— Боже мой, у него снова приступ лихорадки! — воскликнула Жоржетта. — Мне нужно было сразу догадаться, почему он не вышел ни к завтраку, ни к обеду! Ему нужно срочно лечь!

Она сорвалась с места, пронеслась мимо отшатнувшейся пары, схватила Пирса за руку и потащила с глаз подальше.

— Что? Куда? — слабо запротестовал он, но умолк и со стоном схватился за голову.

— Послушайте, вам надо хотя бы обуться, — произнесла Жоржетта заискивающим тоном, каким говорят с тяжелобольными.

— Обуться? — удивился Пирс, оглядел свои босые ноги и кивнул: — Ну да, конечно, обуться.

Он перевел взгляд на Жоржетту и какое-то время жадно ее разглядывал, потом плечи его ссутулились.

— Ласточка… — прошептал он со вздохом.

Девушка затаила дыхание в ожидании, но он ничего больше не сказал.

— Что? Что насчет Ласточки? — поощрила она.

— Ничего, — ответил Пирс, медленно качая головой, и начал спускаться вниз, к каютам.

Вскоре там хлопнула дверь.


В висках стучало так, словно он находился внутри гигантского барабана, по которому лупили изо всех сил. Пирс не потрудился снять с себя то немногое, что на нем было. Казалось, он состоит из одной только головы, и голова эта раскалывалась от боли. Он кое-как заполз в постель, зная, что от жестокого похмелья нет другого средства, кроме долгого сна. Он забился поглубже на койку, отвернулся к стене и закрыл глаза, в которые словно набросали песку.

Под веками мелькали цветные пятна, но даже похмелье не помешало Ласточке снова явиться перед его мысленным взором. Она была восхитительна, прекрасна, она была само очарование в платье, отделанном кремовыми розочками. Пирс вспомнил ее милое кокетство, ее смех — то мелодичный, как колокольчик, то воркующий и зовущий. «Слишком совершенное существо, чтобы быть реальным, — подумал он с болью. — Слишком эфемерное, чтобы явиться во плоти такому, как я».

Внезапно глаза его открылись и уставились на дощатое дно верхней койки. А что, если вдова Ланж не оставила его в покое, если выследила его и в Орегоне? Что, если ей мало было просто сломать ему одну жизнь, а надо было убедиться, что он никогда не построит другой? Что такое тысяча миль для исчадия ада?

Когда отец Пирса умер, его вдова со вниманием пересмотрела все оставшиеся после него бумаги и наткнулась на ту, в которой упоминалось о внебрачном ребенке от любовницы-квартеронки. Поскольку Симона Ланж была бездетна, из-за чего не переставала роптать на судьбу, она лютой ненавистью возненавидела любовницу мужа, к которой никогда не чувствовала ни малейшей жалости. С этой минуты единственной целью ее жизни стало превратить жизнь Шинейд Кингстон в ад. Для начала она написала в колледж, а когда Пирса исключили и он вернулся в Новый Орлеан, то оказалось, что его мать пострадала и того больше: она лишилась всего и вынуждена была поступить в дорогой публичный дом, чтобы прокормиться.

Миссис Ланж — или, как ее чаще называли, Симона Моро-Ланж — происходила из весьма богатого и влиятельного семейства Моро, и за ее спиной стояла сила обеих финансовых империй. Для нее раздавить человека было проще, чем букашку, потому-то Пирс и его мать ощутили на себе последствия ее ненависти.

Жизнь Пирса до этого момента шла довольно безмятежно, хотя он и находил странным, что в возрасте шести лет был отдан в закрытую школу для мальчиков без права отъезда домой на каникулы. Он относил это на счет суровости отца. Десять лет спустя выяснилось, что Уилтон Ланж таким образом надеялся уберечь сына от мести законной супруги, случись той узнать правду. И без того ему пришлось отослать подальше любовницу, к которой он был очень привязан. Человек он был добрый, но слабохарактерный и во всем уступал жене.

Когда травля только началась, Шинейд Кингстон обратилась за помощью к знакомому, давнему другу Ланжа. Симона без труда узнала имя ее покровителя, и она не замедлила поставить в известность его жену. Дело кончилось борделем для богатых плантаторов — известным в Новом Орлеане «Охотничьим домиком» мадам Ларю. Прекрасная, изящная мать Пирса стала дорогой проституткой, то есть пала еще ниже, чем до его рождения…

Стоило углубиться в воспоминания, как боль вгрызлась в виски с удвоенной силой. Пирсу хотелось забыться сном, но прошлое настойчиво стучалось в память. Вернувшись из колледжа, униженный и озлобленный, он надеялся найти у матери поддержку. Однако Шинейд Кингстон успела сильно перемениться. Все еще поразительно красивая, она потеряла волю к борьбе и смирилась со своей судьбой. Даже когда он сумел выбиться из бедности, она отказалась принять помощь, отказалась покинуть штат, в котором столько страдала. Для нее уже не существовало иной участи.

Они встретились в комнатах, где она и жила и принимала своих «гостей». Это было элегантно обставленное жилище, по-своему уютное, но на деле гнездо дорогого разврата. Мать Пирса сидела перед трельяжем, накладывая на щеки румяна в ожидании очередного богатого джентльмена.

