— Ну и характер, — бормочет себе под нос, стоит мне пренебрежительно фыркнуть.

Каждый наш сеанс по воскресеньям — это встреча за чаем в формате беседы о личном. Я иду с Соболевым к себе домой, радую мелких пакетами с едой и отдаю им сласти, наказав не съедать все сразу. Затем сбрасываю ботинки и промокшую джинсовую куртку кидаю на тумбу, дабы пройти на кухню, привычно щелкая кнопкой термопота. Слышу где-то вдали звуки работающего телевизора, громкость которого намеренно увеличена. Федя прекрасно знает, что утром лучше посидеть за просмотром мультфильмов с субтитрами для Василисы. Соображает быстрее взрослого, хоть и не знает, зачем мы запираемся по утрам на кухне и чаи распиваем, после которых мне надо выкурить пару пачек сигарет.

— Твой сон нормализуется? — Гриша начинает издалека, садясь за стол и наблюдая за моими действиями.

Убрать часть продуктов по шкафам и в холодильник. Отобрать нужные ингредиенты, сунуть мясо для разморозки в микроволновку и начать мыть овощи. Все механически, без каких-либо мыслей в голове. Я ищу интересный рецепт в интернете на специальных сайтах, пока термопот греет воду для чая.

— Четыре часа — это считается за нормальный сон? — спрашиваю у Григория, поднимая голову и внимательно смотря на него. — Ничего не помогает. Ни счет овечек, ни медитация, ни йога, ни спокойная музыка.

— А дети? — мягко задает щепетильный вопрос, а я втягиваю с шумом воздух и отворачиваюсь. Руками опираюсь на кухонную тумбу позади себя, слыша шум воды. — Ты можешь сколько угодно говорить мне, что ничего к ним не испытываешь. Но любви и заботы даешь больше, чем многие родители. Вопрос лишь в том: понимаешь ли всю ответственность?

Я ненавижу эти воскресенья. Ненавижу эти сеансы. Ненавижу отвечать на вопросы, к которым никогда не бываю готов. Прикрываю глаза и задираю голову, выдыхая кислород из легких, пытаясь сглотнуть образовавшийся ком. Мои пальцы до боли сжимают края тумбы, стоит ощутить мелкую дрожь по телу.

— Что ты чувствуешь, когда они рядом? — вопрос бьет точно в цель, этого хватает, чтобы я обхватил себя руками.

Боль. Мне все еще больно, словно мать в сотый раз оставляет новый шрам на моем теле или дед избивает из-за какой-то ерунды. И она не физическая — ее я давно перестал ощущать. Моральная, когда твое сознание и душа раскалываются каждый раз на мелкие части. Хотя, казалось бы, можно ли сломать человека еще больше?

Мой дед целовал детей в приюте, а после брезгливо вытирал руки антибактериальными салфетками и бил меня ими по лицу, выдыхая:

— Видишь? Это грязь. Запомни: грязь должна нам служить! Ты зачем с ними разговаривал?!

Старый садист избивал сына, собственную дочь и считал, что лучшее воспитание: удар ремня и удушение. Он пристегивал меня к батарее на глазах отца, а после долго смеялся, утверждая, что так воспитывает из меня мужчину. И оставлял в темной комнате на сутки без воды, еды и возможности выйти в туалет. Терпение, сила и гордость — три составляющие силы нашей семьи. Ему нравились психологические игры с моральным унижением.

И когда он подох в кровати, протягивая ко мне руку, я ни разу его не пожалел.

Когда мой отец убил мать — я ничего не ощутил. Она любила себя, украшения и раз в несколько дней превращалась в психованную фурию, которую стоило бы держать в психушке. Но это же позор для Воронцовых. Лучше ей подкинуть сына, пусть с ним играется, точно с котенком. Топит в ванной, режет всем, чем придется, кричит и раздает пощечины, а после плачет, обнимая и прося прощения.

Было ли мне больно, когда умер отец? Ни капли. Пока его кровь стекала по стенам и моей щеке, я думал о том, как будет трудно горничной отмыть наш замечательный персидский белый ковер. Он мне нравился, мягкий такой. А этот идиот его испортил.

Лишь к одному человеку я продолжал испытывать привязанность. Елена, тетя Лена — она казалась мне самым добрым в мире существом. Со своим тихим ласковым голосом и теплыми объятиями. От нее всегда приятно пахло дорогими духами, а улыбка дарила надежду: когда-нибудь все это закончится. Если бы в тот день она не взяла меня за руку перед социальным работником и не дала Леониду оставить меня на попечении государства, возможно, моя жизнь пошла бы по другому руслу.

Но демоны не любят отдавать свои игрушки. И самые страшные из них обещают больше их не ломать. Они забирают нас в свои чертоги, показывая, что мир еще страшнее, чем мы думали.

Я не умею ни любить, ни сопереживать, ни сострадать. Люди уродливы изнутри, не вижу смысла пытаться в них что-то искать. Так я думал, когда впервые встретил Аню, а затем Рому. До сих пор не знаю, почему в тот момент вдруг воспротивился происходящему и впервые пошел против установленной системы. Не дал Лене затащить во тьму еще две души, окончательно их уничтожить. Я правда хотел уйти с ней. Ведь какая разница, если ничего уже не поменяешь. Просто позволить себе сгореть с ней, вариться дружно в Аду и кипятиться на одних углях.

