– И все?

– Я ведь уже сказал. У вас плохо со слухом?

– Мы всего лишь хотим быть уверены, майор. Дабы не осталось никаких недомолвок.

– Не могли бы вы сказать, сколько еще мы тут просидим?

– Пока у нас не закончатся вопросы.

Глава 15. Тарвер

Лилиан, съежившись, лежит под одеялом, и я нарочно занимаюсь своими делами, чтобы она взяла себя в руки. За последние несколько дней я понял одно: Лилиан Лару не любит терять самообладание на людях, даже если для этого есть веские причины.

Я решаю хотя бы на пару шагов приблизиться к цивилизации – побриться. Кто знает, может, Лилиан это немного подбодрит. Я отыскиваю в вещмешке бритву и, водя лезвием по шершавой коже, сосредоточенно бреюсь в тишине.

У нас, если разобраться, все не так уж и плохо: по гладкой равнине идти куда легче, чем по лесу, в котором остались дикие звери; в земле я нашел норы, а значит, в мои силки точно что-нибудь попадется; а из незнакомых растений и трав, которые я собрал, можно сварить вполне съедобную похлебку. Может, если мы перестанем питаться одними пайками, Лилиан хоть чуть-чуть воспрянет духом?

Однако у меня все равно тревожно сосет под ложечкой. Я видел, как Лилиан дрожала, обливалась по́том, какие у нее были расширенные зрачки. Галлюцинации могут быть симптомом каких угодно болезней. Но я все же думаю, что на нее слишком много всего навалилось. Я просто хочу, чтобы она не падала духом, пока мы не переберемся через горы к «Икару».

– Подождите час или около того, и, возможно, мне удастся разнообразить ваше меню, мисс Лару. – Мне больше нечем занять руки, поэтому я сажусь рядом с ней. – Когда планета видоизменена, почти все растения на ней съедобные. Мы каждый день едим один только паек, вам что угодно покажется съедобным.

Взгляд у нее все такой же пустой и тусклый. Я понимаю по ее несчастному лицу, что меньше всего ей сейчас нужна очередная словесная перепалка, и пробую единственное оставшееся средство – ободряюще улыбаюсь. И хотя она не улыбается в ответ, все же она смотрит на меня – живого человека, а не плод ее воображения.

– Я проверю, не ядовиты ли они, – продолжаю я, – и если что-то окажется съедобным, мы соберем еще и поедим вечером как следует. Эти растения не очень похожи на обычные, но не думаю, что они выведены по другому принципу. Как бы то ни было, травы здесь много: можно разжечь небольшой костер и сварить суп.

Она кивает – уже хорошо. Я и сам успокаиваюсь и выбираю первое растение толщиной с палец – оно толстое и твердое у корешка, зеленое и сочное у верхушки. Растения мне незнакомы, и я не хочу показывать Лилиан, что меня это удивляет. Вся видоизмененная флора и фауна везде одинаковая: корпорациям незачем изобретать что-то новое, если одна формула работает без сбоев. Но… здешние растения лишь отдаленно похожи на те, что я видел.

На стебле появляются капельки сока, и я втираю его в чувствительную кожу на внутренней стороне запястья.

– Что вы делаете? – Она еще подавлена, но, по крайней мере, оторвала взгляд от земли.

– Проверяю на аллергическую реакцию. Если кожа не покраснеет и не начнет чесаться, то тогда можно будет попробовать его на вкус.

Она кивает, пару секунд глядит на мою руку и потом отводит взгляд.

Я пробую снова привлечь ее внимание.

– Там подальше, на востоке, кажется, течет река. Мы дойдем до нее по равнине и пойдем вдоль. У нас будет много воды – можно даже искупаться, если хотите. Приведем себя в порядок перед встречей со спасательным отрядом.

Она наклоняет голову и глубоко вздыхает.

– Надеюсь, сперва вы проверите реку, майор. Я такая везучая, что наверняка она кишит крокодилами.

Вот так да, она шутит!.. Я ухмыляюсь, как идиот, хотя шутка получилась не такой уж смешной, чтобы над ней смеяться. Но она, кажется, не замечает моей улыбки.

– Ну, крокодилы – не беда. Вы их пощекочите под подбородком, и они будут на спине кататься. В прошлом году меня отправили в Новую Флоренцию, и там я познакомился с одним малым: он держал у себя крокодила вместо собаки, а потом отправил его домой со своими вещами. Засунул его в сумку, прорезал дырочки – и крокодилу хоть бы хны!

Она выдавливает слабую улыбку. Ну вот, уже что-то. Если мне удастся ее развеселить, она забудет о голосах. Потом отдохнет, выспится, и мы отправимся дальше. Ведь главное – вернуться домой.

При мысли о доме на меня внезапно находит тоска. Я всегда понимал, что на войне со мной может что-нибудь случиться, но никогда не думал, что случится такое. Иногда я вспоминаю мамино лицо, когда она узнала о смерти Алека.

– Крокодилов контрабандой провозите, значит. Ну и приключения у вас, майор, – задумчиво бормочет она. Улыбка угасает.

– За последние пару лет я много чего видывал, но нигде не было так красиво. Только поглядите на них. – Я протягиваю ей крохотные цветочки с лиловыми лепестками и ярко-желтой серединкой, которая резко выделяется на их фоне. С обратной стороны лепестки того же серо-зеленого цвета, что и все растения на равнине: после захода солнца они прячутся и становятся неприметными. – Они как мы: слегка потрепанные, но духом не падают, да?

