Вот и сейчас он слышал лишь её голос и думал лишь о том, сколько ещё мгновений зыбкого и неверного счастья она захочет ему подарить, совершенно забыв о том, что беспокоило его самого уже несколько дней.

Регина говорила об их скорой помолвке, о свадьбе, о том, как счастливы они будут в Бордо, о путешествии на собственной каравелле в Вест-Индию — о! это было в духе прежней Регины, ибо если и плыть, то на край света, а не в банальную и близкую Англию или Италию. Она говорила то, что он хотел услышать, то, о чём когда-то думала сама. То, во что теперь они оба не верили и скрывали своё неверие друг от друга.

— Кстати, я хотела предложить, раз уж Луи с Анной тоже решили пожениться, то почему бы нам не обвенчаться в один день у вас, в Бордо? Там такая красивая церковь! В той деревне, где мы с тобой танцевали на празднике винограда, помнишь?

— Разве можно такое забыть? Это был самый счастливый день в моей жизни!

— И в моей…тоже, — совсем тихо прошептала Регина, но этим словам Филипп безоговорочно и сразу поверил.

Что бы ни творилось сейчас в сердце его богини, что бы ни происходило в её жизни, она тоже вспоминала тот шумный, хмельной вечер и безумную ночь, пропитанные ароматом винограда, молодого вина, свежескошенной травы и утренней росы в лугах. Тогда они не знали, что это время им не суждено будет ни продлить, ни вернуть. Такая ночь бывает лишь раз в жизни и далеко не у всех, и им ещё несказанно повезло, что у них она — была. Одна на двоих.

Но упоминание имени кузины отбросило нехорошую тень на ясное лицо Филиппа. Регина заметила это и сердце её заледенело не то от страха перед собственным преступлением, не то в предчувствии будущей катастрофы. Но через мгновение уже забилось гулко и быстро, захлёбываясь в жестоком восторге — план Екатерины-Марии сработал. Яд подействовал и, значит, можно было применить его и в деле с инсценировкой покушения.

— Тебя что-то встревожило? — она ласково погладила Филиппа по щеке.

— Да. Я хотел посоветоваться с тобой. Вы с Анной хорошо ладите между собой и ты, наверное, единственная близкая её подруга. Поговори с ней, потому что от меня она таится.

— Какие у неё могут быть тайны от тебя? Ты ничего не путаешь?

— Она в последние дни стала сама не своя. Не ест, почти не спит, всё время плачет, глаза насмерть перепуганные. А сегодня с утра заперлась в своей комнате и отказывается выходить. На все мои уговоры открыть дверь, на все расспросы в ответ только истерические рыдания и маловразумительные извинения. Я не понимаю, что происходит. Я боюсь за неё.

Регина затаила дыхание. Сейчас главное было не подать вида и не насторожить Филиппа. Это Луи в кипении своих страстей не видит ничего дальше своего носа, де Лорж — совсем другое дело. Он мудр, как змей, и проницателен, как дельфийская сивилла. И он чувствует всё, что думает сама Регина. Его любовь — единственное её укрытие в этом мире и единственное оружие, способное её победить. И в который уже раз мелькнула у Регины мысль о том, каким было бы счастьем, если бы Филипп был её братом вместо Луи. О, как нежно и преданно могла бы тогда она любить его! Всё сейчас было бы по-другому, проще и легче, светлее…

Но случилось то, что случилось. Уже ничего нельзя изменить. Нужно пройти до конца этот гибельный, усеянный ядовитыми шипами путь. Никто не знал, что было там, в конце него, но это теперь не имело значения. И Регина продолжала свою блестящую и бесчестную игру:

— Я думаю, ты напрасно беспокоишься. Просто Анна влюблена. А тут ещё столько новых впечатлений! У неё очень нежная, восприимчивая натура и она всё переживает гораздо острее и, быть может, с излишним надрывом. Париж, Лувр, любовь, предложение руки и сердца от одного из завиднейших женихов Франции — неудивительно, что она переволновалась. Поверь мне, Анна скоро успокоится и жизнь вернётся в нормальное русло. Все девушки перед свадьбой необычайно ранимы и впечатлительны.

— По тебе-то не скажешь, что скорая свадьба заставила тебя поволноваться, — не смог удержаться от упрёка Филипп.

— Кому как не тебе знать, что после всего, что я пережила, меня трудно чем-то удивить или испугать. К тому же, я гораздо сильнее Анны, да и наша с тобой свадьба с самого начала была делом решённым. У меня просто нет повода для волнения.

— Ты станешь моей женой?

Когда он смотрел на неё своими чистыми ярко-синими глазами, она не могла лгать. Но сейчас у неё другого выхода не было. Впрочем, она действительно хотела бы быть его женой. Верной и любящей, преданной и нежной. Хотела — и не могла.

— Да, — ответила она, — конечно.

Филипп помолчал немного. Наклонился к ней и поцеловал её с такой нежностью, что слёзы едва не хлынули из её глаз. Если бы он не разжал объятий, если бы его губы ещё раз коснулись её лица — она отказалась бы от своей мести, от убийства Анны, от всех своих честолюбивых желаний. Просто ей нечего было бы противопоставить этой неподдельной нежности, этой всепрощающей любви. И воспоминания о тех летних месяцах в Бордо заслонили бы собой все беды, всю ненависть, всё, что скопилось на тёмной стороне её мятежной души.

