Диана Джонсон - Развод по-французски

Однако больше всего меня задело то, что в глазах моих близких я стала средством мщения Персанам. Было что-то вульгарное в их смехе. Я никогда не видела их такими. Может быть, я несправедлива к ним? Разве они не имеют морального права посмеяться над людьми, которые приняли их за денежных мешков и подумали, что Изабелла не может постоять за себя? Как-никак, а победа, но мне было неприятно, что достигнута она за мой счет. Я знала, о чем я думала и что чувствовала, но не могла объяснить им это, не могла рассказать об Эдгаре, не могла открыть свое сердце. Скажи я им, что люблю и буду любить, они бы ответили, что уже слышали это раньше.

— Ведь ему же семьдесят, не меньше! — воскликнула Рокси. — Я и подумать не могла, правда. Она… — Рокси говорила так, как будто я не сидела рядом, — она ведь ни словечком не обмолвилась. Конечно, я видела подарки, но… — Рокси была растеряна, словно ее застигли, когда она подсматривала за предательницей Изабеллой. Я, со своей стороны, тоже могла бы кое-что рассказать о ней.

— Да, все правда, — отрезала я. — Но это не их дело и не ваше, если уж на то пошло.

Глаза у всех округлились. Я слышала, что они что-то шепчут друг другу — наверное, что спорить с Изабеллой бесполезно.

— С самого приезда ты старалась сделать мне как хуже! — яростно кричала Рокси, обернувшись ко мне. — Как ты могла так поступить? Теперь понятно, почему Персаны такие несговорчивые.

Рокси еще долго распространялась о том, как губительно сказалась на ней моя постыдная связь. Марджив и Честер успокаивали ее. Еще бы, такой удар для ее тонкой, поэтической натуры.

— Ну вот что, милочки, — сказал наконец отец. — Вы обе возвращаетесь домой.

Не знаю, по какой связи идей я предложила встретиться с представителем «Кристи» в «Орле и решке», небольшом ресторанчике неподалеку от «Дома Друо», главного помещения аукционной компании. Представителя этого звали Пирс Джейнли. Это был крупный, полный, общительный человек. Я сразу поняла, что он несколько великоват для «Орла и решки» и занимает слишком много места в уединенной кабинке. На щеках у него играл английский румянец, а голос то возвышался до великосветско-торжественной громкости, то опускался до тихого, проникновенного мурлыканья завзятого торговца. Я забыла или никогда не замечала изощренных словоизменений и модуляций «королевского» английского, которые звучали как-то театрально, искусственно по сравнению с нашим монотонным калифорнийским говором. Когда постоянно слышишь вокруг себя чужую речь, то лучше чувствуешь варианты и особенности родной. Как и Пирс, мы с Роджером тоже немалого роста. Пригибаясь, мы полезли вверх по винтовой лестнице.

Честер пошел с Марджив в Лувр, сказав, что присоединится к нам позже, но чтобы на него не рассчитывали. Добавил, что вполне доверяет нам. Ни он, ни я не вполне понимали, зачем вообще встречаться с человеком из «Кристи» — Роджер давно переписывался с ним.

— Сразу скажу, что ваша картина — восхитительное, волшебное полотно, — заявил Пирс Джейнли. — Что это такое — oeuf fermier[148]? Просто сваренное яйцо? Только во Франции вам подадут вареное яйцо с пером. Такая наглость! А цена? Ну что ж, попробуем яйцо для начала. — Все это говорилось громким, слышимым и внизу голосом.

— Я ввел коллегу в курс дела, — сказал мне Роджер.

— Запутанное дело, правда, но у нас и почище бывали, — заметил Джейнли. — И вообще все усложняется, когда замешаны французы.

— По большому счету они не замешаны, — возразил Роджер. — Как я уже писал вам, Лувр картиной не заинтересовался, и это открывает дорогу вывозу за границу.

— Я возьму foie de veau и pommes mousseline[149], — сказал Джейнли.

— Рекомендую вам выбрать что-нибудь оригинальное, — предложила я. — В конце концов, не каждый день бываешь в Париже. Тут отлично готовят pintade au cerfeuil[150] и с каштанами. — Я чувствовала на себе взгляд Роджера.

— Позвольте заглянуть в карту вин, — сказал Джейнли. — Привык отведать вина, а уж потом переходить к старым мастерам.

— Говорят, что лучшие знатоки вина — это англичане.

— Правильно говорят. Это абсолютная правда. У французов странные понятия о вине. Они частенько не замечают самые восхитительные сорта.

Он изучил карту вин и подождал, пока мы сделаем заказ. Сама я взяла яйца, потому что люблю сморчковое пюре, которое подается с ними, и croustade de poulet[151], несмотря на то что вечером мне предстояло, вероятно, ужинать с Эдгаром. Когда Роджер сделал заказ, Джейнли попросил официанта принести бутылку красного тревальона. Интересный выбор, думала я.

— Ваше полотно относится к периоду наивысшего расцвета творчества Латура, я так считаю. Хотя более известны его работы других периодов, — сказал Джейнли. — У меня нет сомнений, что это подлинный Латур.

Он подождал, пока мы переварим эту потрясающую новость.

