— Я так и думал. Завтра с утра первое, что я сделаю — выкину на улицу все твои веера.

И молча начал подниматься в свою комнату, но на верхней ступеньке его настиг тихий, еле сдерживаемый смешок. Луи обернулся — Регина, скорчившись у перил, пыталась подавить смех, но у неё это плохо получалось и, в конце концов, она звонко расхохоталась на весь дом.

Они сидели на лестнице — Луи на площадке, Регина десятком ступеней ниже — и хохотали, как ненормальные. Захлёбываясь, то и дело пытаясь что-то сказать друг другу, перебивая, размахивая руками и мотая головой.

Наконец, Луи удалось перевести дух:

— Всё, хватит на сегодня. Мы всю улицу переполошили. Спать пора.

— А я есть хочу, — вдруг сказала Регина.

Луи пожал плечом:

— Ну, давай я позову Франсуазу.

— Зачем? Пойдём на кухню.

— Куда?

— На кухню. Там еда. Стол. Ножи и миски.

— Ты хочешь сказать, что граф де Бюсси и графиня де Ренель среди ночи пойдут есть на кухню? — Луи был искренне удивлён.

— А что в этом такого? Или ты хочешь сейчас разбудить половину прислуги, чтобы они накрывали мне стол в Большой зале? В жизни ничего глупее не слышала!

Регина фыркнула, рывком встала и начала спускаться вниз.

Бюсси не оставалось ничего другого, как последовать за ней. Пожалуй, было в его жизни много ночей, гораздо более насыщенных событиями, чем эта, но… От этой — веяло старинной легендой, детской сказкой, странным колдовством. Он никогда не забирался через окно в собственный дом. Никогда не хохотал до слёз на лестнице с юной девушкой. Никогда среди ночи не ел на кухне. Всё это происходило с ним впервые — и ему это нравилось.

Они вошли на кухню и Регина привычным хозяйским движением зажгла свечи на столе, раздула угли в угасшем очаге и подбросила туда хвороста, отчего по стенам заплясали весёлые всполохи цвета её волос.

— Ты, как я посмотрю, здесь частый гость, — подметил Бюсси.

— Ну да. Должен же кто-то заниматься домашним хозяйством. Или ты думал, я только на балах с веером баловаться могу?

— Ну почему же. У тебя ещё неплохо получается с Гизами интриговать и Филиппу голову морочить.

— Ты опять? Я есть хочу, а не выслушивать твоё ворчание.

Она загремела посудой на полке, всем своим видом давая понять, что не намерена продолжать подобную беседу.

А потом они сидели за столом и ели холодную дичь, ломая крупные куски душистого белого хлеба и макая его в остатки соуса. Регине попался на глаза большой круг свежего сыра и она, недолго думая, отхватила ножом увесистый кусок и впилась в него зубами.

— Мышь, — хмыкнул Луи.

— Где? — с набитым ртом умудрилась спросить Регина.

— Не где, а кто. Я вспомнил просто. Когда ты была маленькой, ты всё время грызла сыр. Ты его за день съедала столько, сколько я за неделю, наверное. И я дразнил тебя мышью, потому что тебя всегда можно было найти по дорожке из сырных крошек.

— Не помню, — она виновато пожала плечами, — совсем не помню этого.

— Ты же маленькая была, совсем кроха. С мышонка ростом. Ходить толком не умела, путалась в платье и падала, потом хваталась за хвост нашего старого пса и он гордо водил тебя по дому. Так ты и научилась ходить. В одной руке кусок сыра, другой держишься за хвост огромного пса и вышагиваешь.

Регина забыла про сыр и хлеб и во все глаза смотрела на Луи. Лицо его, смягчённое детскими воспоминаниями, стало нежным и глаза затуманились той чарующей поволокой, которая сводила с ума первых красавиц Европы.

Внезапно изогнутые губы его скривились в горькой усмешке:

— А теперь ты стала совсем взрослой. И назвать тебя мышкой никому и в голову не придёт. Ты красива, красива настолько, что смотрящий на твоё лицо забывает своё имя. Ты прекрасна даже сейчас, растрёпанная, с перепачканными в соусе губами и прилипшими к подбородку хлебными и сырными крошками.

Светло-серые глаза Регины распахнулись, словно озеро, плескавшееся в них, вышло из берегов, и Луи, понимая, что вот-вот окунётся в это озеро с головой и канет на дно, опустил ресницы и торопливо встал из-за стола.

— Пожалуй, я пойду к себе. Утром нужно сходить на мессу, потом к герцогу. Хочу хоть немного поспать. Тебе тоже хватит полуночничать. Вряд ли сегодня кто-то решится повторить подвиг де Юро. Доброй ночи, сестра, — он коснулся холодными губами её волос и почти выбежал из кухни.

Едва смолкло эхо его шагов в коридоре, как Регина со всего маху запустила в дверь бутылкой с уксусом.

— Трус, — зло прошипела она, едва сдерживая яростные слёзы, — мой храбрый, великолепный брат боится, как и все, назвать вещи своими именами и взять то, чего действительно хочет. Но ведь он же любит меня, он желает меня, я же вижу! Но утром он пойдёт на мессу, замаливать грех, заглушать мёртвой латынью мысли и чувства. А потом его утешит какая-нибудь Фоссеза. Лицемер.



