Маргарита тоже услышала неподобающую песню, но не имела ни мужества, ни желания остановить певицу. Остановить ее значило бы придать особое значение ее дерзости. В душе Маргарита и не хотела возмущаться чудесным гимном куртуазной любви, стихи поэтессы, ее сестры, вызывали у нее не возмущение, а восхищение. Когда-то она снисходительно улыбнулась истории Изольды Белокурой. Что ей было за дело до несчастий королевы? Тридцатилетний Людовик ничуть не походил на немолодого короля Марка. Но за последний год или два все как-то незаметно изменилось. Маргарита покидала Францию с чувством несказанного облегчения и радости. Она освобождалась от гнета деспотичной свекрови, ревностной католички, но долгое путешествие и не менее долгое пребывание на Кипре открыли ей, что с Бланкой или без Бланки ее жизнь с Людовиком всегда будет подчинена суровому монастырскому распорядку. На теплом благоуханном острове, где все дышало радостью жизни и сладостной любовью, Людовик ни на миг не забывал, что ведет священную войну и является паломником, поэтому каждая секунда должна быть посвящена Господу Богу, Иисусу Христу, Деве Марии и Святой матери-церкви. У Маргариты даже возникло ощущение, что супруг позаботился о ее беременности для того, чтобы она не участвовала в придворных развлечениях и празднествах… Продолжая любить мужа и восхищаясь им, хотя, возможно, уже с меньшим пылом, Маргарита запретила себе думать о молодом де Куртене, чью тайну, как женщине чувствительной и умной, ей не составило труда разгадать. Молодой человек любил ее с той всепоглощающей страстью, какую она надеялась вновь обрести в супруге, уехав из Франции, со страстью времен лестницы в Пуасси. Она прочитала ее во взглядах Рено, которые не могли ее скрыть.

Теперь возле нее не было ни мужа, ни Рено, они оба отправились завоевывать город, о богатстве которого ходили легенды, собираясь обменять его, как монету, на Иерусалим. А она осталась здесь, в Дамьетте, не зная, чего ей ждать, если вдруг крестоносцы потерпят поражение, на седьмом месяце беременности, с горсткой более или менее преданных ей женщин – юной сестрой, страдающей от первых приступов тошноты, невесткой, Жанной Тулузской, которая охотно уединялась и зевала в своих покоях, и стариком придворным, который не отходил от нее ни на шаг днем и спал у ее порога ночью. Охранять их должны были капитаны и матросы кораблей, но все они говорили на итальянском, которого королева не знала, и в случае серьезной опасности не могли послужить ей опорой. Кто мог поручиться, что женщины из ее окружения не рискуют быть убитыми так же коварно, как была убита Флора де Безье? Маргарита Прованская никогда не отличалась боязливостью, мужество и отвагу сохраняла она и сейчас, но теперь ее посещали кошмары, нападал безрассудный страх, от которого она охотно бы укрылась в надежных мужских объятиях, тех самых, в которых ей отказывал король…

Прошло еще несколько дней, и Маргарита немного успокоилась. Новости, с какими приплыли лодки, снабжающие войско провиантом, были хорошими. После долгого неспешного пути Людовик одержал достойную победу. Он разгромил войско султана, а султан – теперь уже крестоносцы узнали об этом – умер. Оставалось только взять крепость Эль-Мансуру, и, судя по всему, король намеревался осадить ее. К несчастью, вестник сообщил и о гибели Робера д’Артуа, который с большинством своих рыцарей и отрядом тамплиеров[46] был изрублен в стенах Эль-Мансуры. Маргарита искренне оплакивала своего зятя. Она привязалась к пылкому, возможно, легкомысленному сорвиголове, который так любил жизнь и так щедро распоряжался ею… Но еще она горевала и о гибели рыцарей Робера. Маргарита боялась выяснить поточнее, что означало «с большинством», так как знала, что Рено всегда был рядом со своим господином, и весеннее солнце уже не светило для нее так ярко, и нильские лотосы, которые так ей нравились, перестали благоухать. Она приказала носить по мертвым, имен которых не знала, траур, заказала панихиды и молилась. Победа не казалась ей радостной, а будущее пугало.

Пришли новые известия, и опять, казалось бы, успокоительные. Военные действия больше не велись. Вот только в лагере вспыхнула небывалая желудочная болезнь. Весть об этой болезни до того напугала Маргариту, что она перестала думать о Рено. Началась жара, а Маргарита прекрасно знала, насколько уязвим желудок ее мужа. Эта болезнь могла стать для него роковой. Теперь с еще большим нетерпением она ждала новостей, но не получала их… А новости, которые привозили посыльные с грузовых лодок – во всяком случае, те из них, которым удавалось добраться да Дамьетты, – вызывали большое беспокойство.

Туран-шах, новый султан, о котором было известно, что он находится в чужих далеких краях, тихо и незаметно вернулся в Каир. Он вник в положение дел и предпринял меры более чем опасные. Он понял, что главное – это помешать снабжению вражеской армии, которая так дерзко расположилась на берегу Бахр-эс-Сегира. Для этого он приказал доставить на верблюдах разобранные лодки, которые быстро собрали и отправили их курсировать по Нилу между Эль-Мансурой и Дамьеттой. Что же касается самой крепости, то султан положился на надежность ее защитников, а еще больше на желудочную болезнь, которая началась в лагере. И если бы оставшиеся в Дамьетте жены узнали о том, что происходит с их мужьями и воинами-крестоносцами, то они бы пришли в ужас – войско таяло, как снег под жарким солнцем.