Она тихонько вздыхает и тянется за цветами.

– С трудом верится, что они вот так запросто здесь растут.

Чуть задев мою руку кончиками пальцев, она берет один цветок. У него два сросшихся лепестка, которые нарушают симметрию. Я вдруг понимаю, что она, наверно, никогда не видела несовершенной природы.

– Я бывала раньше только в искусственных садах. Здесь за ними никто не ухаживает, и они просто растут себе… В голове не укладывается.

– Моя мама, можно сказать, пускает растения к нам в дом. Вот посадит она, скажем, цветы, и они потом растут, где им заблагорассудится. – И зачем я рассказываю ей об этом?.. Но девушка внимательно слушает каждое мое слово. – У нас за домом огромное маковое поле, прямо-таки красное море. А сам дом увивают ползучие растения с цветами. Все это вдохновляет маму.

– Это кого угодно вдохновит, – соглашается Лилиан, тихо вздыхая.

Наконец-то она отвлеклась от своих невеселых мыслей. Лицо у нее смягчилось, и впервые за несколько дней – впервые с нашей встречи – она, кажется, забыла о тревогах. Я хочу снова увидеть ее улыбку. Когда она улыбается, то похожа на человека, с которым у меня есть что-то общее. Нам обоим нужно отвлечься.

Я беру свой вещмешок и, копаясь в нем, отодвигаю в сторону веревку, паек, аптечку, фонарик и дневник в грубой кожаной обложке с недописанными стихами. На самом дне нахожу то, что ищу: пальцы касаются холодного металла, и я достаю фотографию в металлическом чехле – он вполовину меньше моей ладони и такой же тонкий, как и сама фотография.

– Ваша мама много работает в саду? – спрашивает Лилиан. Я понимаю, что она хочет и дальше отвлекать себя разговором – по сути, нашим перемирием – не меньше меня.

– Каждый день.

Я достаю из мешка чехол.

– Моя мама – поэтесса, а отец – учитель истории. Я вырос среди сонетов и только и делал, что лазал по деревьям да пропадал на речках. Как оказалось, из этого получилась неплохая подготовка к армии.

– Как забавно, – говорит она тихо. – А поэзию вашей матери издавали? Если мне не изменяет память, стихов поэтессы Мерендсен я не читала. Но, может, я и ошибаюсь.

– Это фамилия отца, – говорю я, снимая чехол и вытаскивая фотографию. При виде ее горло сдавливает, и мне приходится говорить медленнее, чтобы голос не дрогнул. Тоска по дому пронизывает меня с ощутимой силой. – А маму зовут Эмили Дэвис.

Я опускаю взгляд на фотографию. За два года, что я везде ношу ее с собой, снимок почти затерся до дыр, но на нем запечатлен отчий дом. Выбеленные стены увиты мамиными любимыми цветами, а за домом простирается красное маковое море. А вот мама – маленькая и красивая, волосы как всегда выбились из пучка, а на носу (одна из ее причуд) сидят очки. Рядом с ней стоит отец – в своем неизменном жилете. Вот долговязый Алек, а у него на плечах сижу я, схватившись за его вихры. Он корчится от боли, хотя со стороны, если не знаешь, выглядит это как улыбка.

Мне невыносимо больно от одного только взгляда на них.

– Быть того не может! – По ее голосу чувствуется, что она улыбается; когда я поднимаю взгляд, то вижу, что она смотрит на меня выжидающе. Но, увидев выражение моего лица, продолжает сдержанно: – Та самая Эмили Дэвис? – Девушка спрашивает так, словно я оговорился.

– Знал бы, что вы ее поклонница, сказал бы раньше.

Вот только я не сказал бы.

Я беру еще одно растение, разламываю широкий лист и втираю сок в кожу.

Знаю, что мамина фамилия ох как впечатляет, но не хочу пользоваться этим ради выгоды. Я и на дурацкое путешествие согласился только потому, что мне пообещали не упоминать там мамино имя. Не хочу, чтобы меня принимали в обществе из-за заслуг моих родных, и не хочу, чтобы наш сад кишел репортерами. Я так же ревностно оберегаю тайну нашего родства, как и прячу от чужих глаз свое творчество. Никому и в голову не придет, что я пишу стихи. Сейчас, с Лилиан, все иначе.

Я смотрю на свою руку. Третье растение чуть-чуть жжется, и я осторожно промываю кожу водой из фляги. Кожа слегка краснеет – но не слишком сильно.

Лилиан все еще разглядывает фотографию.

– Я люблю поэзию вашей мамы, – едва ли не благоговейно говорит она. – В детстве у меня была книга ее стихотворений – настоящая книга. И было там одно, про лилии. Ну, знаете, детям всегда нравится, если что-то созвучно с их именем. Я выросла, но слова эти… они такие красивые и грустные. «Душиста и бледна, она рыдает на закате лета…» У вас там на самом деле растут лилии?

Она поднимает на меня сияющие глаза.

– О да, еще как! – Я не обращаю внимания на жжение в руке; оно уже почти прошло. – Однажды я грохнулся с крыши и полетел прямиком в клумбу с этими самыми лилиями. Им сильно досталось, но их так просто не сломить – очень уж они живучие. Прямо как Лилиан, которую назвали в их честь.