Елена Домогалова - Регина

В ночь с 24 на 25 августа 1572 года Париж был разбужен оглушительным, торжествующим набатом. Подали сигнал к началу Варфоломеевской резни колокола Сен-Жерменского предместья: Сен-Жермен-л'Оксеруа, Сен-Жермен-ле-Пре, Сен-Дени и за ними поднялись уже колокола всех окрестных церквей, монастырей и аббатств. Увешанные белыми шарфами приверженцы "истинной" католической веры под предводительством трёх Гизов высыпали на ночные улицы города, дабы избавить благочестивых католиков от гугенотской ереси, поднявшей голову после того, как Маргарита Валуа обвенчалась с Генрихом Наваррским.

Филипп Монтгомери, граф де Лорж, во всеобщем кровавом помешательстве никакого участия не принимал. Не потому что сам был гугенотом — он был убеждён в том, что нападать на спящих безоружных людей, будь они хоть протестантами, хоть язычниками, по меньшей мере неблагородно. К тому же, Филипп никогда не считал себя соратником Гизов. Нельзя сказать, чтобы Карл IX как король приводил его в восторг, но и возводить на трон Генриха Гиза он не собирался. Ну, и если быть совсем честным, Филипп сочувствовал гугенотам. До такой степени, что предупредил некоторых своих знакомых о том, что им лучше будет покинуть город на некоторое время.

Оставаться равнодушным к тому, как вооруженные паписты безнаказанно убивали женщин, детей, стариков, грабили под шумок дома зажиточных гугенотов, Филипп долго не мог. Подняв на ноги своих людей и выдав им оружие, он вместе с ними выбежал из дома на помощь отбивавшимся от разъярённой, опьяневшей от крови толпы соседям-протестантам. Нескольких из нападавших Филипп узнал: такие же соседи, как и он сам, такие же люди, изо дня в день здоровавшиеся с этими несчастными гугенотами, заходившие к ним в гости, евшие их хлеб и пившие их вино, целовавшие их дочерей шальными весенними ночами. А теперь эти люди безжалостно резали, насиловали, душили, рвали на части живую плоть тех, с кем ещё вчера болтали на рынке. И он не понимал, что должно было случиться, чтобы обычные, нормальные люди стали убийцами. И кто знает, может, его слуги и пажи точно также умылись бы невинно пролитой чужой кровью, если бы не железная воля их графа и его ясный, звонкий голос, взывавший к их разуму.

Поскальзываясь в лужах крови, спотыкаясь о тела раненых и убитых, Филипп прикрывал спасающихся от папистов двух женщин с целым выводком детей, уже непонятно своих ли, чужих — это уже не имело значения, когда смерть дышала в затылок. Вся эта ночь слилась для него в один сплошной кровавый кошмар. Он уже сбился со счета, скольких несчастных успел затолкать в двери своего дома, сколько людей с белыми шарфами ранил, останавливая бессмысленное убийство. И ему самому было удивительно, как он смог сохранить во всеобщем безумии здравый рассудок, как не опьянел от крови, как сумел сохранить контроль над своими слугами и пажами.

С соседней улицы донёсся истошный женский визг и Филипп, захватив с собой одного из слуг, бросился на помощь. Забившись в какой-то угол, молодая женщина в разорванном платье прикрывала онемевшего от страха ребёнка и пронзительно кричала. Четверо мужчин, вытирая окровавленные ножи белыми шарфами, надвигались на беззащитную жертву не торопясь, словно растягивая удовольствие. У порога одного из домов уже лежали растерзанные тела старика и двух молодых парней, совсем мальчишек. Видимо, все они спали, когда двери их дома были взломаны, а самих хозяев вытащили из постелей и выбросили на улицу, где и прирезали, как свиней. Глава семейства, единственный, кто успел оказать какое-то сопротивление, бился в предсмертной агонии на полу разорённого дома.

— Оставьте их! Убирайтесь прочь! — крикнул Филипп убийцам, отвлекая их от добычи, — Неужели вам мало того, что вы уже натворили? Сколько ещё крови должно быть пролито, чтобы вы напились ею досыта?

Обычно его властный голос и богатая одежда производили впечатление на простолюдинов, но не в этот раз. Завязалась драка. Филипп успел крикнуть обезумевшей женщине, чтобы спасалась в графском доме, но та только дрожала, не в силах двинуться с места.

— А ну, пшли вон! — громом среди ясного неба прозвучал чей-то надменный голос, разом перекрывший звон и лязг железа и проклятья, заполнившие улицу.

Этот голос Филипп узнал бы из тысячи: так самоуверенно и нагло вёл себя в подобных ситуациях только один человек в Париже — Луи де Клермон сеньор д'Амбуаз граф де Бюсси, его лучший друг. Бюсси вообще любил эффектно появляться на публике. Не изменил он своим привычкам и на этот раз: его изысканный чёрный с серебряным шитьём камзол, короткий белый бархатный плащ и такой же берет с роскошным чёрным пером смотрелись, словно картина из какой-то другой, совершенно иной реальности, не имеющей никакого отношения к охватившему город кровавому помешательству. Паписты, увидев это необыкновенное создание, на мгновение окаменели. Чем Бюсси и воспользовался: не особо церемонясь, он влепил пару затрещин противникам Филиппа, кому-то достался пинок, кому-то хватило разгневанного взгляда. Луи де Бюсси не нужно было доставать шпагу — его и так знал весь город. Знал и любил, называя Королём Парижа. Ошеломлённые его появлением, "белые шарфы" побросали оружие и скрылись в узких ночных переулках.