Всю неделю, последующую за победой, в лагере врачевали раненых и погребали мертвых. Канал Бахр-эс-Сегир возвращал их каждый день со своего дна, и они скапливались у моста, который наскоро построил герцог Бургундский между оставленным на его попечение лагерем и полем сражения. Мертвых было столько, что Людовик нанял несколько сотен оборванцев для того, чтобы они очищали от них канал. Могильщики отправляли мусульман плыть в сторону Нила, а христиан погребали, выкопав для них огромные ямы.

На свое несчастье, после безумной атаки Робера д’Артуа крестоносцы сочли нужным поститься и не употребляли в пищу ничего, кроме овощей и рыбы. Овощи в здешних краях были большой редкостью, так что приходилось довольствоваться рыбой, выловленной в канале. А она питалась мертвыми телами, упавшими в канал после сражения… Немало было в здешних местах и комаров. Результаты не замедлили сказаться: болотная лихорадка, цинга, дизентерия, тиф косили воинов. А виною всем этим несчастьям было желание открыть себе путь на Каир.

Быть может, было бы куда разумнее вернуться в Дамьетту, там как следует подкрепиться, а потом завоевать Александрию. Александрии вполне бы хватило для того, чтобы вернуть себе Святую землю. Но Людовик – не было ли это гордыней? – запретил себе любой шаг, который напоминал бы отступление. И вот на протяжении пятидесяти пяти дней войско стояло под Эль-Мансурой, терзаемое болезнями и голодом, поскольку лодки с провизией больше не доплывали до лагеря. Между тем нужно было защищаться от летучих отрядов мамелюков, которые появлялись внезапно и непременно оставляли после себя нескольких убитых.

Когда заболел и Людовик – удивительно, что болезнь обходила его так долго, – он наконец понял, что кости всего его войска будут белеть под Эль-Мансурой, если он немедленно не вернется на побережье, к здоровой пище, к возможности жить! И тогда больных – среди них был и Жуанвиль – погрузили на несколько барж, которые вернулись, поскольку не могли преодолеть заслон, устроенный Туран-шахом, и крестный путь крестоносцев начался…

Длинная колонна едва живых людей с кровоточащими деснами, опухшими ногами и резями в животе двинулась в путь. Следуя приказу короля, они держались очень близко друг к другу, ощетинившись копьями и пиками, чтобы летучие отряды мамелюков и даже их стрелы наносили им как можно меньший ущерб. В жару лихорадки, мучимый дизентерией, Людовик двигался в арьергарде, не спуская глаз со своего войска. К несчастью, желудочные позывы были так часты, что он вынужден был то и дело спешиваться, вконец истощая свои и без того невеликие силы. Но мужество и вера в свою высокую миссию не оставляли короля.

Половина пути была пройдена, и крестоносцы приблизились к наваленным в огромную кучу лодкам, которыми мусульмане перегородили реку. В этот миг король потерял сознание, и Жоффруа де Сержин, Гоше де Шатийон[47] и Рено, которые не отходили от него ни на шаг, успели подхватить его прежде, чем он упал на землю. Поблизости виднелась деревушка, туда и отнесли короля, открыв дверь в первый попавшийся на пути дом. В нем на глиняном полу спала женщина. Испугавшись, она громко закричала, почувствовав на своих ногах голову короля, которого тоже положили на пол. Провидением Божиим женщина оказалась рабыней из краев франков, и, узнав соплеменников, она с причитаниями и плачем принялась ухаживать за «своим господином», но у его приближенных уже не было иллюзий, что человеческие руки могут помочь больному. Около короля стояла маленькая горстка людей – его священник, повар Изамбар, три рыцаря и малыш Василий, который судорожно вцепился в руку Рено – все взрослые были уверены, что Людовику не суждено увидеть закат солнца, и священник готовился читать молитвы над умирающим.

В мучительную для всех минуту малыш Василий нашел нужным высказать свое мнение о происходящем тому, кого отныне считал своим господином.

– Он скоро умрет, – прошептал он, указывая на фигуру короля, которого перенесли на постель, но еще не сняли ни шлема, ни кольчуги, ни джюпона с лилиями. – А нас сделают пленниками. Ты не думаешь, что нам пора бежать?

– Бежать? – переспросил Рено, позабыв, что должен говорить по-гречески. – Рыцарь никогда не бежит. Тем более перед лицом врага, тем более когда его господин при смерти.

Рено говорил очень тихо, но Людовик расслышал его слова и подозвал к себе. Голос его был очень слаб, и молодой человек опустился на колени, ловя каждое слово. Приблизив свое лицо к иссушенному болезнью, костистому, желтому, как воск, лицу короля, Рено с трудом сдерживал слезы, выступившие у него на глазах, но все-таки не удержался от всхлипа.