Диана Джонсон - Развод по-французски

Была пятница, и это звонил Роджер. Голос у него был вкрадчиво-деловой, словно бы говорящий, что хватит на переживания и одного дня и теперь снова надо включаться в деловую гонку.

— Сегодня аукцион. Ты приедешь?

В суматохе и слезах последних дней я почти забыла о картине, о «Друо», о деньгах, но вчера вечером он успел шепотом сказать мне:

— Знаешь, Изабелла, я думаю, нам надо продавать «Урсулу», пока не определен юридический статус сегодняшнего положения дел. Таким образом мы всегда можем сказать, что Шарль-Анри тоже был за продажу, как и Рокси. Одному Богу ведомо, какие непредвиденные сложности возникнут, если Персаны будут настаивать, что картина — часть имущества Шарля-Анри. Продавая картину, мы делаем только то, что он сам санкционировал. Пусть Рокси говорит что хочет, мы должны продать «Урсулу» до того, как определится ее новый юридический статус. Лучше, если это будет fait accompli[181], как говорят французы.

Это происходило за кулисами «Дома Друо», мы не знали, что официальные лица заверили Роджера, что на аукцион приезжают крупные торговцы, представители разных музеев, коллекционеры и распродажа будет успешной.

Вероятно, слухи об интересе со стороны хранилищ и о том, что человек из «Кристи» ведет переговоры с Роджером, повлияли на руководство «Друо», потому что они наметили новую стартовую цену, гораздо выше прежней. Уверенная атрибуция «Кристи» и заманчивая перспектива больших денег произвели ощутимое впечатление на участников аукциона.

— Если у Рокси пойдет гладко, я пойду с тобой, — сказала я.

Сама Рокси не подавала вести, зато из гостиницы позвонил отец и сказал, что ее уложили в постель, но в три часа ночи, когда они уходили, сильные схватки еще не начались. Голос у него был сонный и немного раздраженный из-за того, что его разбудили.

— Ты приедешь на аукцион? — спросила я.

— Не знаю. Как Марджив. Она, наверное, захочет посидеть с Рокси.

— Тогда я пойду с Роджером.

— Да нам там нечего делать, — возразил он. — Мы же не собираемся покупать «Урсулу».

Но я ощущала потребность быть. У меня было какое-то суеверное чувство, будто все развалится, если меня не окажется на месте и я не прослежу за делами лично. Мне надо было быть одновременно в нескольких местах.

Из-за тесноты мы с Роджером с трудом пробились в зал, где должна была состояться распродажа картин. В атмосфере купли-продажи, удачи и проигрыша, азартной, почище, чем в покере, игры людям отводилась второстепенная роль. Здесь господствовали неодушевленные предметы, здесь правили деньги, соперничество, страсти. Привозили и увозили сотни предметов, выставленных на продажу, гудящие по-французски толпы протискивались через двери в залы, люди глазели на украшения в стеклянных футлярах и разбитые клавесины.

Наша «Урсула» была, судя по всему, заманчивая штука. Она привлекала более серьезную и изысканную публику, чем та, что собиралась купить всякие старинные вещицы в зале напротив, но и эти ожесточенно толкались, занимая место. Втиснувшись в зал, я увидела тут и там знакомые лица, которые не заметила сначала, — Стюарта Барби и Эймса Эверетта, беседующих с толстым седым господином в отлично сшитом костюме, и — к моему удивлению — Антуана и Шарлотту де Персан с мэтром Дуано, адвокатом Шарля-Анри. Помимо них, были также мэтр Бертрам, месье Десмонд, тот, кто оценивал «Урсулу» для Лувра, и группа мужчин в спортивных пиджаках и с галстуками-бабочками, приехавших, очевидно, из Санта-Барбары, может быть, из музея Гетти. Мне потребовалась минута, не меньше, чтобы вспомнить, кто такой этот моложавый лысеющий мужчина с длинными ресницами. Неужели министр культуры, с которым меня познакомили в опере? Он самый. Вот это да, как сказала бы миссис Пейс. В темном костюме с двумя разрезами на пиджаке, он стоял немного в стороне, оживленно разговаривая с двумя другими мужчинами в темных костюмах. Те поставили свои кейсы на пол, и это заставляло вспомнить шпионские картины, где всегда обмениваются кейсами. Потом к ним подошел месье Десмонд.

Через чье-то плечо я помахала Антуану и Шарлотте.

— Не думала, что вы приедете.

Антуан едва заметно нахмурился, словно не ожидая встретить меня здесь, помолчал, прежде чем ответить.

— Полагаю, что на мне лежит теперь обязанность проследить, чтобы Роксины affaires велись должным образом, и защищать интересы моей племянницы и ребенка, который скоро появится на свет. — Он неуверенно пожал плечами. — Хотя сейчас трудно сказать, что значит «должным образом».

— Ребенок вот-вот родится! — воскликнула я. — Может быть, уже родился.

— Да, твоя мать звонила. Мама тоже поехала в больницу. Ребенок поднимет ей настроение.

— Мэтр Бертрам здесь, адвокат Рокси, — видели?

— Да, я разговаривал с ним. Он сообщил, что сегодня выставлена на продажу крупная работа Пуссена.

Так вот почему здесь министр культуры, подумала я, — присматривает за национальным достоянием Франции.