На другой день главной сплетней при дворе были рассказы о неудачных похождениях де Юро и вести с поля битвы, то есть с места дуэли между Бюсси и де Юро. Последний, разумеется, был ранен — не столько тяжело, сколько унизительно. Шпага графа де Бюсси оставила на смазливом личике виконта безобразный кривой шрам и разрезала на филейной части модные штаны, так что над несчастным юношей хохотали все случайные прохожие. Бюсси мог проявить жалость — но не милосердие. Он не прощал своих соперников и раньше, а теперь, когда между ним и всеми остальными мужчинами Франции встала зыбкая тень любви Регины, он вообще словно с цепи сорвался. Де Юро ещё легко отделался! Всем остальным, кто просто по неосторожности недостаточно почтительно, на взгляд Луи, произнёс имя графини де Ренель или слишком откровенно смотрел на неё, повезло меньше. На счету графа де Бюсси не было ни одной проигранной дуэли и это прекрасно знали все. Виконту на память о той злосчастной ночи остался шрам на лице и репутация неудачника. Над ним всего лишь посмеялись, а вот кое-кого из его товарищей по несчастью и вовсе похоронили…

Зато как повеселилась Екатерина-Мария! Ибо она была одной из немногих, кто знал: злоключения графини де Ренель с веером не закончились на де Юро. В доме Гизов Регина умудрилась дважды наступить на одни и те же грабли, подав Шарлю Майенну раскрытый веер, что означало только одно: я прошу вашей любви.

Утомлённые и разгорячённые верховой прогулкой по окрестностям Парижа, Регина, Шарль, герцогиня де Монпасье и ещё несколько молодых людей и дам из окружения герцогини шумной компанией ввалились в дом герцогини. Веселились, пили вино, сплетничали, читали вслух новые сонеты Ронсара и Клемана Маро. Шарль, всегда отличавшийся некоторой полнотой, грозившей со временем перерасти в безобразную тучность, запыхался, подавая своей величественной сестре то бокал с вином, то надушенный платок, то нож для разрезания бумаги. И на невинную мимолётную просьбу Шарля дать ему ненадолго веер, чтобы остудить раскрасневшееся лицо, Регина совершенно спокойно протянула ему веер. Не глядя. Раскрытый. Шарль споткнулся на ходу, на мгновение оцепенел, потом резко выхватил веер из её рук, оглянулся по сторонам, убеждаясь, что кроме него, этой эскапады никто не заметил, и уставился во все глаза на графиню. Регина уже отвлеклась на разговор с Екатериной и не обращала никакого внимания на Шарля.

Молодой герцог, самоуверенный, как все Гизы, недолго пребывал в растерянности. Два часа он бросал в сторону графини обжигающие взгляды, строил гримасы, которые, по его мнению, должны были дать ей понять, что её чувства взаимны. Регина, наконец, заметила странное поведение Шарля и, не понимая, чего он от неё хочет, под пустячным предлогом вышла с ним из гостиной. Вся компания знала об их приятельских отношениях, так что их совместное отсутствие никаких подозрений ни у кого не вызвало, одна Екатерина-Мария не упустила возможности отпустить в адрес парочки мелкую шпильку по поводу того, что Шарль ходит за графиней, как привязанный, и не поделится ли подруга с ней невидимыми верёвочками, чтобы и её любовники всегда были под рукой. Регина только отмахнулась в ответ.

Но не успели они выйти из гостиной, как нетерпеливый герцог заключил её в свои объятия и жарко зашептал на ухо, касаясь горячими губами нежной кожи:

— О, моя богиня, как я счастлив! Но скажи, зачем было просить о том, что и так принадлежит одной тебе? Прелестная проказница! Так долго мучить меня! Но будь уверена, не позднее сегодняшней ночи я рассчитаюсь с тобой за твою жестокость. О! Ты будешь просить о пощаде на рассвете…

Регина, проклиная моду на громоздкие кринолины, ухитрилась вывернуться из медвежьих лап герцога, отскочила, как кошка, в сторону и зашипела:

— Герцог! Вы в своём уме?

Шарль в растерянности посмотрел на графиню, потом они оба не сговариваясь уставились на веер, который герцог не выпускал из рук. Регина покраснела, опустила глаза и беспомощно развела руками. Шарль разочарованно вздохнул и, с обиженным видом вернув злополучный веер владелице, вернулся в гостиную.

Когда Регина умудрилась запутаться во второй раз — ибо жизнь её ничему не научила — Шарль с галантным поклоном принял веер и клятвенно пообещал в любое время исполнить просьбу графини. Екатерина-Мария хохотала до слёз, Регина же пыталась отнять веер у герцога и сама не знала, то ли ей смеяться вместе со всеми, то ли плакать от собственной невнимательности. Всё же с веером она с тех пор обращалась гораздо осторожнее, стараясь без крайней надобности вообще им никак не жестикулировать. В Лувре её сложные отношения с языком веера стали уже притчей во языцех и молодые дворяне, а в особенности фрейлины Летучего эскадрона, ещё пристальней следили за руками юной графини в ожидании очередного конфуза.




Но ещё больше, нежели в языке веера, Регина и Луи запутались в лабиринте своих страстей. И не у кого было спросить совета, и некому было поведать свою боль. Медленные воды Сены уносили на своих волнах жаркое, солнечное лето — первое лето Регины в Париже. Наступала осень, тёплая, пронизанная запахами спелых яблок и ночных костров с берега реки, напичканная еженедельными великими праздниками: Рождеством Богоматери, праздником Святого Креста, днём святого Ремигия и многими другими большими и малыми "святыми" днями. Сколько раз порывалась Регина открыться умной, всё понимающей Екатерине-Марии, которая уж точно что-нибудь бы придумала, посоветовала, но страх удерживал её, страх потерять единственную подругу, страх услышать приговор своему сумасшествию, страх потерять последнюю надежду на невозможное своё счастье. Луи и вовсе сам себе боялся признаться в том, что ему нужна одна лишь Регина. Так и маялись оба, так и жили, сгорая на медленном, отравленном огне, каждое утро собирая остатки сил, чтобы улыбаться, разговаривать, продолжать играть свои роли в этом театре абсурда под названием светская жизнь.