Желтые накидки возвращались с Летающей лодки и вставали полукругом за полицейским оцеплением. Привели собак, немецких овчарок. Толпа почтительно расступилась, пропуская животных и их проводников. Собаки тоже смотрели на башню.

— Эй, Дуг! Бросай это дело, выходи! Стрелять не будут!

— Выпусти ребенка, Дуг! К чему тебе лишние неприятности? И женщин выпускай!

— У нас тут молодая женщина, Дуг! — Это обо мне?

Полицейские переговаривались с приехавшими американцами. Я посмотрела на часы. Одиннадцать утра.

Двенадцать… Час дня… В половине второго, вконец измучившись, я сказала сидящему рядом молодому жандарму, что мне нужно в туалет. Он вышел из машины и вскоре вернулся с женщиной-полицейским. Из этого я заключила, что меня взяли под арест и одну никуда не отпустят. Не напугают, я ни в чем не виновата, кроме того, у меня есть высокопоставленные друзья и покровители — разве не так? Странная вещь: арест придает тебе чувство собственной значимости. От Дуга Тельмана по-прежнему не было ни единого знака. И все так же топтались полицейские и толпа вокруг. По правде говоря, я не очень волновалась за Марджив и остальных. Невероятно, чтобы он нанес им вред, слишком похоже на придуманную драму под стать месту игры. Когда у человека болит сердце, он не замечает, что происходит вокруг.

Молодая женщина не знала, где поблизости туалет. Мы пошли к невысокому строению в конце служебной аллеи.

— Ты говоришь по-английски? — спросила я.

— Очень плохо, — ответила она.

— Что они думают — мои на самом деле в опасности? Я имею в виду мать и маленькую Женни. Зачем ему их трогать? Он их даже не видел до сегодняшнего дня. — Я сказала это и тут же подумала, что он может мстить Сюзанне, матери своего смертельного врага. Моя спутница пожала плечами.

Наконец мы нашли туалет. Когда женщина рядом, в соседней кабинке, служебные строгости с нее как рукой снимаются.

— Commet tu t'appelles, toi?[168] — спросила я. Это были первые слова, которые Ив сказал мне, и фраза, как гвоздь, засела у меня в голове. Конечно, таким тоном не обратишься к министру, но к женщине примерно твоего возраста? Моя спутница немного удивилась, потом улыбнулась.

— Je m'appelle Huguette, moi, — сказала она. — Toi?[169]

Мы вернулись к месту действия, прошли сквозь толпу зевак в желтых накидках. «Заложника захватили», — сказала какая-то американка.

— Moi, je suis Jsabel[170].

Она подвела меня к машине.

— Можно я постою здесь? — Она отрицательно мотнула головой. На площадку прикатили какую-то машину, похожую на механического партнера в теннисе.

Прошел еще час. Полицейские — они точно знают, что он там? Во всяком случае, они не спускали глаз с Château de la Belle au Bois Dormant. Мы сидели и ждали, ждали… Ничего не происходило. Когда меня отпустят? Чтобы убить время, я рассказала Южетте о Блошином рынке, о фотографии супницы и о краже в квартире миссис Пейс. К моему удивлению, она что-то записала.

Потом к нам подошел пожилой полицейский и с ним американец в фирменной евро-диснеевской одежде.

— Мадемуазель, вы можете нам что-нибудь рассказать? — спросил американец.

Первый раз у меня спросили, что я знаю. Я стала рассказывать по-английски, а служащий-американец переводил французам. Я сказала, что мистер Тельман попросил меня пригнать его машину, и когда я ее пригнала, полиция меня остановила. Остальное они знали.

— Он там, — сказал служащий. — Его видели. Но не известно, есть ли там кто-нибудь еще. Он не выдвигает никаких требований. Вообще не отвечает.

— Там моя мать и еще одна женщина. И с ними трое детей.

— Надо думать, очутились в положении заложников.

— Я что, под арестом? — спросила я.

— На данный момент — нет. Нам нужно выяснить вашу роль в происшествии, — сказал пожилой жандарм на безукоризненном английском.

— Нет у меня никакой роли, — возмутилась я. — Неужели не видно?

— Mais non. Американцев вообще не поймешь из-за их улыбок, — сказала мне Южетта. — Они маскируются улыбками. И не называют своей фамилии. Только и говорят: «Зови меня Мэрилин». Это нечестно.

По мне же, наоборот, трудно понять французов и всю устроенную ими заваруху. Тем не менее я была по-настоящему встревожена.

Я сидела в замкнутой неподвижной коробке полицейского автомобиля, гадала, что будет дальше, и вспомнила, как однажды Эдгар сказал: «Американцы вечно воображают, что все обернется к лучшему». Это верно или нет?

«Я часто спрашиваю себя, откуда у вас это? Ни протестантизм, ни история вообще не дают к этому повода». Французы зациклились на протестантизме. Считают, будто именно протестантизм формирует мировоззрение, тогда как мне он абсолютно безразличен. Кто из нас прав?

