Катя умерла. Этого не изменить, остается жить дальше.

— На тебя похожа, — разглядываю фото улыбающейся девочки, смотрящей на нас открытым взором.

Тот же нос, те же губы и, возможно, такой же была бы спасительницей всего и всех. Опираюсь на железную ограду. Задумчиво наблюдаю за манипуляциями Сташенко, пока он убирает увядшие цветы и стирает грязь с памятника. Его совсем не волнует, что пачкаются брюки и влажная трава оставляет некрасивые пятна на коленях. Обрывая небольшие сорняки, не смотрит в мою сторону, однако отвечает совсем тихо:

— Лера тоже так говорит, хотя я убежден в обратном, — он поднимает голову и поворачивается ко мне. Пытаюсь понять его состояние, но не могу. Ничего не вижу, кроме грустной улыбки.

— Знаешь, я хотел лечь с ней рядом, — наклоняю голову набок, прислушиваюсь к монотонной речи, подавая большой букет цветов, который держал до этого момента. — Когда ее хоронили, думал, что вот прямо тут лягу и останусь навечно. Умру, плевать на все. Ощущение, словно кто-то кусок сердца выдрал и разодрал на части.

— Ужасно.

В моем голосе ни грамма сочувствия. Я просто слушаю и принимаю к сведению. В моей голове сидит работник офиса, он устал и хочет домой, но пальцы продолжают стучать по клавишам. Этот мужчина делает пометки, записывая за Ромой каждое сказанное слово. Обычный печатный документ, ничего более.

Рома внезапно улыбается уголком губ, заставляя моего внутреннего секретаря удивиться. Будто только сейчас всмотрелся в экран и увидел кучу опечаток с ошибками, которые подчеркнула программа.

— Не больно, Никит, потому что не даешь себе чувствовать ничего, — сказал он убежденно. — Знаешь, почему от своей Дианы прячешься и на занятиях группы поддержки молчишь?

О, так он и это знает. Нажаловался кто-то, что я вчера не стал опять участвовать в игре «Здравствуйте, меня зовут Иван, и я — наркоман». Про Диану вообще глупо. Я не прячусь, а просто ушел тогда. Выслушал ее отповедь да свалил. Домой надо было. Спать. Дети, опять же, надо их куда-то пристраивать. Я уже третью неделю мусолю вкладку страницы Гугла, но ни по одной ссылке ни разу не прошел и не посмотрел на предложенные мне описания детских домов.

— Не моя она. А на собраниях скучно. Одно и то же, да потому же. Я не принимаю, потому не вижу в них смысла.

Но пачка «Фенобарбитала», купленная вчера в подворотне у клуба с рук, спрятана надежно в бачке унитаза. Не пью ее, но иногда ночью смотрю на знакомую упаковку, и на душе чуточку легче. Могу выпить свои травяные капсулы да поспать пару часов кряду, ни разу не увидев знакомый кошмар.

— И дети не нужны? — усмехается Сташенко, ставя руки на ограду и наклоняясь ко мне.

— Не нужны, — вру второй раз, моргая и пытаясь выдержать его взгляд. Пальцы сами собой сжимают холодный металл. Дождь усиливается, и крупная холодная капля падает мне руку, привлекая к себе внимание.

— Теперь правду, Никита, — я вздыхаю кислород полной грудью, ощущая, как пульс становится учащенным и внутри все сжимается. — Ту самую, что одна через две лжи. Что ты по-настоящему чувствуешь сейчас?

Правду? Да кому она нужна.

— Никита?

— Мне страшно, — отвечаю прежде, чем успеваю продумать ответ, и вновь поднимаю взгляд к его лицу. — Я боюсь снова чувствовать. Не хочу ни любить, ни привязываться. Но и жить так больше невозможно.

— Тогда остается только рисковать. Ведь не все люди причиняют зло, иногда они просто хотят помочь. Мне кажется, Диана не хотела сделать тебе больно.

«Почему ты сделала это? Большая уже для игр с малолетками, Ди».

«Потому что жизнь прекрасна, Никита. Сегодня у тебя впереди десятки лет, а завтра ничего. И по итогу будет только эпиграф на памятнике да редкие посещения родных по месту похорон. Ты этого хочешь для себя?»

Хочу ли я рисковать? Могу ли?

И если да, то какую цену придется за это заплатить вновь?

Глава 19 

Я ненавижу эту работу.

Сидеть целый день в офисе, подписывая бумажки и выслушивая очередной отчет по выставкам, это же можно умереть от скуки. От рубашек тянет блевать, галстук давит, лицо очередной «высокодуховной» и всеми не понятой личности, пытающейся продать свою мазню подороже, просто бесит. Хочется взять этот «шедевр» укуренного бомжа да сжечь к чертовой матери. Желательно вместе с художником.

— Просто посмотрите на эти линии. Они помогают нам погрузиться в иной мир, — вдохновенно вещает Пьер Монтель — или Петя Моткин, уж не знаю, какое у него настоящее имя по паспорту.

Лысый карлик в зеленых штанишках и рубашке в горох размахивает руками. Рома старательно делает вид, что ему интересно. Он ничего в искусстве не смыслит, да и я тоже. Для этого у нас за спиной целая команда специалистов. Они с хищным видом рассматривают каждый миллиметр этой мазни на холсте, мысленно давая ему оценку. Судя по лицам, кому-то сегодня не повезло.

