Не успел Рейнгольд возразить что-нибудь, как его брат уже скрылся за дверью. Ошеломленный быстрой сменой впечатлений в последние десять минут, Рейнгольд молча смотрел на широкую, почти квадратную фигуру вошедшего человека. Тот опустил на пол внесенный им изящный чемодан и вытянулся возле него по стойке смирно.

— Матрос Вильгельм Иона с корабля «Эллида». В настоящее время в услужении у их высокородия капитана Альмбаха! — отрапортовал он и попытался сделать движение, которое, вероятно, должно было изобразить почтительный поклон, но не имело с ним ни малейшего сходства.

— Отлично! — рассеянно произнес Рейнгольд. — Оставьте пока свой багаж! Мне нужно прежде всего знать, как долго думает пробыть здесь брат.

— Мы останемся несколько дней у дядюшки, — совершенно спокойно ответил Иона.

— Вот как? Это уже решено?

— Точно так!

— Не понимаю Гуго, — пробормотал Рейнгольд, — он как будто и не подозревает, какая встреча ему предстоит, а ведь мои письма должны были достаточно его подготовить. Я не могу допустить, чтобы он один выдержал всю бурю.

Он сделал движение по направлению к двери, но коренастая фигура матроса совершенно заслонила ее; молодой Альмбах окинул его изумленным и в то же время сердитым взором, однако тот не тронулся с места, а лишь лаконично заявил:

— Его высокородие господин капитан изволили сказать, что они сами все приведут в порядок там, наверху; они разом все уладят.

— В самом деле? — спросил Рейнгольд, пораженный непоколебимой уверенностью, с которой были произнесены эти слова. — По-видимому, вы отлично знаете своего капитана.

— Великолепно!

Нерешительно, словно колеблясь, подчиниться ему воле брата или нет, Рейнгольд подошел к окну, выходившему на двор, и увидел трех-четырех слуг, которые с выражением отчаянного любопытства пытались заглянуть в контору. У него вырвался возглас сдержанной досады, и он снова обернулся к матросу:

— В доме, очевидно, уже все узнали о прибытии брата. Ведь чужие у нас в конторе вовсе не редкость, значит, именно вы возбуждаете такое любопытство.

— Ничего не значит, — проговорил Иона. — Пусть себе весь дом на нас глазеет, это для нас не ново. Дикари на южных островах поступают точно так же, когда «Эллида» бросает там якорь.

Лестное сравнение для обитателей дома! К счастью, его никто не слышал, за исключением Рейнгольда, а тот все же счел необходимым удалить предмет всеобщего любопытства. Он приказал Ионе пройти в соседнюю комнату и ждать там капитана, сам же остался в конторе и стал прислушиваться, не донесутся ли голоса спорящих: частная квартира Альмбаха была в верхнем этаже. Молодой человек боролся с самим собой, не зная, исполнить ли так категорически поставленное ему братом условие и предоставить Гуго самому себе или по крайней мере попытаться прикрыть его неизбежное отступление. А в том, что оно неизбежно, Рейнгольд ни минуты не сомневался. Он так часто присутствовал при обвинительных приговорах семьи над его братом, что боялся сцены, которую и тот не в состоянии будет выдержать. Однако он слишком хорошо знал свое собственное положение по отношению к дяде, чтобы не предвидеть, что его вмешательство лишь ухудшит дело.

Прошло более получаса в этом мучительном ожидании; наконец, раздались уверенные шаги, и в контору вошел капитан.

— А вот и я! — воскликнул он. — Дело улажено.

— Что улажено? — поспешно спросил Рейнгольд.

— Разумеется, примирение. Я только что, как любимый племянник, переходил из объятий дядюшки в объятия тетушки. Пойдем наверх, Рейнгольд! Тебя только и не хватает для полноты картины. Но ты должен быть готов к трогательному зрелищу: они все плачут.

Рейнгольд недоверчиво взглянул на брата:

— Не знаю, Гуго, ты шутишь или…

Молодой капитан весело расхохотался.

— Ты, кажется, совсем не доверяешь моим дипломатическим способностям. Во всяком случае не думай, что дело уладилось совсем легко! Я, конечно, приготовился к буре, но здесь решительно свирепствовал ураган… Ну и что ж? Мы, моряки, люди привычные. А когда мне удалось заговорить, до чего не так-то скоро дошло, победа уже была решена. Я мастерски разыграл возвращение блудного сына; я призывал небо и землю в свидетели моего исправления, рискнул даже упасть к ногам, и это подействовало, по крайней мере на тетушку. Я обеспечил себе прежде всего слабейший — женский — фланг, чтобы затем соединенными силами ударить в центр, и победа была блестящей! Помилование по всей форме! Группа мира… Но, Боже мой, не смотри на меня так недоверчиво! Уверяю тебя, я говорю совершенно серьезно!

Рейнгольд недоумевающе покачал головой, но невольно облегченно вздохнул.

— Вот и понимай, как хочешь! Я считал это совершенно невозможным! Видел ты… мою жену? — спросил он каким-то странным тоном.

