В детстве я часто ходил в горы с Алеком – я и мой герой. Я вспоминаю о нем и о родителях, когда мы поднимаемся. Теперь они наверняка думают, что потеряли обоих сыновей. Его голос звучит у меня в голове, и я не останавливаюсь, когда мне хочется. Когда я устаю, перед мысленным взором встают шеренги сержантов и командиров – огромные грубые мужланы прямо с передовой, которые своим ором вбивали в нас все, что знали сами. Они подгоняют меня, дают советы, где найти нужное место для лагеря, убеждаются, что я не поленился и потратил лишнюю минуту на то, чтобы устроить постель удобнее – не то проверчусь всю ночь без сна. Голос Алека тихий, терпеливый: так он со мной разговаривал, когда возвращался домой в короткие отпуска и учил меня всему, что узнал.

Я быстро нахожу пещеру. Вход в нее – узкая расщелина между двумя скалами, засыпанными сверху землей и камнями, но внутри она довольно просторна и послужит нам укрытием.

Холод режет лицо, нарастающий ветер раздувает куртку, когда я пробираюсь назад к скале, за которой оставил Лилиан. Она вся съежилась от холода, и я, взяв ее за озябшую руку, отвожу девушку в пещеру.

Там темно, но мы укрыты от ветра. В свете фонаря я вижу ее лицо: взгляд у нее безучастный. Хотел бы я, чтобы она вышла из этого оцепенения и начала обвинять меня во всех грехах…

Я закутываю ее в одеяло и разжигаю костер из сухих веток, грудой наваленных у входа в пещеру, и заползаю к ней под одеяло. Она так устала, что даже не возражает: прижимается покрепче и кладет голову мне на плечо.

– Не засыпайте, – тихо говорю я. Голос хриплый, потому что я долго молчал. – Сначала согрейтесь.

– Хорошо, – соглашается она, поплотнее укутывая нас в одеяло. – Почему от меня вечно одни только проблемы? Я хочу, чтобы хоть раз от меня был толк.

– Так случилось, что мы застряли там, где толк есть от меня. Выживание – мой конек, – откликаюсь я. – Иногда такое случается.

– Я просто хочу… – Она ерзает, устраиваясь поуютней и со вздохом прижимаясь ко мне. – Пожалуй, я слишком многого хочу.

– Я тоже, – тихо говорю я.

Я очень хорошо понимаю, о чем ты говоришь.

– Вот бы мне чашку настоящего горячего чая, – вздыхает она. – А еще булочки, и джем, и сливки.

– А я хочу жареного мяса. – Мы оба какое-то время смакуем эту мысль. – Или то, что можно сварить. У меня во взводе был парень, который мог приготовить еду из чего угодно. Когда нам приходилось туго на Аркадии, он сварил рубашку. Правда, он говорил, что рубашка должна быть генеральской, поскольку у них краситель получше.

– Тарвер… – По ее голосу слышно, что она не знает: рассмеяться ей или отчитать меня за такие шутки.

– О, не беспокойся. Мы сперва отпарывали нашивки. А то это было бы неуважительно.

Разговор после целого дня молчания – словно перемирие после долгого сражения. Мы устраиваемся поудобнее и ждем, когда согреемся, и я стараюсь не вспоминать о людях, которых она видела возле реки. Они показывали сюда, в горы, или на место крушения. Но почему? Я не хочу об этом говорить, не хочу думать. Сейчас мы снова союзники, и я не испорчу наше перемирие.


Когда внезапно просыпаюсь, мои внутренние часы подсказывают, что я проспал несколько часов. Костер прогорел до углей, а снаружи, судя по неистовому завыванию ветра, снежная буря. Мы надели на себя все, что только можно, и даже не разувались, поэтому мне тепло.

Вдруг я понимаю, что меня разбудило. Лилиан сидит и смотрит в темноту отсутствующим и диковатым спросонья взглядом. Меня обдает холодом, потому что она стянула с меня одеяло, но я жду, ляжет ли она обратно, и наблюдаю за ней, приоткрыв один глаз. Я очень хочу спать. Очень хочу, чтобы и она спала.

Ничего подобного. Она выбирается из-под одеяла и, встав на колени, трясет меня за плечо.

– Тарвер! – шепчет она. – Тарвер, я знаю, ты не спишь. Вставай.

Черт подери.

Я открываю глаза. Она смотрит на меня настойчивым взглядом. Девушка дрожит, и по вискам у нее, несмотря на холод, стекают капельки пота. Вид у нее нездоровый, будто ей приснился ночной кошмар.

– Лилиан, пожалуйста… Просто убей меня. – Пусть услышит недовольство в моем голосе, которое я обычно хорошо скрываю. Но сейчас глубокая ночь. Мне наконец-то тепло. Я очень, очень хочу спать. – В чем дело?

Она пытается успокоиться, и я вижу ее нетерпеливый взгляд: она будто бы надеется, что я выслушаю ее, если она не выдаст своего безумия.

– Нужно уходить отсюда. – У нее срывается голос, она словно сама удивлена, что говорит это: – Здесь небезопасно.

– Да неужели. – Я натягиваю одеяло до подбородка. – Поверь, мы сядем на первый же спасательный корабль. Но пока что безопаснее всего здесь. Снаружи мы замерзнем. Никуда мы не пойдем в снежную бурю.

Она стягивает одеяло, хватает меня за запястье и силой тащит на себя. Я чувствую, как ее колотит. Значит, это был не сон, а ее видения. Она явно не в себе.