— Вы правда считаете, что это стоит своих денег? — иронично отмечает наш галерист Ольга, отчего Пьер вздрагивает, замолкая.

Рома прекращает делать вид, будто ему интересно разглядывать цветные пятна вкупе с квадратиками по краям. Теперь ему важно мнение профи. Искусствоведов, арт-критиков и, главное, Оли. А она уже готова раскатать нового художника со всем его пафосом по глянцевому полу нашей галереи. Я прекратил зевать в кулак, заинтересованно наклонив голову набок.

Люблю скандалы на работе, они вносят разнообразие в это унылое, пропитанное скукой место.

— Это эксклюзив! Вы хоть знаете, как высоко оценили мой талант в Союзе художников? Да сам Глеб Ангелин восхищался моими работами! — запыхтел от недовольства Пьер, почуяв неладное. Видимо, на наших лицах все было написано, раз он быстро понял, что его талант тут не оценят.

— Боюсь, вы не понимаете, какое именно искусство мы продаем, — осторожно говорит один из оценщиков, Марат.

— Вы же видите, что это будущий шедевр, — продолжает повышать голос Пьер. Рома пожимает плечами, и тогда горе-художник поворачивается ко мне. — Никита Евгеньевич, как представитель высшего сословия нашего общества вы должны видеть разницу между этими бездарными работами и мной! — он обводит рукой зал, кивая на представленные произведения.

Его собственное творение придерживает молодая помощница, красная от стыда и опустившая глаза в пол, с трудом удерживающая тяжелую картину почти с нее ростом.

Ладно, хотите мое мнение? Отлично.

— Он был в говно, — иронично отмечаю я, а затем преспокойно иду к выходу. — Если это все, то выкиньте дяденьку за дверь и до конца дня ко мне не приставайте.

И вот ради этого я ехал сегодня на работу. Чтобы пол-утра потратить на подписание бумаг, послушать рассказы, где мы на налогах сэкономили, встретиться с парочкой клиентов и этим ослом. На последнее вообще времени жаль. Мог бы сейчас рефлексировать в кровати или занялся бы поиском отличного места для детей. Ведь собирался же еще вчера, а все тяну кота за хвост.

— Это возмутительно!

Ага, и мне наплевать. Своих забот полно.

— Рома, дальше сам, — кричу не глядя, зная, что он собирался меня окликнуть. Не сегодня и не завтра. И лучше не трогай меня месяц. Отстань, дедуля, я в печали.

— Никита Евгеньевич, — Ольга спешит за мной, стуча металлическими набойками по мраморной плитке. Чуть притормаживаю, с неохотой поворачиваясь и сунув руки в карманы брюк, прислонившись к дверному косяку. Мой взгляд смотрит поверх ее рыжей макушки на недовольного Романа, в которого вцепился клещем Пьер.

— Что? — вскидываю бровь, переводя взор на Ольгу.

Она поджимает пухлые губы и втягивает носом воздух, черная шелковая ткань блузки натягивается на груди. Недовольна, ну еще бы. Вчера предложил ей переспать, но ее это не устроило. После пары поцелуев завела речь о серьезных отношениях. А я несерьезный хам, со мной разговаривать невозможно. Особенно последние несколько дней.

— Никита, дела так не ведутся, — Скоропадская хмурит темные брови, сжимая папку. — Ты обязан присутствовать на работе. Это важно. Тебя ведь этот процесс тоже касается.

— Ты что, без меня его в задницу послать не можешь? — фыркаю в ответ, отступая на шаг. Оля открывает рот, затем закрывает. — Вот видишь, сама все поняла. За вчера извини, больше приставать не буду. Не в себе был.

Как и все прошедшее время. Сбегая из опостылевшей галереи, пробегая мимо картин известных и малоизвестных художников, я все время что-то анализирую. Только на улице позволяю себе остановиться, прикрывая глаза и вдыхая полной грудью кислород.

Грядет осень, скоро школа, но никакого решения не принято. Каждое утро дети на кухне ждут завтрак, где Федя рассказывает о планах на день. Мне бы сказать все честно, без утайки: ребята, вы подзадержались. Пора возвращаться в суровую реальность.

Но я просто киваю, привычно говорю, что мне плевать на их идеи. Потом мы собираемся, шагая вместе в приют для животных. Или зоопарк, где Блажена показывает шумных гиен или ведет в закрытый вольер, дабы Василиса могла погладить олененка. Раз за разом, день за днем.

— Быстро ты, — удивляется Солнцева, когда я буквально вбегаю в ворота приюта спустя полтора часа. Она с любопытством осматривает мой чрезмерно формальный наряд. Расстегиваю рукава рубашки, закатывая их до локтя.

— Ненавижу свою работу, — цежу сквозь зубы, проходя в серое одноэтажное здание вслед за хихикающей Солнцевой.

Внутри нет нормального ремонта. Светло-зеленые неровные стены, а вдоль них располагаются двери с табличками: бухгалтерия, директор, ветеринар, специалисты, кладовая и прочее. Местами свалены огромные пакеты с едой для собак, которые еще не успели оттащить, наставлены коробки и стоит парочка сломанных кресел рядом с кадками цветов. Из открытого окна до нас доносится с улицы собачий лай и кошачье мяуканье. Целый день это слушать — застрелиться можно.