Элеонора, ставшая теперь главной фигурой, в присутствии невестки чувствовала себя весьма скованно. И я прекрасно понимала ее. Она была алхимиком, чьи эксперименты по изготовлению золота проваливались один за другим, алхимиком, которому хотелось поскорее слить все не давшие результата ингредиенты в отхожее место. Она надеялась на то, что брак получится удачным, и будет зачат наследник, а жена — красивая и любимая — совершит чудо. С момента, когда она впервые увидела Беренгарию, и вплоть до дня своего отъезда из Мессины, Элеонора, наименее мягкая из всех известных мне женщин и абсолютно нетерпимая, по-своему старалась быть приятной и понравиться невесте сына. Но чуда не произошло, и когда они встретились снова, Беренгария вызывала у Элеоноры лишь отвращение и воспоминания о неудаче. Беренгария была королевой Англии, законной, бесспорной супругой безупречного поведения. Игнорировать невестку было невозможно, но ее вид и даже простое упоминание ее имени отнимали у Ричарда статус любимого сына, великого крестоносца, знаменитейшего рыцаря, обиженного короля, сводя его просто к положению плохого мужа. И Элеонора негодовала. Мы то и дело видели в Руане какого-нибудь сверхпедантичного курьера или посла, искавшего аудиенции у Беренгарии, которая являлась королевой Англии, пока смерть Ричарда не стала общепризнанным фактом. И каждый раз Элеонора буквально выходила из себя. Поэтому мы уехали в Манс и стали ждать там.

Когда собирали деньги для выкупа, Беренгария отдала многие из своих драгоценностей и вдобавок вытянула сто марок у отца. Это была последняя ее просьба к отцу, потому что вскоре Санчо Мудрый, добрейший человек, умер.

В одно из воскресений в церкви объявили, что деньги для выкупа собраны. Прихожане ликовали.

— Значит, скоро он будет дома, — повторяла Беренгария, и хотя это были почти те же самые слова, с которыми она приняла известие о возвращении армии крестоносцев из-под Иерусалима, по ее тону и манере говорить я поняла, что настроение моей единокровной сестры больше не определялось предвкушением радости встречи. Оно было окрашено сомнением и чем-то вроде смятения. Пока Ричард считался пропавшим, а потом сидел в тюрьме, притворяться было очень легко, но очень скоро он вернется и не пожелает или окажется неспособным поддерживать видимость благополучного брака и подвергнет ее новым унижениям.

Но она ни разу не высказала ни малейших сомнений, не раскрыла мне своих сумбурных чувств. С упрямой смелостью она готовилась к приему Ричарда — заказала новое платье, новые туфли. С ее языка не сходили фразы: «Когда приедет Ричард…» или тревожное: «Я изменилась? Я не постарела?»

Наступили дни ранней осени. Деревья стояли еще зеленые, но уже тронутые золотом, устало ожидая, что принесет им очередной день. Если выглянет солнце, то они примут свой торжественный летний вид и с них не упадет ни один лист. Но если польет дождь и завоет ветер, они в отчаянии сбросят с себя все до единого тронутые желтизной листья и застонут, дрожа от страха перед встречей с зимой.

Беренгария походила на дерево, застигнутое этим неопределенным временем года, а поведение Элеоноры было подобно первому ледяному ветру. Взяв деньги для выкупа, она с внушительной свитой отправилась к императору, чтобы потребовать возвращения сына. Королева-мать уехала, не удостоив Беренгарию ни единым словом, ни приглашением поехать вместе, и мы услышали об ее отъезде лишь через три дня. Правда, она очень торопилась, придавая своей поездке очень большое значение, да к тому же давно считала Беренгарию лицом второстепенным; но тем не менее ее бездушие было непростительным.

Беренгария плакала и металась по комнате с криком:

— Она должна была взять меня с собой! Ведь я его жена! Что подумают, что скажут люди? Как я смогу сохранить хотя бы видимость благополучия, когда его мать третирует меня, как старую покинутую дуру?

Ответа на это у меня не было.

— Что плохого я сделала? — спрашивала она пустоту. — Как такое могло со мной случиться? Я любила Ричарда всем сердцем и хотела стать ему хорошей женой. И даже теперь я прошу совсем немногого— всего лишь не быть посмешищем в глазах всего света. Но теперь, когда глаза всего христианского мира обратились в сторону Меца и все хоть сколько-нибудь значительные люди его королевства приехали туда, чтобы встретить своего короля, меня оставили в стороне. Почему со мной так бессовестно обращаются?

И на этот вопрос у меня не было ответа.

Плохие дни тянутся бесконечно, но Беренгария наконец выдохлась и позволила уложить себя в постель, предварительно выпив кружку вина, в которое я подлила пару капель снадобья старой Матильды. Она еще немного поплакала и уснула.

Мне, тоже измученной, не удавалось уснуть так же быстро, и утром я еще крепко спала, когда она потрясла меня за плечо.

— Проснись, Анна. Мы сегодня же возвращемся в Руан. Ричард непременно приедет туда, это его столица и его любимый город. И я должна быть там. Я не хочу, чтобы меня снова не заметили и забыли. Эта старая кошка узнает, кто королева Англии!