Филипп опустил шпагу и устало качнул головой:

— Знаешь, ты, наверное, единственный человек во Франции, который ещё может остановить это безумие.

Луи приподнял тонкую бровь:

— А ты, мой друг, уж точно единственный человек в Париже, который бросается защищать гугенотов, открыто выступая против Гизов.

— Не хочешь же ты сказать, что ты сегодня на их стороне?

— Я всегда только на своей стороне. Но и останавливать "это безумие", как ты выразился, не собираюсь. Меня это не касается. Как и тебя, впрочем. Но скажи на милость, что тебе не сиделось дома? Я понимаю, ты у нас любишь примерять образ Ланселота, но не нужно было делать этого сегодня. Парижу время от времени необходимо упиваться не вином, но кровью. Сегодня это кровь гугенотов, завтра, возможно, будет наша. Ты не сможешь спасти всех, Филипп. Так что забирай эту девку вместе с ребёнком и сматываемся, пока не нагрянули очередные "истинно верующие".

Филипп подхватил на руки напуганного малыша, Луи довольно бесцеремонно перебросил потерявшую сознание женщину через плечо и понёс её, словно рулон дешёвой ткани, к его дому.

Ругая друга на чём свет стоит и не меняя надменного выражения лица, Бюсси помог Филиппу отстоять ещё несколько человек от кровавой расправы, так что к утру дом де Лоржа превратился в один большой приют для уцелевших гугенотов. "Ноев ковчег: всякой твари по паре", — цедил сквозь зубы раздражённый сверх всякой меры Луи. Закрывшись в кабинете Филиппа, друзья допивали вторую бутылку шамбертена, ломая голову над тем, как, а главное — куда вывозить из Парижа овдовевших женщин и осиротевших детей. У кого-то за пределами Парижа родственников не было, кто-то до сих пор не мог отойти от потрясения и вразумительно ответить на вопросы, а несколько маленьких детей и говорить-то толком ещё не умели.

Судя по всему, самаритянские наклонности Филиппа оказались вещью заразной, поскольку избалованный всеобщей любовью циник Луи тоже всерьёз озаботился дальнейшей судьбой несчастных. Правда, его хватило ненадолго. Кончилось всё тем, что Луи с грохотом опустил на стол кубок и фыркнул:

— В конце концов, это единоверцы Генриха Наваррского. Вот пусть он о них и заботится. Если, конечно, останется в живых. В общем, ты волен делать, что тебе заблагорассудится, а мне уже пора во дворец, пред светлые очи герцога Анжуйского. В Лувре сегодня будет весьма интересно.

Филипп пристально посмотрел на Луи: что-то в выражении его лица ему не нравилось.

— Луи, а что ты делал ночью возле Турнельских дворцов? Насколько я помню, ты не собирался участвовать в этой затее Гизов?

— Ну, как тебе сказать, — усмехнулся Бюсси, — в их затеях я никогда не участвовал. Если только они не отвечали моим интересам. Вообще-то я ночью спешил к тебе, чтобы оплакать безвременную кончину своего кузена.

— Антуан Клермон? — Филипп начал догадываться, какая нелёгкая понесла Бюсси в охваченный безумием ночной город.

Весь Париж был в курсе этой семейной распри, вылившейся в судебную тяжбу. Два этих кровных родственника были настолько разными, насколько это вообще может быть среди людей. С одной стороны, католик, поэт, дамский угодник, законодатель мод, виртуозный фехтовальщик, неисправимый дуэлянт, идеальный образец парижского дворянства красавец Луи де Бюсси, чьим манерам и нарядам не подражал только ленивый. С другой — гугенот Антуан де Клермон, воплощение провинциальной безвкусицы и мужланства, не имеющий ни малейшего представления о приличиях, но! — столь же виртуозный боец на судейском поприще, сколь и его кузен на поле брани. И, пожалуй, единственным его талантом было знание всей судебной софистики и красноречие в судах. Поговаривали, что он пустил по миру не меньше своих недругов, чем Бюсси — заколол на дуэли.

В течение последних трёх лет кузены судились, оспаривая друг у друга права на маркизат Ренель, довольно лакомый кусочек богатых земель. В отличие от хитроумного кузена, Луи был совершенно некомпетентен в дебрях крючкотворства и сутяжничества, а посему шансов переиграть Антуана на его территории у Бюсси не было, и Антуан уже примерял к своему родовому имени титул маркиза де Ренеля. И совершенно напрасно.

Никто не мог упрекнуть Бюсси в жадности, да и дело было не столько в наследстве, сколько в природном упрямстве графа. Он не терпел, когда кто-либо переходил ему дорогу. А уж когда хамоватый, неотёсанный родственничек начал повсюду кичиться своим громким именем и к месту и не к месту упоминать о своём близком родстве со знаменитым Бюсси, Луи взбесился окончательно и поклялся любой ценой убрать с дороги несносного кузена.