Но Филипп отпустил её. Так открывают птичью клетку, выпуская на волю певчую пленницу, забыв, что за окном зима и хрупкое создание обречено на гибель.

— Пойдём, я всё же хочу, чтобы ты поговорила с Анной, — попросил он.

И это ненавистное имя мгновенно опьянило жгучим вином ненависти и страсти Регину. Большую ненависть мог вызвать у неё только запах левкоев и голос короля. Женщина, которая осмелилась занять её место в доме и в сердце Луи, должна была исчезнуть. Это было непреложной истиной. Единственной гарантией того, что катившаяся под откос судьба Регины вернётся в свою колею, была смерть Анны. Им двоим не было места в жизни Луи.


Как и говорил Филипп, с Анной действительно творилось что-то неладное. Зачарованная суматохой Парижа, блеском Лувра, роскошной жизнью Регины де Ренель, а паче всего — вниманием великолепного Бюсси, она все эти недели жила, как во сне, волшебном и радостном, какие бывают только в детстве. Утро начиналось для неё с золотых лучей весеннего солнца, парящих над величавой Сеной, с гула просыпающегося города, грохота колёс и копыт и стука молотков, доносившегося со стороны ремесленных кварталов. А потом приходил граф де Бюсси и его красивое, породистое лицо заслоняло для неё весь мир. Именно о таком рыцаре и менестреле, бретёре и сердцееде мечтала она в юности, наслушавшись рассказов подруг, о нём тосковала долгие годы безрадостного замужества. И когда впервые увидела из окна замка высокую, стройную фигуру, услышала надменный властный голос и обожглась о звёздно-чёрные его глаза, то не посмела даже и помыслить о том, что однажды его губы коснуться её руки, что он назовёт её своей невестой и поведёт её к алтарю.

Она была так искренне, так безоглядно счастлива, что порой сама пугалась своей нечаянной радости. Боялась, что вот сейчас откроет глаза — и окажется в знакомой, пустой комнате и даже запаха духов Бюсси не будет витать в воздухе, что парижская сказка окажется прекрасным и несбыточным сном. И тогда она испуганно взмахивала ресницами и неотрывно глядела на спокойное, непроницаемое лицо Бюсси, крепко сжимала его сильную руку и прислонялась пылающим лбом к золотому шитью его колета.

— Ну, что такое? — спрашивал он её тем снисходительным тоном, которым обращаются к детям и любимым лошадям, когда они капризничают или пугаются.

Но её не обижал подобный тон. Она с самого начала знала, что Бюсси, великолепный, несравненный, знаменитый Красавчик Бюсси никогда не полюбит её, обыкновенную, не отличающуюся ни яркой красотой, ни живостью ума, ни колдовским обаянием провинциальную простушку так, как Филипп любил графиню де Ренель. И всё-таки она порой готова была пожертвовать спасением своей души, если бы в чёрных глазах Бюсси мелькнул хоть отблеск того слепого обожания, с каким он смотрел на свою сестру. Увы, Анна и сама осознавала, что проигрывает несравненной графине по всем статьям. Ну что ж, если даже Бюсси никогда не будет искренне и пылко любить её, то, по крайней мере, он с благодарностью будет принимать её любовь и верность. Она станет его женой и матерью его детей. Спокойная и ясная уверенность в этом наполняла смыслом всю её жизнь.

А потом, накануне Пасхи, она вдруг стала просыпаться по ночам от тревожного, леденящего предчувствия неотвратимой беды. Странное недомогание начало мучить её день ото дня всё сильнее и она сама не могла понять причины своего состояния. При таком хрупком и воздушном сложении, она, тем не менее, всегда отличалась завидным здоровьем и никогда не испытывала ничего подобного тому, что происходило сейчас с её телом.

Поначалу Анна списывала всё на резкую смену обстановки и предсвадебное волнение и более всего боялась подурнеть перед свадьбой. Но несколько фраз, оброненных в разговоре герцогиней де Монпасье, заставили её похолодеть от ужаса. В тот день они мило болтали, гуляя втроём по набережной — Анна, герцогиня де Монпасье и Регина де Ренель. Последняя невзначай спросила герцогиню, не знает ли она, куда запропастился капитан рейтаров Вожирон. Она, де, хотела передать ему письмо для Генриха Наваррского. Анна, разумеется, знать не знала, кто такой де Вожирон и какие отношения связывают его и Генриха Наваррского с Екатериной-Марией и потому ничего странного в вопросе Регины не заметила.

— О! Разве ты не слышала об этом конфузе? — брезгливо сморщила точёный носик герцогиня.

— Нет. А что случилось? — полюбопытствовала Регина.

— Бедняжка капитан подхватил дурную болезнь. Может, в квартале Глатиньи, а может, и после тесного общения с проказницами из Летучего эскадрона. Впрочем, это почти одно и то же.

— Что-то я не обращала внимания до сегодняшнего дня на фрейлин королевы-матери, — Регина озадаченно свела брови, — А кто из них, по-твоему, может быть болен?