Демоны должны поддерживать друг друга, ведь так?

— Никита? — раздался тихий голос Гриши, и я громко всхлипнул, вцепившись зубами в кулак, пытаясь справится с наплывом эмоций. Меня уже трясло, а слезы продолжали падать на пол крупными каплями. Я сполз на пол, обхватывая голову руками и мотая головой.

— Больно. Мне все еще больно, — выдохнул я с трудом, чувствуя давление в груди от переизбытка чувств. — Очень и очень больно. И эта боль меня не отпускает. Потому что боль — это она. Стерва, что держит меня из своей холодной могилы, будто на поводке. Я слышу ее, вижу перед собой живую. Родители, дед — все умерли. А эта дрянь не уходит!

Я бы хотел никогда больше ничего не чувствовать. Хочу забыть об этих детях, не слышать слов Дианы, не думать о других.

Таблетки, они могли бы мне помочь все исправить. Заглушить все эмоции, дать забыться и уснуть. Вот только я же знаю, что это будет лишь кратковременно.

— Кажется, нам пора поговорить о Лене.

Глава 13 

Говорить о ком? О женщине, которая окончательно убила во мне человека? Если честно, я не знал, чем готов был поделиться.

До сего момента наши сеансы проходили плавно. Я рассказывал о своем детстве, не пытаясь вызвать сочувствия или показаться «хромой собакой». Проговаривал каждую ситуацию, а сам со стороны наблюдал: иногда меня накрывало, иногда это проходило безболезненно.

Дед, отец, мать — эти люди давно перестали быть частью меня самого.

Садист, шизофреничка и трусливый ублюдок, боявшийся сказать хотя бы слово поперек собственному отцу, который избивал ребенка. Наверное, его я ненавидел больше всех в тот момент. Мой собственный папаша смотрел и никогда ничего не делал. Лишь шептал периодически, пока я содрогался в рыданиях от боли:

— Это закончится, правда. Обещаю, Никки.

Обещатель хренов. Чтобы ты в гробу переворачивался.

— Какие тебя с Леной связывали отношения? — задает вопрос Гриша, пока я поднимаюсь и умываю лицо прохладной водой. Звуки падающих капель приглушает его голос.

Мне хочется сунуть голову прямо под струю, охлаждая ее от переизбытка мыслей. Они плотно наседают, сменяя друг друга со скоростью света и не давая шанса сформулировать хотя бы одно предложение до конца. Это так тяжело — вспоминать. Особенно Лену. Женщину, которая убивала меня долго и мучительно.

Ведь любовь — она разная. И иногда она отравляет нам существование до конца дней. Этот яд все еще в моей крови, поэтому я вижу свою тетку в каждой встречной девушке. Смотрю в такие разные глаза, а передо мной только родной холодный взгляд.

— Она касалась тебя? Ну в плане… — Григорий осекается на полуслове, замирая рядом. Я продолжаю смотреть на слив в раковине, и мне хочется точно так же слиться куда-то по трубам далеко. Туда, где меня никто не достанет.

— Хочешь знать, да? — горько смеюсь, после чего качаю головой. С мокрой челки разлетаются в стороны капли по всей кухне. Несколько штук попадает на поверхность тумбы, доску и коричневую кафельную плитку.

Вновь поворачиваюсь к разложенным продуктам, принимаясь за чистку и нарезку. Раз, два, три — соломка, кубики. Морковь, помидоры, немного лука, ведь дети не любят его. Приходится тщательно смотреть за тем, чтобы они не почувствовали его вкуса в блюде.

— Всегда, — вытираю лицо рукавом, посмеиваясь. — Мне кажется, я был забавной игрушкой. Знаешь, это ведь она сделала меня таким красивым. Отправила в спортзал, бассейн, следила за одеждой, прической и водила к косметологу. «Куклы должны радовать глаз» — именно так она говорила.

С каждым словом движения становятся резче. Боль и удушающие слезы сменяют потоки ярости. Разъедающая кислота моего гнева распространяется так быстро, что, кажется, с каждым словом я выплевываю ее из себя большими сгустками. Гриша отступает, молчит, давая мне возможность выговориться. Удар ножа по доске, и глубокая борозда остается на деревянной поверхности. Половинка помидора просто отлетает в сторону кофеварки.

Поднимаю взгляд, задыхаясь и оттягивая ворот тонкого джемпера, шипя тихо:

— Ее любимая игрушка. Десятки её друзей, которым она мной хвасталась. Купала, наряжала, водя с собой словно зверька на поводке. «Ах, какой чудесный мальчик — мой племянник» — передразниваю такой чужой и одновременно близкий мне голос, который звучит в моей голове, отражаясь от стенок черепной коробки.

— Никита, — предостережение в тоне Соболева я игнорирую, сжимая лимон до брызгов сока, летящих в разные стороны.

Я представляю себе ее сердце в руке. Или всех тех, чьи лица отпечатались в моей памяти навечно. Выдавливая косточки, с большим удовольствием представляю, как раздираю на части чужую плоть вот этими пальцами.

— Ей нравилось утешать меня после того, как другие причиняли мне боль, — громко хохочу, не обращая внимания на катящиеся слезы. — Я просил, умолял, плакал и снова просил. А ей все было мало. Она специально делала так, чтобы мне причиняли боль. Дрянная стерва обожала, когда у неё появлялась возможность сказать…