Несколько рядов стульев в зале было занято именитыми аукционерами. За ними живой массой колыхалась толпа. Я отнюдь не маленького роста, но, зажатая людьми со всех сторон, я даже подиум не могла как следует рассмотреть. Роджер, который выше меня и стоял на более удобном месте, и тот тянул шею. Мы с трудом понимали, что происходит впереди. Стоя на возвышенности, аукционист показывал рукой на стену и быстро говорил. Его объяснения вдруг прерывались негромкими возгласами, потом аукционеры едва слышными голосами называли сумму — первый, третий, пятый… под конец оставалось только двое, и вот резкий стук молотка — полотно продано. Под говор участников торга, обменивающихся впечатлениями, на стену устанавливали следующую картину, и процедура повторялась снова. Так перед нашими глазами прошли работы Ватто, Inconnu[182], Лепотра, Бугро, Розы Бонёр…

Возбуждение в зале росло с каждой новой картиной, и с каждой новой картиной во мне усиливалось беспокойное желание, чтобы все поскорее кончилось. Как никогда прежде, я чувствовала себя пешкой, беспомощным зрителем неприятного представления. Неужели сейчас принесут «Святую Урсулу», стук аукционного молотка решит ее судьбу и она исчезнет, как и все остальные? И это в тот момент, когда Рокси лежит где-то в родильном доме и стонет от боли, не зная, что ее картину продают? Продают, продают… Мы же предаем ее, вдруг осенило меня.

Когда в зал внесли и бережно установили на стенд большую мифологическую картину, изображавшую охотников в тогах в погоне за оленем, публика стихла. Выходит, важные шишки собрались здесь не ради «Святой Урсулы», как я думала, а ради этого Пуссена. Аукционист говорил деловым, торжественным тоном:

— Диана-охотница… Обратите внимание на цветовую гамму… надеюсь, шесть миллионов франков — не слишком высокая цена для начала?

Какой-то мужчина, сидевший за два ряда от меня, сделал знак, но я не видела других аукционеров, которые один за другим стали набавлять цену… Десять, семнадцать, двадцать пять… Аукционист с невозмутимым лицом объявил сорок миллионов франков, настала мучительно долгая пауза. Потом неуловимый стук молотка обозначил победу одного и поражение других, и Пуссена бесцеремонно вывезли из зала, как какого-нибудь «Неизвестного». Аукционист позволил себе распрямиться, сделать глубокий вдох, прерваться на полминуты. Эймс Эверетт, увидев меня, подмигнул. С улыбкой кивнул мне министр культуры, наверняка вспоминая, где он меня видел.

Еще несколько картин — и вот наконец «Святая Урсула». У меня забилось сердце, когда я увидела ее удивленное, немного недовольное лицо. Я тщетно поискала глазами Роджера, но кожей чувствовала его волнение. Мы стояли, дрожа от волнения.

— Латур! — услышала я голос аукциониста. Не «школа Латура», не «последователь Латура», а именно «Латур». Имя звенело у меня в ушах. — Кто-то назвал двести тысяч?

Казалось, не прошло и минуты, как «Урсула» пошла с молотка за десять миллионов франков. К концу борьба шла между двумя покупателями. Один — мужчина, стоявший с Эймсом и Стюартом, другой — американец в твидовом спортивном пиджаке с галстуком-бабочкой. Я так и не поняла, кто кого переиграл. Я не сразу смогла перевести сумму в доллары. Казалось, вот-вот выпрыгнет сердце. С ума сойти, почти два миллиона долларов!

В ту же минуту я сообразила, что нам не придется делиться с Персанами. Понимает ли это Антуан? Я видела его остекленевшие глаза и губы, что-то говорящие Фредерику. Я лихорадочно считала деньги. Половина родителям — остается миллион, миллион на четыре части — мне, Рокси, Роджеру, Джудит. В итоге — двести пятьдесят тысяч долларов! Может быть, не сразу, а потом — все равно. Папа, конечно, даст мне взаймы, чтобы я могла сейчас же купить супницу, не ту, что украдена у миссис Пейс, а другую такую же. Я представляла, сколько всего я могу накупить на четверть миллиона долларов. Такая удача — может, она хоть немного согреет Рокси душу? Нет, скорее наоборот, ей сделается еще горше от сознания, что наживается на смерти любимого. Я хотела выйти из зала, подышать воздухом, но видела, что не протиснусь сквозь толпу. Аукционист продал еще десять картин, и наконец все было кончено.

— Изабелла? — сказал Стюарт Барби, подходя ко мне, когда публика начала растекаться. Он старался улыбнуться, но лицо его кривилось от огорчения. Я заметила это еще раньше, когда он разговаривал с Эймсом. — Изабелла, я так рад за Роксану. Хоть в чем-то повезло бедняжке…

— В чем дело, Стюарт? — спросила я.

— Конрада арестовали, — прошептал он. Конрад — это его друг, англичанин-парикмахер.

— За что?

— За ограбление.

Я прекрасно понимала, как это делалось. Стюарт отдавал фотографии старинной посуды Конраду и сообщал, кому она принадлежит (без задней мысли?). Конрад передавал фото своему дружку-антиквару, который демонстрировал их клиентам. Затем Конрад «шел на дело» и выкрадывал понравившуюся клиенту вещь. Может быть, именно Конрад и «навестил» Сюзанну после того, как мы сказали Стюарту, какой у нее восхитительный фаянс.