Я замолкаю, захлебываясь собственными словами и вновь в голове звучит Ленин голос.

«Видишь? Не говори больше, что я не люблю тебя».

— Перестань, стоп! Ты себе делаешь больно! — до меня доносится отчаянный крик. Лишь спустя несколько секунд осознаю, что мое запястье сжимают крепкие пальцы, пытаясь ослабить хватку на лезвии ножа.

Оно вошло в мою ладонь и гладкую сталь окрасила алая кровь, капающая на деревянную поверхность. Нож падает со звоном, и Гриша с шипением бросается из кухни, крикнув что-то насчет аптечки. Медленно, медленно вдыхаю, прикрывая глаза. В сжатом кулаке теплая кровь продолжает просачиваться, окрашивая руку, овощи и одежду в красный цвет. Наверное, не стоило так глубоко погружаться в воспоминания. Сам себе навредил, сейчас Соболев решит, что я окончательно сбрендил.

— Надо позвонить тому чуваку из сериала «Скорая помощь». Или доктору Хаусу, он точно поможет. Тут походу нужно зашивать, — голос Феди дрожит, едва он переступает порог кухни.

Мне приходится сунуть поврежденную ладонь под струю воды, а второй рукой перехватить худые плечи, едва мелкий пакостник обхватывает своими ручонками мою талию и глухо выдыхает:

— Хватит этих встреч. Тебе от них плохо и больно. Не хочу, чтобы ты плакал.

Мы с Гришей встречаемся взглядами, стоит ему вернуться с оранжевой коробочкой в руке. Зарываюсь пальцами в волосы Федьки, а про себя кощунственно радуюсь тому, что Василиса не слышит. Меньше всего сейчас хочется показывать свою слабость перед ней, но я ведь знаю, что только здесь ощущаю себя достаточно защищенным для подобного рода разговоров.

Наверное, я ужасный человек. Вообще не понимаю, что эти дети во мне нашли. У них тяга к чудовищам, они думают, будто нас можно спасти и превратить в прекрасных принцев из сказки.

— Мне не больно, честно, — отвечаю нарочито весело, похлопывая по спине, обтянутой футболкой с Суперменом. — Ручки просто из одного места растут.

— Сейчас помогу его подлатать, не волнуйся, — мягко смеется Гриша, трогая Федю за плечо. Тот вздрагивает, рычит будто уличный щенок и ежится, неприязненно косясь на взрослого, который ему совсем не нравится.

— Ладно, извини, — Соболев поднимает руки, кивая на меня. — Но дай хотя ему помочь. А то кровушку потеряет, будет потом в больнице лежать.

Мне приходится целых пять минут уговаривать Федьку, что все будет со мной хорошо и нож в руки я сегодня буду брать аккуратно. Напоследок он кидает на Гришу очередной недовольный взгляд, затем исчезает в коридоре, не давая любопытной Василисе, возможно, подсмотреть, чем мы заняты. Соболев принимается за обработку пореза, поглядывая на меня из-под очков и спрашивая:

— Болит?

Мотаю головой, ведь я правда ничего не ощущаю. Мое тело абстрагировалось от таких повреждений, они больше не доставляют дискомфорта. Сам же психотерапевт вздыхает, качая головой и, едва закончив перевязку, поднимается со стула, дабы уйти.

— Ты куда? — удивленно спрашиваю его, заставляя обернуться и внимательно посмотреть на меня.

— Я выпишу тебе лекарства. Легкое снотворное и успокоительное на травах. Дозировку не нарушай, никаких эмоциональных потрясений. И звони мне, ясно? Каждый день, — строго говорит, щуря глаза.

— Боишься, что сделаю что-то с собой? — хмыкаю я беспечно, переводя взор на бинт, теребя завязку. — Все нормально, я ж не идиот.

— Нет, Никит. Я боюсь не этого, а твоей зависимости, — отрезает Соболев мрачно, отворачиваясь.

— Это глупо, я больше не подсяду на таблетки, — отвечаю быстро, гораздо быстрее, чем следовало.

— Правда? Я очень хотел бы в это верить, — доносится до моего уха от самого порога.

Сглатываю ком, после чего опускаю взгляд на столешницу, разглядывая причудливый мраморный рисунок. Сегодня я дважды солгал и один раз сказал правду. Я действительно очень хочу жить — это правда. Никогда в жизни не шагнул бы в петлю, не стал бы резать вены. Солгал Феде насчет душевной боли, а после…

Ничего не будет после. Таблетки больше не выход из ситуации, как бы мне ни хотелось.

Ведь правда?

Глава 14 

Факт номер два: сколько людям ни помогай — они все равно не оценят. Впрочем, я иного и не ждал.

Стационар — место довольно скучное и унылое. Пахнет каким-то средством для мытья полов, вокруг снуют люди в белых халатах и заботливые родственники нервно бегают из угла в угол у стойки регистратуры. Все это на фоне стен, выкрашенных в унылые пастельные тона, и серой плитки на полу — гадость.

После двухнедельного лечения в токсикологическом отделении Машу перевели сюда под бдительный присмотр психотерапевта и нарколога с согласия ее родителей. Их я видел всего раз: мы приехали ее навестить и случайно столкнулись на первом этаже. Дородная дама с золотыми часами на толстом запястье недовольно поджимала губы, тряся согласием на принудительное лечение дочери от зависимости. Она кричала на медперсонал, те огрызались в ответ, а рядом хиленький лысеющий мужичок — папаше лучше выбирать жену! — пытался ее урезонить. С такими родителями неудивительно, что Городецкая пошла во все тяжкие. На дочь им было откровенно насрать, скорее боялись, что ее зависимость отразится на их репутации благочестивой семьи.

