– Собирайся, поехали. – Небрежно, с плохо скрываемой злостью проговорил он.

Переодевшись в считанные минуты, я стояла на пороге дома. В машине он так же не проронил ни слова, а я боялась подать голос, таким своего мужа никогда не видела. Он прятал от меня взгляд, отворачивал лицо, всё, что угодно, только бы не говорить. В клинике за руку отвёл в кабинет врача.

Дальше были вопросы, много, разные. Как протекала беременность, как прошли роды, чем болела, что ела и хорошо ли спала? Отвечала на автомате, практически не задумываясь над смыслом сказанных слов. Нервное истощение, плюс остаточное действие снотворного сделали из меня полу зомби, единственное, что заметила, так это то, как сжались кулаки мужа на вопросе об аварии перед родами. Он сидел, опустив голову вниз, ничего не комментировал, ничего не спрашивал, я понимала: он знает то, что мне узнать только предстоит. На просьбу увидеть сына, врач промолчал, перевёл взгляд на Данилу, не знаю, подал ли тот какой-то знак, но врач согласился провести меня в палату. Я ещё плохо понимала, что происходит, по дороге спрашивала, как будет проходить лечение, как долго и что для этого нужно, можно ли мне быть в это время с ребёнком. Конечно можно, я ведь мать…

Только меня повели не в палату к Максимке, а по всему отделению, где можно было наглядно узнать, что меня ждёт и к чему готовиться. Смертельный приговор.

Врач с дотошными подробностями обрисовывал ситуацию, рассказывал, что будет испытывать ребёнок, а при виде первых пациентов, уже до горла накачанная информацией, я не выдержала и рухнула в обморок. Первое, что помню, когда пришла в себя – тошноту. Она подступала волнами, рот наполнен слюной и меня вырвало. Один раз, второй, третий. Я уже ничего перед собой не видела, чувство боли, страха за моего ребёнка, за каждого ребёнка, который находился в этом центре, хотелось кричать, но голос пропал, и я могла только шумно выдохнуть с каким-то непонятным хрипом. Потом были слёзы, много слёз, они не поддавались разуму, просто вытекали из глаз и, казалось, когда их уже не осталось, врач показал палату сына. Маленькое, крохотное тельце, лежало в кроватке-инкубаторе, в окружении множества приборов, в полумраке, чтобы не раздражать ребёнка. И меня снова начало колотить, дальше помню смутно, Данила вёл меня из клиники, а, скорее, даже не вёл, а тащил, помню, я хваталась за всё, что видела, я хотела остаться рядом с сыном. Дорогу до дома не видела вовсе, наверно я умерла в тот момент, в голове пульсировали слова, сказанные врачом напоследок, как выстрел в голову: «Вероятнее всего, именно авария стала причиной». Авария… я убила собственного ребёнка.

К сознанию меня вернул стук входной двери при закрытии. Я стояла посреди гостиной, Данила был в дверях. Он просто смотрел на меня. Молчал. А в глазах боль. Я ненавидела себя, мне не хотелось жить, а он стоял и смотрел, словно я – это уже не я, а нечто дрянное, не заслуживающее уважения. А потом был удар. Больно… да, наверно было больно, радужные круги перед глазами… ещё удар… и его глаза, потемневшие, словно не живые, и лицо как маска. Я ненавидела себя… лучше бы он меня убил… не хочу жить.

Когда ярость прошла, вернулся мой муж. Он не просил прощения, не извинялся, он вообще не разговаривал со мной, он только обнимал, и я задыхалась в его объятиях. Его рубашка была испачкана в крови… в моей? Да, наверно в моей. Прочитав эти мысли, Данила отвёл меня в ванную, поставил под ледяной душ, и я расплакалась, как щелчок пальцев перед носом, и можно выйти из ступора. Я кричала и колотила кулаками по его груди, я просила отпустить меня обратно, я хотела вернуться, просто не могла так… Но над ухом раздавался его тихий, успокаивающий шёпот, по спине скользили горячие ладони, тёплые губы на виске и его запах. И нет слов, они не нужны. Только боль. Одна на двоих.