«Ваши отцы-основатели убедительно говорили о надежде на будущее и готовности создавать условия общественного развития, которые дадут наилучшие результаты. Но потом надежда постепенно выродилась в чистую веру. У вас это, кажется, называется силой позитивного мышления, — говорил Эдгар. — Французы, естественно, не заблуждаются насчет благополучного исхода дел».

Какой исход будет у сегодняшней ситуации? Неужели этот маньяк-юрист решится что-нибудь сделать Марджив, Сюзанне и троим маленьким детям? Будучи американкой, я, наперекор Эдгару, думала: да, решится. Перед глазами поплыли кадры вечерней телехроники о взятии заложников, о стрельбе из проезжающих автомобилей и квартирных грабежах. И все кончалось тем, что бандитов полиция либо расстреливала, либо взрывала в их собственных машинах. При этом часто страдали и заложники. Нет, это французов не трогают происшествия.

От долгого сидения у меня сводило ноги. Я была совершенно измучена. Мне казалось, что полицейские действуют слишком медленно, почти безразлично. Можно было подумать, что сейчас они разобьют лагерь под стенами башни и улягутся отдыхать.

Нескончаемо тянулись минуты и часы. В конце концов мои мысли оторвались от беспорядочного настоящего и устремились в ясное и понятное будущее. Я еду в Боснию или по крайней мере в Загреб, еду с Эдгаром или в составе группы, сопровождающей гуманитарную помощь. Почему бы и нет? Я умею водить грузовик. Я могу быть помощником Эдгара, секретарем делегации, репортером, могу снять документальный фильм. Пока я занята полезным делом, улягутся неприятности и все станет на свои привычные места. Ясность перспективы успокаивала.

Картины воображаемого будущего были такие же четкие, как и прошлое, выплывающее из памяти: я, оторванная от своих и от того, что было моей страной, на ничейной земле, захваченная вихрем событий, и мои приключения начинаются сейчас и здесь, в «Евро-Диснее». Я буду спать с «врачами без границ» или посланниками боснийских мусульман. Буду вести дневник или писать под чью-нибудь диктовку. Буду помогать бедным женщинам в платках, надвинутых на глаза. Буду искать, куда пристроить брошенных или оставшихся без родителей детей. У человека должно быть мужество и ответственность, Эдгар прав. Надеюсь, у меня хватит и того и другого.


Прошло еще сорок пять томительных, тягучих минут. Вдруг из окна что-то вылетело и шлепнулось у ног полицейского инспектора. Проводники осторожно подвели собак, те обнюхали предмет.

— Это сумочка моей матери! — крикнула я Южетте, сидящей рядом со мной. Она быстро вылезла из машины и пошла сказать остальным. Полицейские потрошили сумочку, с ухмылкой вытаскивая оттуда надушенные платочки и пакетики с салфетками.

Наконец им попалась записка, написанная рукой Марджив: «Мы выходим, не стреляйте». Новость прошла по цепочке стражей порядка и достигла толпы туристов за полицейским кордоном. Там начали выкрикивать, что дети выходят. Женщины, которых он держал, должны были обеспечить ему свободный выход — но куда? Полицейские обменялись довольными взглядами. Хоть одна опасность миновала, дети целы и невредимы, начался диалог с похитителем, это уже хороший знак.

Выброшенная сумочка заставила меня со всей очевидностью осознать, в какую беду попала Марджив. Я представила, как Тельман вырывает из ее дрожащих пальцев записку или она сама отдает клочок бумаги, чтобы он положил его в сумочку. Но Марджив всегда отличалась завидным самообладанием, она не из тех, что распускают нюни. Сюзанна тоже не подведет. Обе будут заняты детьми. Во мне росла уверенность, что все кончится благополучно.

— Трудно предположить, что он сделает, — сказал пожилой жандарм представителям парка. — Он должен выйти сам. Надо убедить его, что мы его не тронем. Но пусть сначала выпустит женщин.

— Он, наверное, захочет уехать в Алжир или Ирак.

— Пусть дети выходят! Мы готовы! — протрубил голос в мегафоне.


Через некоторое время отворилась скособоченная дверь у основания башни Спящей красавицы и оттуда появился серьезный Поль-Луи, ведя за руки Мари-Одиль и Женни. Полицейские тем не менее держали дверь на прицеле. Поль-Луи заморгал, увидев полицейских и толпу, потом выпрямился. Молодец мальчишка! Мари-Одиль и Женни, казалось, были почти не обеспокоены тем, что происходит. Их быстро окружили полицейские и служители, и я потеряла их из виду.

— Можно я поговорю с племянницей? — спросила я свою охранницу Южетту. — Я ее тетя. Она обрадуется, увидев близкого человека.

— Хорошо, пошли, — согласилась она и открыла дверцу машины, как кавалер даме.

Женни сразу же подбежала ко мне и залопотала на своем по-детски непонятном французском.

— Что она говорит? — спрашивали полицейские. Я сказала, что не понимаю ее.

— Мальчишка говорит, что они не обедали, — вставила Южетта.

Я тоже, мелькнуло у меня в голове. Я взялась покормить их.

— Да-да, уведите их отсюда, — сказал американец, очевидно выступавший от имени соотечественников — служителей парка. Время от времени они выкрикивали: «Эй, Дуг!», но Дуг не отзывался.