— Нет, ни за что, — ровно ответила она на предложение сына. — Где бы мы с тобой ни поселились, мой мальчик, рано или поздно в тех местах объявится тот, кто бывал в «Охотничьем домике», и узнает меня. Однажды я уже пережила крах всех своих надежд, вторично мне этого не вынести. Если хочешь совета, никогда не выдавай себя за другого, потому что эта женщина никогда не позволит тебе начать все сначала.

Пирс тогда не послушал совета матери. Выгодная операция с хлопком принесла ему солидную прибыль. С этими деньгами он надумал обосноваться в Сент-Луисе, за сотни миль к северу от плантации Симоны Ланж, за пределами ее досягаемости — во всяком случае, так ему казалось. В одно чудесное летнее утро он явился с визитом в особняк семейства Вингейт, чтобы сговориться о дне свадьбы. Накануне вечером, под луной, Салли Вингейт ответила согласием на его предложение. Она не была такой живой и остроумной, как другие богатые наследницы, зато была кроткой и милой. Утро сияло каплями росы, словно бриллиантами, и сердце Пирса было полно радужных надежд, когда он постучал в двери. Он уже воображал себе одобрительную улыбку отца и добрые напутствия на будущее.

Однако ему так и не довелось переступить порог. Дворецкий едва приоткрыл дверь и через щель передал отказ хозяина дома видеть того, «кто обманом прополз в сердце дочери, скрыв постыдные обстоятельства своего рождения». «Если гость немедленно не откланяется, — добавил дворецкий, — мне приказано послать за представителями закона…»

Ему следовало помнить об этом день и ночь, а он предпочел забыть, и, возможно, пожинал теперь плоды своей забывчивости. Казалось странным, что у кого-то могут быть настолько длинные руки, но все же Симона Ланж могла дотянуться и до Орегона. Что, если встреча с Ласточкой была всего лишь ловушкой, а сама она — подставным лицом? Что, если все представление с красоткой южанкой оплатила вдова отца?

«Допустим, — думал Пирс, — актриса забылась — так увлеклась игрой, что отдалась своей жертве». Нет, невозможно! Это просто похмелье играет с ним шутки, он не в состоянии мыслить здраво! Но и Ласточка, и ее вороватый отец казались отличными персонажами в маленьком подлом спектакле, вздумай Симона Ланж его инсценировать.

— Очнись, Пирс, — посоветовал он себе вслух хриплым шепотом. — Будь это дело рук Симоны Ланж, твои дела были бы куда хуже.

Возможен был еще один вариант: он просто повредился в уме. Иначе откуда вчерашний сон о возвращении Ласточки? Ее нет и быть не может. Один Бог… и, может быть, Жорж знают, где она.

* * *

Даже такой быстроходный клипер, как «Великая герцогиня», и при попутном ветре потратил три недели на обратный путь, а берега все еще не было видно.

Пирсом владело странное чувство, что с каждым днем Ласточка все дальше ускользает от него. Он проводил целые дни на носу парусника, ни с кем не общаясь и не сводя взгляда с горизонта. Мысленно он подталкивал судно вперед, а ночами валялся на койке, хандря и частенько оглаживая соломенную шляпу с ленточками в честь Четвертого июля.

Он едва знал имена других пассажиров, а между тем, судя по взглядам, все они, в особенности Гейблы, только о нем и говорили. «Ну и пусть себе болтают», — угрюмо думал Пирс. Ему не привыкать быть объектом пересудов.

После первого дня, когда Жорж увел его в каюту, парнишка избегал его. Тогда вечером Пирс начал было расспросы о Ласточке, но он только скорчил гримасу, как делал обычно, когда хотел уклониться от ответа. По его словам, он знать не знал никаких друзей, к которым сестра могла обратиться за помощью, а единственное толковое предположение было то, что она отправилась к братьям на Миссисипи. Пирс отказался рассматривать подобную возможность. Даже ради Ласточки он не возвратится в Луизиану.

Он знал, что Жорж о чем-то умалчивает, это было совершенно ясно хотя бы из того, что парень избегал его всеми способами и буквально не отходил от Гейблов. Пирс не мешал ему: он отложил серьезный разговор до прибытия в порт.

Дня за два до этого он проснулся рано поутру от качки. Жорж все еще был в каюте, и Пирс, полежав и поразмыслив, решил поговорить с ним немедленно.

— Эй, парень, ты спишь?

Наверху завозились, донесся стон.

— Надо поговорить, — продолжал Пирс.

— Не сейчас… ой, мама!

Одним прыжком парнишка слетел с койки и бросился к двери.

— Что за…

Пирс еще не договорил, а его уже и след простыл, за дверью мелькнула только красная пижама.

Неужели решил, что за него возьмутся не хуже, чем во времена инквизиции? Что будут пытать, если откажется отвечать на вопросы?

Пирс пожал плечами и взялся за брюки. Времени оставалось не так уж много, и разговор был неизбежен. Небрежно одевшись, он снова поднялся на палубу в поисках Жоржа. Ему без труда удалось высмотреть парнишку: тот как раз свесился через поручни, чтобы расстаться с содержимым своего желудка, съеденным, должно быть, за ужином. Пирс злорадно усмехнулся, отчасти примиренный с жизнью при виде приступа морской болезни, наконец-то сразившего отпрыска капитана Пакуина.