Гром грянул, когда Регина, в очередной раз сбежавшая в соседнюю деревню на весенний праздник крестьян, чтобы вволю поплясать с деревенскими парнями, попалась на глаза цыганам. Их предводитель, или как он сам себя называл, Король египтян Рамирес был зачарован юной аристократкой. Она была одета небогато и немодно, плясала и веселилась наравне с местными девицами, но порода и древняя кровь королей чувствовались в каждом её жесте, в медленном повороте головы, во властных нотках в голосе, в надменном изгибе губ. И красота её, бьющая наотмашь по глазам, доводила до безумия. Исколесивший со своим таборам пол-Европы Рамирес готов был поклясться спасением души, что никогда за всю свою жизнь не видел другой женщины, столь же обольстительной и страстной, как она.

Девушка, захваченная всеобщим весельем, лихо отплясывала гальярду. В живом, бесшабашном танце ей не было равных по грациозности и лёгкости движений, и отсвет костров отражался в огненных кудрях, зажигая бесовские искры в сверкающих глазах. Она сама была в тот миг огнём, юной языческой богиней. Упорный, горящий взгляд цыганского короля заставил её обернуться. Смуглое лицо с резкими чертами, изрезанное шрамами показалось ей на редкость отталкивающим, но что-то в глазах этого дикаря притягивало её. Знавшая о любви лишь по сонетам Ронсара и Петрарки, Регина сама испугалась той волны неосознанного влечения, проснувшегося в её теле под этим откровенным взглядом. Она сбилась с шага и уже смутно слышала музыку, то и дело ловя на себе оценивающий, раздевающий мужской взгляд.

Наконец, разозлившись из-за собственной растерянности, Регина вышла из круга танцующих и, не сводя гневного взгляда с Рамиреса, подошла к нему вплотную и остановилась. Для своих лет она была очень высокого роста и потому могла смотреть на большинство мужчин не снизу вверх, а глаза в глаза. Обычно это приводило мужчин в замешательство, заставляя испытывать чувство неловкости. У цыгана же на лице промелькнуло что-то, отдаленно напоминающее одобрение.

Довольно долго они оба просто смотрели друг на друга в упор и ни один не опускал глаз, пока цыган не склонил голову в почтительном приветствии.

— Кто ты такой, что смеешь так нагло на меня пялиться? — дала волю своему возмущению Регина.

— Меня зовут Рамирес. Я король египтян. Судьба привела меня сюда, чтобы я смог увидеть тебя.

— Ну и что? Увидел? Можешь отправляться дальше своей дорогой. И впредь научись отличать пугливых деревенских дурочек от дочерей рода де Клермон. Ты всего-навсего главарь шайки бродяг и побирушек. Такие, как ты, не смеют даже глаз поднять в моём присутствии. Я не боюсь тебя. И твои ведьмы меня не обманут и не околдуют. Убирайся прочь и не смей больше нарушать мой покой.

— Я и так вижу, что в тебе течёт благородная кровь. Но египтяне вольный народ и ты не можешь приказывать мне, как своим слугам. Ты всего лишь юная глупая женщина, но ни я, ни мои люди ничего тебе не сделают. Потому что ты такая же, как и мы. Я слышал, тебя воспитывают урсулинки. Это правда?

— Ты верно слышал. Но какое твоё дело?

Рамирес громко захохотал и от его озорного, почти издевательского смеха у Регины мурашки побежали по спине. Она не могла понять, что с ней происходит. Этот дикарь пугал и притягивал её, он был безобразен, от него резко пахло потом, лошадьми и дымом. И всё же она не могла отвести от него глаз, сделать шаг в сторону и уйти.

— Кто додумался привести тебя в монастырь? — продолжал смеяться цыган, — Это то же самое, что оставить тлеющую головню на сеновале. Или твою красоту, твою горячую кровь надеются спрятать за его стенами? Ты водишься с деревенскими и думаешь, что тебя можно принять за одну из них? Только слепой не отличит алмаз от морской гальки.

Его слова падали, словно капли воды на сухую, растрескавшуюся землю и мгновенно впитывались. Впервые Регине говорили о том, что она Женщина. Впервые её красота вызывала восхищение, а не вменялась в вину. Она слушала его и, затаив дыхание, пока не почувствовала, как грубая, горячая ладонь крепко обхватила её запястье. Цыган медленно, осторожно увлекал её в сторону своей повозки. Видимо, ему не впервой было похищать заворожённую, загипнотизированную жертву.

Но на Регину его древние чары не подействовали. Она резко выдернула свою руку из его мёртвой хватки его пальцев и с силой оттолкнула его от себя:

— Как ты смеешь прикасаться ко мне своими грязными руками?! Если я не гожусь для монастырской жизни, это ещё не значит, что я последую за сборищем воров и шарлатанок.

Чёрные глаза Рамиреса злобно блеснули, но он ничего не успел возразить Регине: между ними встала старая цыганка. Она появилась так неожиданно, словно из-под земли выросла, возникла из пустоты.

Регина отшатнулась назад и, наверное, пустилась бы наутёк, но внешность старой ведьмы была настолько колоритной, что любопытство пересилило страх. Седые, спутанные космы прикрывали разноцветные лохмотья, когда-то бывшие ярким, роскошным нарядом. Сверкающие мониста и крупные бусы со всевозможными амулетами болтались на иссохшей груди. Из-под кустистых сросшихся бровей пылали неожиданно молодые тёмные глаза. Мудрые, всё понимающие и — чуточку лукавые.

