Еще меня терзает мысль о платье: она постоянно всплывает в голове. Знаю, что и Тарвер о нем думает. Я выбросила это платье в прачечной на «Икаре», когда нашла одежду поудобнее. Каждая прореха, каждая дырка на шелке совершенно такая же, как на подлинном платье. По ним можно даже проследить весь мой путь: вот эта дырочка появилась, когда я зацепилась за колючку – тогда мы смотрели, как падает «Икар». А вот здесь я его порвала, когда карабкалась на дерево, чтобы спрятаться от дикого кота. Каждая дырка, каждое пятно свидетельствуют о том, через что я прошла. Только это другое платье.

Чью же историю рассказывает это самозваное платье?

– Я хочу увидеть тело.

Мы оба вздрагиваем и вскидываем головы. И только увидев ужас на лице Тарвера, понимаю, что это сказала я. Из безвольной руки выскальзывает обрывок бумаги и падает на пол, вздымая пепел.

– Ч… что?

– Тело.

Очевидно, что он его похоронил – меня. Мне должно быть дурно от этих мыслей, они должны меня пугать. Но почему же я так безучастна?

– Лилиан, – шепчет он. – Нет… Нет. Зачем?

– Ты должен меня туда отвести. – Руки сжимаются в кулаки, и я упираю их в бедра. – Что, если тело там? А вдруг – нет?

Тарвер побледнел: таким он был, когда болел, и я не думала, что увижу это вновь. У меня разрывается сердце, но я не отступаюсь.

– Откуда взялось это платье? – наседаю я. – Мы с тобой знаем, что я оставила его в прачечной на «Икаре». Тарвер, мне нужно убедиться.

– А мне нет, – вдруг разозлившись, возражает он. Он склоняется ко мне, пытаясь поймать мой взгляд. – Лилиан, ты вернулась ко мне. Мне больше ничего не нужно. Я не хочу задавать вопросов.

Посмотришь на нас – и не поймешь, кто воскрес из мертвых. В некотором смысле он и правда воскрес. Он смотрит на меня так, как умирающий от жажды в пустыне смотрит на воду. Как я могу лишить его веры? Я заставляю себя кивнуть, и он успокаивается.

Теперь он в меня верит.

Но беда в том, что я – нет. Я не уверена.

– Я постелил нам в одной из комнат, – говорит Тарвер, уходя в коридор. Когда мы доходим до спален, я вижу, что это означает: он сдвинул две двухэтажные койки, и внизу получилась одна большая кровать, а сверху – крыша.

– Нам… – эхом отзываюсь я, останавливаясь в дверном проеме.

Тарвер заходит в комнату и оборачивается.

– Лилиан?..

Я сглатываю и качаю головой.

– Пожалуйста. Нет. Я переночую в пункте управления.

Тарвер поворачивается. Он хочет взять мои руки в свои. Я сдерживаюсь и не отдергиваю их, но он все равно чувствует в них дрожь и отпускает.

– Почему? – тихо спрашивает он. На его лице отражаются горе, боль, изнеможение.

Почему, почему я не могу согласиться? Я дрожу. Должно быть, я кажусь ему очень равнодушной. А ведь он думает, что я – его Лилиан. Как это возможно? Он не знает, что я помню. Не знает, как мне тяжело жить в собственном теле, говорить через силу, ходить, есть. Не знает, что я чувствую себя узницей: все вижу и слышу, но не могу делать то, что сделала бы прежняя Лилиан.

– Я не могу. Я говорила… Твои прикосновения обжигают кожу. Не могу, еще рано.

Он сжимает губы. Ему больно. Я разрываюсь от желания подойти к нему… Но так больше нельзя.

– Я тебе солгала, – шепчу я, опираясь о дверной косяк. Физическая боль меня отвлечет. – Я тебе сказала, что ничего не помню о том, как была… как меня не было.

Я слышу его вдох.

– Что… как?..

– Я все помню. – Холод пробирает меня до костей и сковывает легкие. Голос обрывается.

– В смысле… когда это случилось?

Ему не стоит знать. Милосерднее, если он и дальше будет думать, что я просто пробудилась от долгого сна и осталась собой. Быть может, прежняя Лилиан оградила бы его от этого.

– Нет, после. – Я закрываю глаза. На мгновение становится так тихо, что мне кажется, будто я снова умерла и вернулась в тишину. – Темно, холодно – этим не описать то, что было. Холодно – когда ты не можешь согреться. Темно – когда нет света. А там… там будто вообще не существует света и тепла.

Шорох его ботинка по бетонному полу. Он сдерживает себя, чтобы не подойти ко мне.

Сковывающий грудь лед трескается, будто что-то пытается выбраться наружу.

– Я помню, как была мертвой, Тарвер. – Я сглатываю, и у меня вырывается всхлип. – Как снова жить, когда знаешь, что тебя ждет в конце?


– По вашему тону не скажешь, что вы мне верите.

– В наших правилах относиться к подобным случаям со здоровой долей скептицизма.

– И много у вас случаев, когда кто-то из переживших сильнейшее потрясение что-то выдумывает?

– Нет, у нас мало случаев, подобных вашему.

– Зачем же мне лгать?

– А вот это очень интересный вопрос, майор.

Глава 36. Тарвер

Когда я просыпаюсь, сквозь ставни пробивается свет. Я медленно переворачиваюсь, чтобы посмотреть, сколько времени на часах с подсветкой, встроенных в стену. По ним я узнал, что здесь, на планете, в сутках двадцать шесть часов.