— Разумеется, — протяжно ответил Гуго. — То есть видел-то совсем немного, а слышал и того менее, так как она совершенно стушевалась при этой сцене и даже не плакала вместе с другими. Все та же маленькая кузина Элеонора, в детстве постоянно забиравшаяся в угол, откуда не могли выбить ее даже наши мальчишеские проказы… И она-то стала твоей женой! Но теперь я должен полюбоваться отпрыском дома Альмбаха. Где он у вас?

Рейнгольд поднял на брата глаза, и его суровое лицо как-то разом просветлело.

— Моего мальчика? Я покажу тебе его. Пойдем к нему!

— Слава Богу, наконец-то я вижу проблеск счастья на твоем лице! — произнес капитан с серьезностью, которой даже трудно было ожидать от него. — До сих пор я тщетно искал его в тебе, — добавил он тихо.

Глава 3

Торговый дом «Альмбах и Компания» пользовался хорошей репутацией как на бирже, так и вообще в коммерческом мире, хотя, как уже упоминалось, и не был особенно значительным. Отношения его главы с консулом Эрлау были не исключительно делового свойства; их дружба началась еще в то время, когда они мальчиками без всяких средств поступили в ученье в один и тот же торговый дом. Один из них впоследствии сделался богатым негоциантом, и его корабли бороздили почти все моря земного шара, а торговые связи распространились на все части света. Другой основал скромный торговый дом, дела которого никогда не выходили за известные пределы. Альмбах робел перед смелыми спекуляциями, боялся больших предприятий, да и не был создан для того, чтобы руководить ими; он предпочитал умеренный, но верный барыш и почти никогда не обманывался. Его общественное положение так же отличалось от положения Эрлау, как старинный, мрачный дом с высокой крышей и решетчатыми окнами на канале не имел ни малейшего сходства с княжеским дворцом консула на портовой набережной.

Дружба бывших товарищей по учению мало-помалу ослабела, но в этом был всецело виноват один лишь Альмбах. Он никак не мог свыкнуться с тем, что консул, сделавшись миллионером, стал жить на широкую ногу, как того требовало его положение. А может быть, не мог простить другу юности и то обстоятельство, что тот занял первое место там, где Альмбах стоял только в третьем или в четвертом ряду. В деловых отношениях он, однако, умело пользовался теми выгодами, которые доставляло ему близкое знакомство с фирмой Эрлау, в то же время старательно оберегая свой мещанский и несколько старомодный обиход от всякого соприкосновения с домом консула.

Эрлау в конце концов убедился в том, что его приглашения далеко не охотно принимаются Альмбахом, и совершенно прекратил их; уже несколько лет их знакомство ограничивалось случайными встречами на бирже или где-нибудь в нейтральном месте. Незадолго перед началом нашего рассказа неотложное дело потребовало личного свидания с консулом, и Альмбах послал вместо себя своего зятя. Он воспринял как неприятность результат этого свидания — приглашение Рейнгольда в оперу и на вечер к консулу. Отказаться от приглашения было невозможно, но перед домашними старый купец нисколько не скрывал своей досады по поводу того, что Рейнгольд соприкоснулся с «жизнью набоба», как старик называл образ жизни друга своей юности.

Несмотря на все это, Альмбах был зажиточным, даже, по всеобщему убеждению, богатым человеком, вследствие чего стал главной поддержкой своей многочисленной родни, не слишком щедро наделенной земными благами. Таким образом, в частности, на его плечи свалилась забота о воспитании двух племянников, которых отец, морской капитан, оставил без всяких средств к существованию.

У Альмбаха был всего один ребенок, рождению которого он не придавал особой важности, так как это была девочка. Супруги Эрлау стали ее восприемниками, и Альмбах поистине решился на самопожертвование, назвав свою дочь в честь госпожи Эрлау ее именем; он терпеть не мог романтически-напыщенное имя «Элеонора» и поспешил переиначить его в более простое — Элла. Последнее действительно казалось более подходящим, потому что все считали Эллу Альмбах не только простым, но даже весьма ограниченным существом, кругозор которого не простирался далее хозяйственных забот и семейных дел. Девочка в раннем детстве была очень болезненной, и, может быть, это отразилось на ее умственных способностях, а одностороннее, чисто хозяйственное, воспитание в доме родителей, исключавшее всякие другие понятия и идеи, по-видимому, тоже не способствовало ее развитию. Девочка выросла тихой и робкой, никто не считался с нею, никому она не была нужна, и даже ближайшие родственники никогда не учитывали ее интересов. Все привыкли смотреть на нее, как на совершенно беспомощное, тупоумное создание, и даже замужество нисколько не изменило ее положения.

Ни Рейнгольду, ни Элле и в голову не пришло возражать против давно задуманного и давно известного им брачного плана. Какая могла быть воля у семнадцатилетней девушки и двадцатидвухлетнего молодого человека, выросших в такой зависимости? К тому же существовала привычка к совместной жизни, которая легко переходит во взаимную склонность, но Рейнгольд испытывал к Элле лишь сострадание и жалость, а она — только инстинктивный страх перед своим кузеном, далеко превосходившим ее по своему умственному развитию. Покорно протянули они друг другу руки при помолвке и через год были обвенчаны. Над обоими по-прежнему царил скипетр Альмбаха; назвав своего зятя компаньоном, старый купец так же мало предоставлял ему самостоятельности в деле, как его почтенная супруга — молодой хозяйке в хозяйстве.