– Я чувствовала, – добавила она, – что помолвлена с ним. И что эта помолвка столь же крепка, как если бы нас связывала самая торжественная и законная церемония.

– Этому я верю, – сказала Элинор, – но, к сожалению, он того же не чувствовал.

– Он чувствовал, Элинор! Много, много недель чувствовал. Я знаю это! Что бы ни было причиной этой перемены в нем – а причиной может быть только самая черная клевета против меня, – но прежде я была ему так дорога, как только могла желать моя душа. Этот локон, столь равнодушно возвращенный мне, он молил подарить ему с таким жаром! Если бы ты видела его лицо, его взгляд, как он вел себя в тот момент, и слышала его голос!.. Неужели ты забыла наш последний с ним вечер в Бартоне? И утро расставания? Когда он сказал мне, что могут пройти месяцы, прежде чем мы снова увидимся… его отчаяние… Разве я могу забыть его отчаяние?

Несколько минут она не могла говорить, но, когда накал эмоций несколько схлынул, добавила уже более твердо:

– Элинор, со мной обошлись жестоко, но это не Уиллоби.

– Милая, но кто, если не он? Кто мог подвигнуть его на такое?

– Весь свет, но только не его сердце. Я скорее поверю, что все, кто с ним знаком, решили убедить меня в том, что он способен на подобную жестокость. Эта женщина, о которой он пишет, – кто бы она ни была, – и все, кроме, разумеется, тебя, мамы и Эдварда, способны меня жестоко оболгать. Кроме вас троих, только Уиллоби я не заподозрю в злом умысле, потому что очень хорошо знаю, что творится в его сердце.

Элинор не стала спорить и только сказала:

– Но кто бы ни был этими презренными врагами, не дай им праздновать победу, милая сестра! Покажи им, что уверенность в своей невиновности поддерживает твой дух. Гордость, противостоящая столь лютой злобе, благородна и похвальна.

– Нет, нет! – вскричала Марианна. – Страдание, подобное моему, лишено какой бы то ни было гордости. Меня волнует не то, что кто-то узнает, как я несчастна. Пусть хоть весь мир торжествует над моим унижением. Элинор, Элинор, тот, кто мало страдает, пусть будет горд и непреклонен сколько ему угодно. Пусть он пренебрегает оскорблениями или отвечает на них презрением, но у меня нет на подобное сил. Я должна чувствовать… Я должна быть несчастной, и пусть радуются те, кто способен на это.

– Но ради мамы и ради меня…

– Для вас я сделала бы много больше, чем для себя. Но казаться счастливой, когда мне так плохо? О! Кто может требовать такое?

Вновь они замолчали. Элинор задумчиво ходила от камина к окну, от окна к камину, не замечая ни тепла, идущего от окна, ни того, что происходило за стеклом. Марианна же, сидя на кровати, прислонилась головой к столбику и снова взяла письмо Уиллоби. Затем, перечитав каждую фразу, воскликнула:

– Нет! Это слишком! О, Уиллоби, Уиллоби, неужели это написал ты? Жестоко, очень жестоко – ничто не может извинить подобное. Что бы он ни слышал обо мне, неужели он не мог отсрочить приговор? Неужели он не мог рассказать все мне, дать мне возможность оправдаться? «Локон, которым вы столь благосклонно меня удостоили», – повторила она слова письма. – Это непростительно. Уиллоби, где было твое сердце, когда ты это писал? Ах! Какая жестокая насмешка! Элинор, разве можно оправдать его?

– Нет, Марианна, ему нет оправданий.

– А эта женщина, кто знает, на что она способна и как давно все это было задумано?.. Кто она? Кем она может быть?.. Хоть бы раз он упомянул молодую красавицу в своих разговорах! Так нет! Он говорил со мной только обо мне!

И снова наступила пауза. Марианна приходила во все большее волнение и в конце концов выпалила:

– Элинор, мне необходимо вернуться домой. Я должна успокоить маму. Как ты думаешь, мы можем уехать завтра?

– Завтра, Марианна?

– Да. Для чего мне оставаться здесь? Я приехала только ради Уиллоби… А теперь… кому я здесь нужна? Мой отъезд никого не огорчит.

– Думаю, что завтра мы уехать не сможем. У нас имеются обязательства перед миссис Дженнингс, причем гораздо более серьезные, чем элементарная вежливость. А ведь даже простая вежливость воспрещает столь поспешный отъезд.

– Ну… быть может, через день-два? Я не смогу оставаться здесь дольше. Мне не вынести расспросов и намеков этих людей. Одни только Мидлтоны и Палмеры… по-твоему, я смогу долго терпеть их сочувствие? Ты только представь жалость женщины подобной леди Мидлтон. Ах, что бы он сказал на это!

Элинор посоветовала сестре снова прилечь. Она послушалась, но ни в чем не могла найти облегчения. Душевные и телесные муки не покидали ее ни на мгновение. Она беспрерывно ворочалась, металась по постели и вскоре уже находилась на грани истерики. Элинор уже с большим трудом удавалось помешать ей встать, и она даже в какой-то момент подумала, что придется позвать кого-нибудь на помощь. Однако лавандовые капли, которые ей все-таки удалось заставить Марианну выпить, оказали благотворное действие. Марианна затихла и до возвращения миссис Дженнингс лежала в полусонном оцепенении.

Глава 30

Миссис Дженнингс, как только вернулась, сразу же прошла наверх. Не ожидая ответа на свой стук, она открыла дверь и вошла в комнату сестер. На лице ее была написана искренняя тревога.