— Но большинство экспертов утверждают другое, — проговорил Роджер хриплым голосом — такой голос бывает у мужчины, когда его охватывает непреодолимое желание. — Большинство говорит, что это школа Латура или его последователь.

— Естественно, — согласился Джейнли. — А что вы хотите? Если эксперты скажут, что это подлинник, цена подскочит до небес и покупателю придется серьезно раскошелиться. Все очень просто.

— Да, но Лувр…

— Что Лувр?.. Допустим, вы директор музея и хотите купить Ренуара, которого фермер нашел у себя на чердаке. Как вы поступите? Я не говорю, что Лувр вводит в заблуждение, ни в коем случае. Я имею в виду психологическую сторону ситуации. До того как назначить цену, вы скажете фермеру, какая это ценная картина? Вряд ли.

Простота и очевидность довода поразили нас с Роджером.

— Посмотрим на ситуацию под другим углом, — продолжал Джейнли. — Допустим, фермер сомневается в подлинности своего Ренуара. Вы что, станете доказывать ему, что это подлинник? Не станете. Чтобы сохранить порядочность в собственных глазах, скажете, что не знаете.

— Понятно, — сказал Роджер, помолчав. — Итак…

— Итак, я думаю, что у вас замечательный Латур и за него на аукционе дадут очень порядочную сумму. Куда больше, чем оценивают его сегодня. В нашем каталоге все будет точно указано.

— Каков порядок суммы? — Горло у Роджера, видно, совсем пересохло.

— Порядка миллиона фунтов стерлингов. Я буду рекомендовать именно такую стартовую цену. Ниже ее картина не может быть продана.

Мы с Роджером — каждый про себя — лихорадочно подсчитывали разницу между миллионом фунтов, даже поделенным пополам с Персанами, и сорока тысячами долларов, в которые оценил «Урсулу» Стюарт Барби. Любопытная вещь: только подумаешь о такой колоссальной сумме, как в тебе рождается нездоровый интерес, волнение в крови и шум в ушах. Перед глазами проплывают невостребованные супницы и красивые платья. Я вообразила два миллиона. Половина Персанам — остается миллион. Половина Рокси и Джудит — остается пятьсот тысяч. Это мне и Роджеру. Прямо-таки дух захватывает. Изабелла — богатая невеста, а не нянька при каком-то паршивом псе. Я отделяю одну мысль от другой, чтобы было удобнее записать, но на самом деле они слились в один поток — молниеносный и мощный, как удар электрического тока.

Что до Роджера, то он либо занимался такими же подсчетами, либо приходил в себя, после того как узнал, какой ложью пронизана деятельность больших корпораций.

— Хорошо, но Барби, который приходил по поручению музея Гетти, — разве он не независимый оценщик? Ему-то какая выгода?..

— М-м, как сказать…

— Кому же верить? — спросил Роджер.

— Нам. Наша точка зрения прямо противоположна мнениям музеев и торговцев. Как и вы, мы стремимся продавать по максимально высокой цене. Однако мы не запрашиваем слишком много, и наши прогнозы обычно совпадают с продажной ценой. Иногда торги не удовлетворяют нас, но чаще выручка превосходит оценочную сумму. Мы редко ошибаемся, потому что знаем рынок и уверены в нашем умении атрибутировать полотно. Иначе не выдержишь конкуренции. У меня нет ни малейших сомнений, что у вас отличный ранний Латур, который может быть продан за миллион фунтов.

— Да, но у «Друо», вероятно, больший опыт в операциях с французской живописью.

У Джейнли поднялась бровь.

— Не стану притворяться, будто досконально знаю связи между французскими учреждениями. Рискну лишь сказать, что «Друо» понапрасну не рискует.

— Да, «Кристи», пожалуй, вернее всего.

— Превосходно, — сказал Джейнли о своем суфле. — Французы действительно непревзойденны.

Мы уже кончали обед, когда снизу поднялся отец. Мы заказали еще по чашке кофе. Мистер Джейнли уплатил по счету.

— Миллион, слышишь, па? — сказал Роджер. — Мистер Джейнли убежден, что это подлинный Латур.

Отцу было почему-то не по себе.

Мы с Роджером не могли опомниться и шли к площади Мобера молча, погруженные в свои мысли, подсчитывая наши богатства, планируя немыслимые поступки, пытаясь унять внезапно вспыхнувшие невозможные надежды, которые так старательно вытравляли из нас родители с их гневными обличительными речами против жадности. (Не замечала, чтобы они действовали на Роджера.) Мы оба сходились на том, что «Урсулу» надо продавать в «Кристи». После снятия ее с торгов в «Друо» надо немного выждать и затем явить миру как подлинную работу Латура. Лувр к тому времени уже откажется от нее. Мы оба думали о том, что будем делать с деньгами, а Роджер вдобавок ломал голову, как бы не делиться с Персанами. Я соглашалась, что они не имеют никаких прав на картину.

Я с интересом ожидала в тот вечер встречи с приезжающим из Брюсселя Эдгаром, именно встречи за бокалом вина, а не настоящего свидания. Мне так много нужно было рассказать ему, и прежде всего сообщить новость, что наши семьи знают о нашем романе. Если он сам уже не знает об этом. Я боялась предстоящего разговора, боялась, что он скажет, что нам не следует больше встречаться.