Я не сказал об этом Лилиан. Она и так говорила, что день здесь тянется вечно, и это будет подтверждением.

Последнее воспоминание – мысль, что никогда не засну на этой проклятой койке. Матрац на ней тонкий и жесткий, а еще мне не давало покоя неуютное чувство, что я слишком высоко над землей в незнакомом месте: я раздвинул скрипучие койки и занял верхнюю, а Лилиан – нижнюю.

По часам вижу, что уже не очень рано, и, скинув одеяло, я перегибаюсь через край, чтобы посмотреть, спит ли еще внизу Лилиан.

Ее нет.

Меня пробирает ледяная дрожь, начисто заглушая здравый голос рассудка. Я неуклюже спускаюсь на пол и, ударившись плечом о дверь, мчусь в пункт управления. Ни намека, что Лилиан здесь была.

В голове вспыхивает картинка: очертания цветка в моем дневнике – цветка, воссозданного ими, сказала она, цветка, превратившегося в пыль.

Почему я ее не послушал?

Нет, пожалуйста…

Едва не споткнувшись, я вылезаю через разрушенный проход и быстро, спотыкаясь на ходу, иду к поляне. Она не может исчезнуть. Они так не поступят. Они не могут так поступить.

Я в нескольких шагах от поляны, как вдруг Лилиан выходит из леса, отряхивая платье. Она отказывается надеть другую одежду. Я резко останавливаюсь, и несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга. У меня вздымается грудь, и я пытаюсь унять страх.

– Тарвер?..

– Я думал… Я проснулся, а тебя…

Она слегка приоткрывает губы, догадавшись, о чем я говорю. Я стою на месте как вкопанный, она подходит ближе и останавливается совсем рядом. Когда я колеблюсь, она протягивает свою руку и касается моей руки, поглаживая ее кончиками пальцев. Я так давно не чувствовал ее прикосновений, что тело будто охватывает жар.

– Прости, – шепчет она. – Я здесь. Ходила гулять. В следующий раз оставлю записку или еще что. Мне очень жаль.

Я хочу взять ее за руку, переплести наши пальцы, притянуть ее ближе и обнять, прижать к груди и стоять так, пока солнце не сядет и снова не стемнеет.

Но я лишь киваю. Снова киваю. Я чувствую, что босые ноги покалывает от холодной росы и от того, что бежал по осколкам. Меня знобит, потому что я не надел рубашку.

Она смотрит на меня некоторое время, а потом идет к станции.

Когда я просыпаюсь следующим утром, ее нет. И на следующее после него тоже.

Ночью я часами лежу без сна, пытаясь услышать, как она уходит, но не слышу. После того первого утра она стала вешать на дверную ручку флягу – в знак того, что вернется.

Каждый день мы ищем способ открыть дверь и включить электропитание на станции, чтобы отправить сигнал. Мы здесь. Заберите нас.

И с каждым днем она все слабее, но притворяется, что ей не вредит то, что спрятано за закрытой дверью.

Мы пытались ввести слово «лямбда», но все без толку: неприступная дверь не открылась. Лилиан перепробовала все слова, которые хоть как-то ассоциируются у нее с компанией отца. Мы просматриваем обгоревшие документы в наблюдательной комнате, ищем, не встретится ли где-нибудь пароль.

Мы даже пробовали вводить разные сочетания чисел и слов из документов, но безрезультатно.

На третье или четвертое утро ее прогулок я слезаю с койки, зашнуровываю ботинки и тянусь за флягой, висящей на дверной ручке. Когда выхожу на поляну, утреннее солнце проглядывает из-за облаков. Я поднимаю взгляд на тусклую зеркальную луну.

Хотел бы я знать, какую роль она сыграла в том, что произошло. Если «Икар» потерпел крушение из-за нее, если из-за нее возник разлом, который упоминается в документах, то зачем держать это в секрете? Что-то тут неладно. Чтобы спрятать планету от всей Галактики, потребовалось бы целое состояние. И «Компания Лару» не стала бы тратить столько денег, если это того не стоило.

Мы несколько раз пытались снова поговорить с шепотами в коридоре внизу, но ответом нам были лишь тишина и тьма. Возможно, они исчерпали все силы в первый раз.

Прошлой ночью мы даже хотели усилить напряжение: раз на двери стоит электронный замок, возможно, из-за перепада напряжения он бы открылся. Лилиан подключила к двери все провода, но бесполезно: стены задрожали, свет потускнел, но дверь не открылась. Лилиан не стала пробовать еще раз: неизвестно, что питает станцию энергией и сколько ее осталось. Если мы израсходуем все, чтобы открыть дверь, то энергии не хватит на сигнал бедствия.

Я кручу в руках флягу и думаю о словах в обгоревшем документе, который прочитала Лилиан. «Преобразование энергетической материи», говорилось там. Жизненные формы на основе энергии. Значит, существа эти способны управлять энергией. Они проделывают это с электрическими импульсами у нас в мозгу и со светом. Могут преобразовать энергию в нечто телесное, могут сотворить предметы. В конце концов, я ведь держу в руках доказательство. Они воссоздали флягу. Лилиан говорит, что они воссоздали ее цветок. Я качаю головой, подбрасываю флягу высоко в воздух и ловлю. Подбрасываю еще раз и будто в замедленном действии смотрю, как высоко она взлетает.