— Что, старый мерин, не видишь, что кобылка чересчур породистая для тебя. Королевских кровей не иначе, провалиться мне на месте. Дай-ка мне ручку, красавица, — глаза старухи, казалось, видели её насквозь.

Регина протянула ей руку и цыганка, вцепившись сухонькими пальцами ей в запястье, поднесла ладонь к самому своему носу. Несколько минут она пристально разглядывала линии её руки, а потом вдруг благоговейно поцеловала раскрытую ладонь. И так сверкнула глазами на Рамиреса, что тот счёл за лучшее отойти на безопасное расстояние. Видимо, древняя ведьма пользовалась гораздо большей властью, чем сам Король египтян. Вся эта немая сцена несколько встревожила Регину, она уже начала жалеть о том, что вообще заговорила с бродягами. Но скрипучий старческий голос удержал её на месте:

— А ты действительно королевских кровей, красавица. Тоска тебя сушит, покоя не даёт. Долго тебе ещё пить эту горечь, только как бы лекарство от неё не оказалось ещё горше. Будь осторожной, будь очень осторожной. Не лети, как мотылёк, на огонь. Короткий век тебе отписан, но яркий, как ночной костёр. Будут у тебя и свобода, и любовь, и слава, и богатство, и даже счастье. Всего у тебя будет много — но недолго. Любовь будет вершить твою судьбу. Твоя красота и твоя ненависть будут вершить судьбы тех, кто окажется рядом. Твоя ненависть убьёт лишь одного человека, твоя красота погубит многих. Твоя любовь убьёт тебя саму. Ступай, девочка, и всегда — запомни это! — всегда слушай голос своей крови.

Она оттолкнула Регину от себя и, подметая пыльную траву своими изодранными юбками, пошла к табору. Рамирес качнул головой и протянул Регине руку:

— Пойдём. Посидишь возле нашего огня, послушаешь наши песни, посмотришь, как танцуют наши женщины. Ты попробуешь свободу на вкус и решишь сама.

И она пошла. До рассвета просидела у цыганского костра, жадно глядя на дикие пляски и с замиранием сердца слушая красивые, непонятные песни кочевого народа. Никогда ещё не было ей так хорошо, так легко. Слова о том, что у неё будет всё то, о чём она так долго мечтала за стенами обители, праздничной музыкой звенели в ушах. То, что кого-то там погубят её красота и ненависть, совершенно не взволновали её. Ну, а если самой Регине суждено погибнуть из-за любви — так это в роду Клермонов, страстных и упрямых людей, было довольно обычным явлением. Она только одно не могла понять — о каком голосе крови говорила старая ведьма?

Наутро она огородами, тайком от сестёр-урсулинок, вернулась в монастырь. Бессонная ночь, звучащие в ушах песни и жар костра вытеснили из памяти всё, оставив только слова цыганки о том, что у неё будет всё, чего она сейчас так страстно желает, и пугающее, необъяснимое влечение к Рамиресу. Она не могла понять, почему другие мужчины до вчерашнего дня не вызывали в ней таких чувств, что могло быть у неё, высокородной Региной де Клермон, общего с этим немолодым, грязным, грубым бродягой и потому постаралась выбросить их встречу из головы. Как это всегда случается, чем больше ты стараешься о ком-то не думать, тем крепче он вживается в твою память. Тоска по дикой воле, по первозданной свободе и огонь, загоревшийся в её теле, в одночасье сделали невыносимо тесными стены обители.

Регина словно взбесилась. Она метала громы и молнии, требуя у Женевьевы де Гот отпустить её домой. Регина рвалась на волю, в леса и горы, на городские шумные улицы, в блистающий мир дворцов, в безумие маскарадов, — куда угодно, но только как можно дальше от своей тюрьмы. Расписанная на годы вперёд жизнь урсулинок выматывала её мятежную душу, каплю за каплей выпивала её силы. Тоска, тяжелая, густая, приходила в лунные ночи к порогу её спальни и доводила до исступления своими монотонными песнями. Всё чаще ей казалось, что эта тоска родилась вместе с ней, что она была частью её существа и не было никакой возможности избавиться от неё. Тоска впиталась в её кровь, вплелась в её волосы, серой пылью легла на кожу, мутным туманом застила глаза. Она знала: ещё один год в монастыре — и она сойдёт с ума. Или сбежит с цыганами: Рамиреса то и дело видели в окрестностях монастыря и уже ни для кого не было секретом, кого ищут его пылающие глаза, для кого звучат непонятные, пугающие песни кочевого народа.

Все ровесницы Регины давно уже были либо отданы замуж, либо пристроены в качестве компаньонок к доживающим свой век аристократкам, помнившим ещё молодость Дианы де Пуатье. И только она, в своё время бывшая здесь самой младшей, оказалась теперь самой старшей из воспитанниц. Другой бы, наверное, уже прочили будущее невесты Христовой, от неё же не чаяли избавиться.



Вполне вероятно, рано или поздно накалившаяся до предела ситуация закончилась бы либо грандиозным скандалом, либо страшной трагедией, если бы не случай. Точнее, Случай, впервые вмешавшийся в судьбу Регины и завладевший ею.