И так бывает, когда дети собственным родителям не нужны. Если только для стакана воды под глубокую старость.

К Машке нас тогда не пустили, и мы ушли, пообещав вернуться. И вот сейчас стояли всей группой поддержки как идиоты. Руслан, Карина, Юля. Ира, Влад, Тимур и я. Волков стоял от меня дальше всех, бросая нервные взгляды и потирая почти зажившую переносицу. Пока я размахивал букетиком красных гербер, перевязанных алой лентой, он вздрагивал так, будто я сейчас этим же веником его по лицу отхлестаю.

Кстати, отличная мысль. Может, хотя бы так он перестанет раздражать меня?

— Я не хочу-у-у, — стенала Городецкая, размазывая по лицу слезы и мотая головой. На ее запястьях, которые она тщательно пыталась спрятать под длинными рукавами рубашки, виднелись следы от ремней. Этого точно не было до больницы.

Говорят, что государственные клиники — та еще помойка. Медсестры не скупятся на оскорбления и унижения, людей привязывают к кроватям просто из-за того, что они плачут, просясь домой. Никому ни до кого нет дела. Так это или нет, я не знаю. Мне самому пришлось лечиться в клинике, но она была частной, закрытой и комфортабельной. Об этом позаботились Илья с Гришей, помогая Роме найти самое лучшее место, где я мог пройти лечение.

Однако с другими ведь не так.

— Прекрати ныть! Ты сама виновата в этом! — рявкнула Элла Николаевна, злобно косясь в нашу сторону. — Все твои дружки наркоманы…

— Дорогая, давай не здесь, — попытался вновь урезонить ее муж, имя которого я даже не запомнил.

— Послушайте, ничего мы не делали. Наоборот, Машу все поддерживают в стремлении излечиться, — терпеливо завела старую песню Ира, а остальные дружно закивали.

Хочу домой. Ну что за цирк, господи. Да вам всем на нее насрать. Она даже герберы не любит, уж это я знаю точно.

— Если бы Машенька не оказалась в вашей группе…

— Наша группа создана для поддержки людей с зависимостью! — выступил Волков, но мигом замолк, бросив на меня взгляд и опустив голову. — И да, мы упустили ее. Нужно было лучше заботиться, уделять внимание.

— Мам, прошу, — вновь всхлипнула Городецкая, со страхом косясь на проходящих мимо врачей и прижимая к себе кулек с вещами. — Я не хочу, не могу опять!

— Заткнись! — рявкнула ей в ответ «гордая» мать, топнув ногой и ударяя каблуком по полу. — Хоть представляешь, как нам стыдно теперь в глаза родственникам смотреть?! Моя дочь — шлюха и наркоманка!

Все дружно перестали разговаривать. В помещении резко стало тихо, люди принялись оглядываться и бросать взгляды на покрасневшую от гнева со стыдом Эллу Николаевну. Городецкая же забилась в угол кожаного диванчика, едва не свернувшись калачиком. Да, сегодня определенно директор этого цирка-шапито забыл забрать с собой развеселых обезьянок.

— Эллочка, — засипел в ужасе супруг дамы в черном брючном костюме, по недоразумению родившую Машу. Он схватился за галстук. Закашлял, принявшись изображать приступ, и его жена мигом бросилась к нему, обмахивая ручонками, в панике заорав:

— Помогите! Человеку плохо! — она обернулась, зло посмотрев на дочь и прошипела:

— Видишь до чего отца довела, дрянь?

Пока остальные тупят, бросаю несчастный букет в руки молоденькой медсестры, идущей мимо, и та удивленно хлопает глазами. Смотрит на меня озадаченно, но я только пожимаю плечами.

— За работу прекрасному персоналу, — твержу какую-то пафосную хрень, а ей этого хватает, чтобы покраснеть, уткнуться носом в соцветия, после чего захлопать длинными ресницами.

— Спасибо, — выдыхает она, затем ойкает и бежит к папаше нашей Маши.

Тимур боится, не подходит, поэтому до Маши я добираюсь спокойно. Сажусь перед ней на корточки и слышу тихий обиженный голос малолетней инфантильной дурочки:

— Это ты виноват. Не надо было меня спасать.

Да, ты права. Не стоило. Никого из нас спасать не надо. Мы все прокаженные с вечным клеймом. Только есть ли смысл каждый раз говорить вслух очевидную правду?

— Ненавижу тебя, — всхлипывает Городецкая, закрывая лицо ладонями. — Ненавижу! Зачем спас?! Надо было дать мне подохнуть!

Судя по возгласам, папу там все же откачали, но мне все равно. Я не двигаюсь с места, не поворачиваю голову. Знаю, что позади кто-то стоит: Руслан или Влад. Они не решаются начать разговор, ведь Маша бьется в настоящей истерике, кричит о моей вине и просит не забирать ее. Рядом бегает медсестра, явился врач, и он что-то пытается втолковать этой дуре, пытаясь урезонить. Бесполезно, Городецкая только продолжает тыкать пальцем, обвиняя меня во всех грехах.