– Как вы себя чувствуете, дорогая? – сочувственно поинтересовалась она у Марианны, но та отвернулась к стене, даже не сделав попытку ответить. – Как она, мисс Элинор? Бедняжка! Она очень плохо выглядит. Впрочем, это неудивительно. Все правда. Этот негодяй скоро женится. Слышать о нем не хочу после этого! Миссис Тейлор рассказала мне обо всем всего лишь полчаса назад, а ей сообщила подруга самой мисс Грей, иначе я ни за что бы не поверила. А та была готова провалиться на месте. Что ж, сказала я, если это правда, значит, он подло обошелся с одной моей знакомой барышней. От души желаю, чтобы ему жена устроила веселую жизнь. То же самое я буду повторять всегда и везде, моя дорогая, можете на это рассчитывать. Ненавижу подобные выходки, и уж если где-нибудь повстречаю его, можете не сомневаться, устрою ему такой разнос, что он не скоро опомнится. Но, мисс Марианна, вы не должны забывать, что все-таки существует одно утешение. Этот подлец не является единственным молодым человеком в мире. Уверяю вас, в нашем городе немало достойных юношей, и вы, имея столь очаровательное личико, не останетесь без поклонников. Ну ладно, ладно, бедная вы моя, не буду больше терзать вас разговорами. Понимаю, что вам следует выплакаться, а потом забыть обо всем. Как удачно, что у нас вечером будут Перри и Сандерсоны. Их визит вас развлечет.

Затем она тихонько отвернулась и на цыпочках вышла из комнаты, словно опасаясь, что состояние ее юной гостьи может ухудшиться из-за шума ее шагов.

К немалому удивлению сестры, Марианна решила спуститься к обеду. Элинор даже сделала слабую попытку удержать ее от этого, по ее мнению, опрометчивого шага, однако Марианна была настроена весьма решительно. Нет – она спустится в столовую, она прекрасно со всем справится, зато разговоров вокруг нее будет меньше. Элинор даже обрадовалась здравым рассуждениям сестры, хотя и сомневалась, что та сумеет высидеть ужин до конца. Она больше не спорила, поправила, как могла, ее платье и осталась сидеть рядом с сестрой, чтобы помочь ей подняться, когда их позовут к столу.

За столом Марианна, хотя и не выглядела счастливой, держалась спокойно и ела даже больше, чем ожидала ее сестра. Если бы она попыталась заговорить или хотя бы заметила знаки внимания, которыми миссис Дженнингс с наилучшими намерениями, хотя и совершенно не к месту пыталась ее окружить, спокойствие, конечно, очень скоро покинуло бы девушку. Однако она за весь вечер не произнесла ни слова и, полностью погруженная в свои мысли, не замечала ничего вокруг.

Элинор, которая не могла не оценить доброту миссис Дженнингс, хотя она порой проявлялась в довольно бесцеремонных, а иногда и уродливых формах, всячески старалась ответить за это любезностью, причем сразу за двоих – за себя и сестру. Их радушная хозяйка видела, что Марианна несчастна, и считала своим долгом облегчить ее страдания. Она обращалась с ней с любовью и лаской родительницы, готовой побаловать любимое чадо в последний день каникул. Марианне предназначалось самое лучшее место у камина, для нее готовилась самая вкусная еда, ее развлекали рассказами обо всех светских новостях. Если бы боль в глазах сестры не убивала в душе Элинор способность к веселью, ее непременно позабавили бы наивные попытки миссис Дженнингс излечить разбитое безответной любовью сердце разнообразными сладостями, оливками и удобным местом у пылающего очага. Ласковая, хотя и навязчивая настойчивость миссис Дженнингс в конце концов пробудила Марианну от глубокой задумчивости. Она пробормотала что-то невнятное, сделала знак сестре не следовать за ней и поспешно покинула комнату.

– Бедная девочка! – воскликнула миссис Дженнингс, как только за ней закрылась дверь. – У меня сердце разрывается, глядя на нее. Она даже вино не допила! И к вяленым вишням не притронулась! Боже мой! Ее ничто не радует! Если бы я только знала, чего ей захочется отведать, я бы послала за этим куда угодно! Не понимаю, как мог мужчина дурно обойтись с такой очаровательной девушкой! Впрочем, когда с одной стороны куча денег, а с другой всего ничего… тут они долго не размышляют.

– А эта девица… мисс Грей, кажется… она богата?

– Пятьдесят тысяч фунтов, моя дорогая. Вы ее когда-нибудь видели? Говорят, она довольно симпатичная, да к тому же большая модница, хотя и далеко не красавица. Я хорошо помню ее тетушку, Бидди Хеншоу. Он вышла замуж за богача. Впрочем, у них в семействе все богатые. Подумать только, пятьдесят тысяч фунтов! Если верить слухам, они придутся как нельзя более кстати. Он совсем промотался. И неудивительно: тут тебе и модные экипажи, и лошади самых чистых кровей. Только все равно, если молодой человек, кто бы он ни был, начинает ухаживать за красивой барышней и обещает на ней жениться, у него нет права нарушать свое слово только потому, что он растранжирил свое состояние, а тут подвернулась девица побогаче, которая не прочь за него выйти. Почему же он, если уж так получилось, не продал своих лошадей, не сдал дом и не рассчитал слуг? Этим он привел бы свои дела в порядок. А мисс Марианна, не сомневаюсь, подождала бы, пока все устроится. Так ведь нет, нынешняя молодежь не желает отказываться от удовольствий.