарету, Клод. Мне разрешено курить по пять штук в день. Две я уже выкурила.

Она остановилась у детской кроватки и рукой потрогала еще теплую вмятинку на матрасике.

— Как ты считаешь, способна я на материнское чувство?

— Думаю, что ты ничем не отличаешься от всех других женщин. Я хочу сказать — нормальных женщин, — ответил я.

— Ну так вот. Она вдруг умолкла. Затем, понизив голос до страстного шепота, сказала: — Слушай, что я тебе скажу. Для меня теперь ничего не существует, кроменее. Ничего! Я ни о чем больше не думаю и не хочу больше видеть Эвана. Мне все равно, придет он ко мне или нет. Для меня он сейчас чужой человек: просто чьи-то глаза, рот руки, ноги — вот и все. Мне безразлично, жив он или умер. Мне безразлично, сколько любовных интрижек он завел или заведет в этом году. Меня это больше не касается. Ребенок заменил мне все, в нем вся моя жизнь теперь, Клод!

Она смущенно улыбнулась с видимым облегчением, словно актриса, которая успешно провела трудную и ответственную роль.

— Ты бы села, — сказал я. — Тебе нельзя утомляться.

— Да, спина разболелась. Я, пожалуй, лягу.

Она легла и, когда ее голова коснулась подушки, облегченно вздохнула.

Вошла сестра с подносом и одобрительно посмотрела на Чармиан.

— Вот умница. Ей нельзя переутомляться в первый же день, мистер Пикеринг. Правда ведь, это было для вас большим сюрпризом, что она уже на ногах. Где поставить поднос?

— На туалетный столик. Клод, ты сам разольешь чай?

— Сегодня я уже не увижу вас, — сказала сестра, обращаясь к Чармиан.

— Разумеется. Ведь это ваш свободный вечер. Собираетесь куда-нибудь?

— Поеду, пожалуй, к сестре, если удастся раздобыть теплую обувь. На дворе ужас что творится. Хорошо, что вам не надо выходить, — улыбнулась она и с многозначительным видом добавила: — Если удастся, сбегаю в кино.

— Желаю повеселиться.

— Не курите много, слышите? В спичечной коробке я обнаружила два окурка. Меня не так-то легко провести, миссис Шолто.

— Она считает окурки в пепельнице, — сконфуженно пояснила Чармиан.

Когда мы снова остались одни, она приподнялась и села на подушках.

— Ну? — сказала она.

— Пей чай.

— С удовольствием, я голодна. Итак, ты ничего мне не скажешь?

— Если бы я был уверен, что Эван действительно ничего уже для тебя не значит, я счел бы этот день самым счастливым в моей жизни.

— Уверяю тебя, что это действительно так. И он все знает. Я сказала ему.

— Когда?

— Вчера. Он пришел и разыграл комедию. — Она с явным удовлетворением торжествовала свою победу, взятый ею наконец реванш. Однако при мне она не позволила себе ни единым словом или намеком унизить или оскорбить Шолто: это было искреннее и жестокое торжество честной и прямой натуры.

— Он признался мне во всем, казнил себя и просил прощения. Сделай он это неделю назад, я бы с ума сошла от счастья. Но вчера мне было безразлично. И я сказала ему это. — Она попросила передать ей кусочек торта, откусила и стала медленно жевать, слизывая крошки с пальцев. — Я рассказала ему о том, — продолжала она, — как он был мне нужен в ту ночь перед родами, когда я корчилась от боли. И я сказала ему — налей-ка мне еще чаю, Клод, — я сказала ему, что потом первые двое суток я не спала и все плакала, плакала до изнеможения, пока мне не стало совсем худо. Все пытались помочь мне — и старшая сестра, и Мэйхью, и маленькая Фарбер… Они все допытывались, что со мной, почему я плачу.

— Действительно, почему ты плакала? — спросил я.

— Послеродовая депрессия. Так объяснил доктор Стивенс. Но тебе я могу открыть настоящую причину. Я хотела умереть, потому что разлюбила Эвана. Это было такое ужасное чувство полной, абсолютной пустоты. Я никого больше не любила.

Поставив блюдце и чашку на тумбочку, она вытянулась на постели, устремив взгляд в потолок.

— Тогда я не любила даже Лору. Да, не любила. Это пришло потом. Тебе это не интересно, я знаю, но… Понимаешь, это случилась во время кормления. Я вдруг увидела, какая она крохотная, с таким смешным крохотным носиком, губками, хрупкая и беззащитная. И после этого, кроме нее, для меня ничего уже не существует и, мне кажется, не будет существовать.

Она закрыла глаза. Густые темные ресницы казались сухими и словно припорошенными пылью, будто их давно не увлажняли слезы. Черты лица — тонкий с горбинкой нос, бледный детский рот — были строги, почти суровы. Пройдет немало времени, прежде чем это лицо снова станет красивым. И вместе с тем, подумал я, оно никогда не будет таким прекрасным, как сейчас, отмеченное печатью физических страданий и горечи прозрения.

— Не помню, был ли ты на той вечеринке, — вдруг задумчиво произнесла она. — Это было вскоре после того, как я вышла замуж за Эвана. Разговор зашел об индийском погребальном обряде «сати». Кто-то сказал, что, когда умирает раджа, на погребальный костер восходит и его жена, потом за нею прыгают в огонь и все наложницы. Я тогда сказала: «Если бы в погребальный костер Эвана попробовали прыгнуть его наложницы, я бы им показала! Не пустила бы ни одной». Все тогда посмеялись моей шутке. Теперь же… пусть они сгорят вместе с ним…

Она открыла глаза.

— Я эгоистка, да? А ты? Ты все еще не забыл?

Я знал, что она говорит о Хелене.

— И да, и нет. Я опять нахожусь в том состоянии, когда отказываешься верить, что это произошло. Я хотел бы только одного, чтобы сознание свершившегося не обрушилось снова, как удар.

— Ты хоть теперь перестал себя винить?

— Да, — сказал я. — Это прошло. Глупо взваливать на себя вину, над которой сама Хелена просто посмеялась бы. Даже если бы я был с ней в эти последние минуты, она едва ли узнала бы меня. Я попрощался с ней утром. Когда же наступил рецидив, она уже никого не узнавала.

— Правильно, — сказала Чармиан, — все именно так и было. — Она улыбнулась мне. Затем таинственным, полным скрытого восхищения голосом сказала: — Она была чертовски хитра, наша матушка, не так ли?