– Поверь мне, – говорит она сквозь сжатые от усилия зубы – ей не удается сдвинуть меня с места. – Тарвер, я знаю. Нам нужно уходить прямо сейчас! Пожалуйста, идем, здесь небезопасно, что-то случится.

– Что-то случится, если мы выйдем наружу, – говорю я, выдергивая руку, но Лилиан не отпускает ее и придвигается ближе. – Сначала у нас начнет заплетаться язык и мы будем дрожать от холода; потом мы перестанем дрожать; потом мы сойдем с ума и станем срывать с себя одежду, бегать и хохотать. А потом мы упадем в изнеможении, и это будет милосерднее всего: к тому времени мы уже не почувствуем, как замерзаем насмерть. Пожалуйста, не упрямься хоть раз и ложись спать, хорошо?

Этого-то я и боюсь. Потому и заставил ее пообещать, что она не побежит вдогонку за голосами, которые слышит. Именно так я мог бы ее потерять.

– Пожалуйста! – В ее хриплом и отчаянном голосе слышится надрыв: что бы ни испугало ее так сильно, она в это верит целиком и полностью. – Я не знаю, откуда, но клянусь тебе, я точно знаю, что здесь небезопасно. – На мгновение она закрывает глаза, будто набираясь спокойствия и твердости. Когда она вновь их открывает, ее голос дрожит от охватившего ее волнения. – Я знаю, что ты солгал мне тогда, но мне плевать. Я доверяю тебе каждую секунду, Тарвер. Можешь ты довериться мне хоть чуть-чуть? Хотя бы раз?

У меня рвется сердце, и я тянусь к ее рукам, но она их отдергивает.

– Дело не в доверии, – говорю я ей. – Я не знаю, что тут творится, не вижу то, что видишь ты. Но все-таки есть разница между догадками об умерших в капсуле и тем, что ты якобы предвидишь будущее. Лилиан, если мы попадем в снежную бурю, то замерзнем насмерть. Это безумие какое-то… Мы не пойдем туда, даже если мне придется держать тебя силой. Подожди несколько минут, успокойся, и ты поймешь, что я прав.

– У нас нет нескольких минут! – Лилиан тяжело дышит. – Ты не прав. Дело именно в доверии. А ты мне не веришь.

Я не знаю, что сказать, и подбираю слова, но она вдруг срывается с места. Подскочив, она хватает мой вещмешок и бежит к выходу из пещеры.

Я ору от разочарования. Пару секунд выпутываюсь из одеяла, а потом устремляюсь за ней, оставляя позади и одеяла, и огонь, и тепло, и безопасную пещеру.

Холод пробирается под расстегнутую куртку. Хорошо хоть, мы спали полностью одетые! Сквозь облака не проходит свет от той странной луны, в воздухе кружат снежные вихри. Несколько секунд я не вижу Лилиан – темно хоть глаз выколи. И вот я замечаю движение: она ковыляет прочь от пещеры, спотыкается о камни, падает и поднимается на ноги. Я бегу к ней, тяжело дыша и увязая в снегу.

Я так медленно и осторожно двигался все эти дни, что теперь мне даже нравится размять ноги. Я перепрыгиваю через валуны и бросаюсь к ней: мной движет страх, что она исчезнет во мраке, или упадет, или же я потеряю ее еще каким-то образом. Я не церемонюсь, когда догоняю ее: схватив за локоть, притягиваю ее к себе и крепко сжимаю в объятиях, чтобы она больше не убежала.

Она не сопротивляется, и мы стоим, дрожа, под засыпающим нас снегом.

И вдруг сквозь завывающий ветер, сквозь заглушающую звуки снежную пелену, сквозь наше учащенное дыхание слышится другой звук. Сначала тихо, а потом все громче и громче, заглушая все остальное, нарастает грохот, и земля дрожит у нас под ногами. Мне приходится отпустить Лилиан, чтобы удержать равновесие, но она не отходит далеко. Она смотрит мимо меня в сторону пещеры, и я, проследив за ее взглядом, вижу, как гаснет тусклое мерцание нашего костра: свод пещеры обрушивается под тяжестью камней.

Несколько мгновений мы стоим и смотрим.

От пещеры осталась груда камней и снега.

Наша постель и одеяла погребены под завалом. Останься мы внутри – тоже были бы там. Я это понимаю, но почему-то не осознаю. Я знаю, что наше уютное убежище завалено камнями, но не понимаю, что это случилось на самом деле.

И не понимаю, как она узнала, что нужно бежать.

Когда я поворачиваюсь и ухожу, она молча идет за мной. В темноте далеко не уйти, и мы находим укрытие между двумя скалами и строим подобие снежной стены, чтобы спрятаться от ветра. Мы садимся на мой вещмешок и сворачиваемся калачиком, обняв друг друга. До рассвета остается несколько часов, но мы так и не смыкаем глаз.


Снег заканчивается, едва только светает. Ноги и руки у меня так затекли и онемели, что совсем не слушаются. Я заставляю себя подняться, превозмогая боль.

Когда я разминаю мышцы, Лилиан следует моему примеру. Она совершенно измотана, но не жалуется. Ей тоже больно, но этого не показывает: только крепче сжимает челюсти и двигается медленнее и осторожнее. Когда мы понимаем, что можем идти, уходим от пещеры.

В небе, как это обычно бывает после снегопада, догорают звезды, а искусственная луна низко нависает над нашими головами. Вокруг свежо и красиво. Каждый шаг мы делаем осторожно, с опаской: кто знает, что лежит под толщей снега? Я увязаю по щиколотку, Лилиан тяжело дышит за моей спиной. Мы идем очень медленно.