День, неделя, месяц… Данила запретил мне ездить в клинику, тогда я мужа ненавидела, а потом поняла: он меня просто жалел. Зря. Я заслуживала видеть всё это каждый день, это как моё наказание, но он не пускал, запирал дома под охраной. К сыну мы ездили только вместе, в субботу, все остальные дни проходили как в тумане, и отсчёт наступал по приезду домой. А потом снова и снова шесть дней ожидания. После этих поездок Данила слетал с катушек, каждый раз избивал меня, каждый раз после этого меня успокаивал. Зачем?.. Я не заслужила его, ни его жалости, ни объятий, я чувствовала его боль, его страдания, и хотела понять его, но не получалось. Момент, когда я могу обнять мужа, когда могу рассказать, как же мне плохо и почувствовать его тепло. И снова ожидание. Я не жила – существовала. В те дни, когда мой внешний вид не позволял выходить из дома, Данила ездил в сыну один, однажды он не зашёл после этого в мою комнату, и я нашла его в кабинете.

– Оксана, – сказал он, сидя ко мне спиной и стало страшно от этого голоса, – тебе лучше уехать. Я себя не контролирую. – Выпил залпом содержимое бокала и откинул голову на спинку кресла.

– Я не уеду. – Ответила я шёпотом, но твёрдо. Наверно, это было единственное, в чём я на тот момент уверена: я никогда их не брошу. Просто не смогу.

– Оксюшка, девочка моя, ты же понимаешь, что со мной не всё в порядке, прошу… я не хочу, чтобы…

– Я не уеду. – Более решительно перебила я его и сделала шаг вперёд и плечи Данилы опустились. Впервые за несколько лет.

Где-то в глубине души понимала, что ему больно видеть меня, слышать мой голос, я как мощный раздражитель медленно убиваю его, разрушаю изнутри, но без него уже не могла. Тянулась к нему, хотела почувствовать его тепло, мне как наркотик было необходимо его присутствие, его тихий шёпот под душем, только так, в его объятиях я могла выгнать свою боль со слезами, всё остальное время меня просто не существовало. Только десять минут рядом с ним, десять минут в неделю я жива.

И он избил меня, избивал снова и снова, но Данила не был садистом, я знала это наверняка. Он не получал от этого удовольствия, ему просто было плохо. Наверно нужно было обратиться к врачу, посещать приёмы и тренинги, но тогда никто из нас об этом не задумывался, мы тонули в своём горе, задыхались в нём, сплели плотный кокон, из которого выбраться самостоятельно уже не было сил. И мне нужен был совет, или хотя бы выговориться, но рассказывать кому-то постороннему я не хотела и приняла решение поехать к матери. Она вряд ли мне что-нибудь подскажет, но послушает, я уверена, ей становится всё лучше и лучше, я надеюсь, что она когда-нибудь будет здорова. Набрала номер мужа.

-– Данила, я бы хотела съездить к матери…

В ответ его молчание. Так обычно проходят все наши разговоры.

– Ты не мог бы прислать мне машину?

– Вечером отвезу тебя сам.

И отключился. Я только потом узнала, что по легенде, вместе с малышом нахожусь за границей, Данила не хотел, чтобы эту новость трепали в каждой газетёнке, чтобы перемывали и обсуждали. Он, как заметная личность, избежать бы этого не смог, поэтому я и была взаперти, в изоляции.

Мои надежды не оправдались в этот вечер, маме действительно стало лучше… она меня узнала… и прокляла. Шарахалась от меня как от прокажённой, шипела что-то невнятное, кружила вокруг, а потом резко схватила за подбородок, задирая голову, поворачивая лицо к свету, и словно выплюнула:

– У тебя его глаза… ненавижу вас. Весь ваш род!

Дальше посыпались проклятия, мама кричала и билась в истерике до тех пор, пока её не скрутили санитары, хотелось обнять её, успокоить, дотронуться до руки и погладить по волосам, но как только я пыталась приблизиться, мама вырывалась от коновалов с новой силой. Так было и на второе посещение и на третье, после которого доктор попросил меня больше не приходить… никогда.