Склонившись надо мной в сумраке раннего утра, Беренгария выглядела странно, но я, еще не окончательно проснувшись, отнесла это на счет волнений предыдущего дня. Однако вскоре встало солнце и я, посмотрев на нее при ярком свете, поняла, что она изменилась больше, чем я ожидала. Перемены были совершенно из ряда вон выходящими и казались устрашающими.

В Акре я часто отмечала удивительное неуязвимое спокойствие в глазах сарацинок, когда-то так поразившее нашего деда. Большинство из них, кроме самых бедных — а нередко и они тоже, — в детстве подверглись той самой небольшой операции, которую Ахбег сделал Беренгарии. На улицах Акры можно было увидеть молодую сарацинскую женщину, прижимавшую к груди мертвого ребенка, не находившую себе места от горя и проливавшую потоки слез из безмятежно-спокойных глаз, подобных альпийским фиалкам. Но в какой-то момент жизни неизбежно происходило изменение, потому что в глазах каждой сарацинской старухи, казалось, жила вся печальная мудрость мира, словно все чувства, годами сдерживаемые этой искусственной преградой, вдруг хлынули в ее глаза и завладели ими.

В точности то же самое произошло и с Беренгарией. Ее глаза, такие же голубые и прекрасные, как всегда, стали уязвимыми. Теперь они отражали ее чувства, как у всех женщин. Да, теперь ей будет гораздо труднее притворяться. Глаза могли сыграть предательскую роль.

В Руане было пусто и тихо. Как и предполагала Беренгария, все сколько-нибудь заметные люди уехали встречать короля. Мы одни, если не считать слуг, сидели в замке и томились ожиданием. Спокойствие нашей тихой заводи было нарушено самым ужасным образом.

Прямо из Меца Ричард отправился в Амстердам, где сел на корабль, отплывавший в Англию. Говорили, что Филипп Французский прислал Иоанну немногословное письмо, в котором предупреждал его о приезде Ричарда: «Будьте осторожны, дьявол на свободе!»

В тот день дьявол вырвался на свободу и в наших апартаментах. Я смертельно боялась, что Беренгария покалечит себя. Она полностью потеряла контроль над собой, а у меня не хватало ни ловкости, ни веса, чтобы повиснуть на ней и остановить.

— Не надо! Не надо! Перестань! — кричала я, глядя на то, как она бьется головой о каменную стену, и пыталась схватить ее за руку, но она отшвыривала меня, как комнатную собачонку.

Через несколько часов я, сама побитая, потрясенная и близкая к истерике, решила незаметно выйти из комнаты и позвать на помощь. Беренгария сошла с ума, а сумасшедших связывают. Можно понимать причину буйства и жалеть несчастного, но оставлять его в таком состоянии нельзя.

Но когда у меня оформилась эта мысль, она остановилась посреди очередной громогласной тирады и сказала:

— Если я сейчас не справлюсь с собой, то кончу так же, как моя мать. Анна, я скоро успокоюсь. Прости меня. Мною овладело безумие. — Она подошла ко мне, опустилась на колени, уткнулась головой в мои и разразилась потоком самых обычных слез, к которым женщины нередко прибегают в поисках утешения. Выплакавшись, она тихо заговорила, и ее слова показались бы мне очень лестными, будь я женщиной иного склада:

— У меня никого нет кроме тебя, Анна. Ты мой единственный друг. Только ты все знаешь и понимаешь. Ведь ты останешься со мной, да? Не покидай меня. Кроме тебя у меня никого нет…

Но я, живо представив себя в роли незаменимой сиделки, долгие дни сплошной скуки и полной несвободы, дала лишь самые неопределенные обещания, чтобы хотя бы немного утешить ее.

7

Инстинкт меня не обманул. Я и теперь помню атмосферу следующих дней. Беренгария отдалилась ото всех, кроме меня, и я сочла бессердечным уходить на свои прогулки и в равной степени бессердечным брать ее с собой. Она была уверена в том, что все встречные смотрят на нее с презрением и жалостью.

Долгие вечера пролетали бы быстро, если бы я могла спокойно читать, но Беренгария непрерывно напоминала о своем присутствии. Едва слышный вздох, беспокойное движение — и я чувствовала себя обязанной откладывать книгу и придумывать какое-нибудь совместное занятие. Я пыталась учить ее играть в шахматы — эта игра мне очень нравилась, — но Беренгария была так рассеянна, так блаженно невнимательна, что мне хотелось выть и швырять в нее фигурами. Пробовала я заинтересовать ее и одной старой, типично английской, очень интересной карточной игрой, которой я научилась в Акре. Но без определенного навыка игра не приносила никакого удовольствия, и поскольку Беренгария не могла или не хотела вникать в тонкости, я неизменно выигрывала, что ее очень огорчало.

Она была так слащава и мила, так стремилась угодить, едва я откладывала книгу…

— В карты? О, конечно, Анна. — И тут же утрачивала интерес, даже если под самым ее носом лежали выигрышные карты. И я выигрывала. Но это не приносило мне удовольствия и не вызывало интереса.