– Я могу тебя попросить? – Спросила я тогда у мужа, он обнял, ничего больше сказать не получилось, я только плакала в его объятиях. Он меня любит, я знаю, только не достойна его любви.

Весна, лето, наступила осень, я смотрела за проходящей мимо меня жизнью из закрытого окна дома, который стал для меня добровольной тюрьмой. Я не помнила, когда последний раз видела себя в зеркале. Практически не ела, не разговаривала. Уволила всю прислугу: не хотела, чтобы кто-нибудь знал, что происходит в нашей семье. Целыми днями убирала дом, чтобы хоть как-то отвлечься, готовила обеды и ужины, но практически всегда они оказывались в мусорной корзине. Данила домой приходил редко, в основном заносил продукты, забирал из сейфа какие-то бумаги, но боялся остаться со мной наедине на лишнюю секунду, боялся сорваться. Так прошёл ещё месяц, моё лицо освободилось от синяков и ссадин, кости не трещали от любого неловкого движения, наступил октябрь, первые морозы. Я блуждала по дому словно тень, боялась зайти в комнату к Максиму, не заходила туда с того самого дня, как сына увезли в больницу, а сегодня словно магнитом тянуло. Зашла, а вокруг так тихо, спокойно, светлые стены, маленькая голубенькая кроватка, одеяльце валяется на полу, подняла его, прижимая к груди. Замерла с лёгкой улыбкой на лице, получилось вздохнуть. Полноценно. Ведь до этого словно тиски сдавливали грудную клетку. Обернулась на шум в коридоре, и через секунду в комнату вошёл Данила.

– Завтра похороны. – Тихо сказал он и ушёл в свой кабинет, а я заплакала, пряча лицо в детское одеяльце.

В тот вечер не рискнула к нему подойти – его жалела, не себя. А утром мы отправились на кладбище. Вокруг никого, семь утра, маленькая могилка, в которую вложили такой же маленький закрытый гробик. Множество бесконечных и не приносящих никакого облегчения операций, внесли свой вклад. Данила запретил мне смотреть. Я молчала. Нет, это происходит не со мной!.. Никаких церемоний, батюшка с зычным голосом, запах кадила, меня шатает из стороны в сторону, я стою только благодаря Даниле, который держит за локоть, прислоняя к себе. Молчание не угнетает, оно помогает не сорваться, помогает быть рядом друг с другом.

Следующий раз пришла в себя, когда мы были уже в машине. Рой бессмысленных картинок за окном, больше напоминающих ленту кинофильма. Грязное серое небо, такое же грязное, как и моя жизнь. Без единого просвета. Без единой надежды. От мыслей отвлёк гул мотора, странный, необычный: на спидометре сто шестьдесят, за окном мелькают редкие встречные автомобили, на зеркалах заднего вида ещё не растаявший иней. Данила резко нажал на тормоз и вышел из машины. Стоял ко мне спиной, пальцы запутались в его густых волосах, он стоит не в силах опустить руки. Муж никогда не говорил, как ему плохо, как тяжело, всё было в его глазах, в его усталых жестах, в напряжённой позе. Шесть месяцев ада одного на троих. Шесть месяцев молчания, испытаний друг для друга. И после всего, ему нечего мне сказать. Вылезать из машины нет сил и желания, страх сковал всё тело, даже мозг отказывается соображать. Как в замедленной съёмке вижу, как муж развернулся, взгляд глаза в глаза, и он уже идёт ко мне. Открывает двери, подаёт руку, отпускает меня. Расстояние шаг, он смотрит в мои глаза, и я всё понимаю: он принял решение. Легко подтолкнул меня к обочине, сделал шаг вперёд, на лбу глубокая морщина… кажется, вчера её ещё не было, среди густых чёрных волос проскальзывает редкая седина, а ведь ему чуть больше тридцати. Рваное дыхание срывается с моих губ со стоном.