Наверное, это мудро. Если, конечно, ты совершенно уверена в том, что кроме притворства, маскарада у тебя ничего в жизни не осталось.

— И еще ты, Анна. Я невероятно счастлива оттого, что у меня есть ты, человек, перед которым не нужно притворяться. Даже когда Ричард ушел, а все остальные продолжали твердить свое, я думала: «Скоро мы с Анной останемся вдвоем, и тогда я смогу забыть об этом…»

…Но я буду с тобой недолго… Уж не из-за моей ли горькой доли она не хочет расставаться со мной? Однако ничего не поделать. Я должна сказать ей об этом. И я уже открыла было рот, но Беренгария снова повернулась ко мне спиной и заговорила:

— Как бы то ни было, Рэйф Клермонский умер, но как только мы доберемся до Аквитании, мне придется принять меры в отношении Блонделя.

— Блонделя? При чем здесь Блондель?

Она обернулась.

— Ты не понимаешь? Рэйф Клермонский умер, теперь… теперь… Блондель…

— Ты не имеешь права так говорить! Это чистый вздор, злобная, грязная сплетня!

— Но, Анна, мне говорил сам Ричард. Он взял Блонделя с собой. А могла поехать с ним я. Мне хватило бы десяти минут на сборы. Но нет, он пожелал ехать вдвоем с Блонделем! Это-то меня больше всего и разозлило. О чем еще говорить? Анна! Тебе дурно? Боже правый, я думала, ты знаешь и поняла это, когда мы говорили о…

Я не знаю, как в тот момент выглядела, но чувствовала себя — хуже некуда. Впоследствии я подумала о том, что с моей стороны было глупо выказывать такое потрясение, такое чрезмерное удивление. Все казалось вполне закономерным. Но я никогда, ни на одно мгновение не допускала такой мысли. Ведь именно я задумала вырвать моего поющего мальчика из будуара и направить его в лагерь Ричарда!

— Мы позволили ему уйти, сами послали его к Ричарду, — заметила я.

— К счастью, да. Блондель осмотрителен. Он не станет кичиться своим положением и привлекать к себе внимание, выпрашивая льготы, — если, конечно, он коренным образом не изменился. А для мужчины гораздо приличнее взять с собой лютниста, чтобы наслаждаться музыкой, чем носиться с Рэйфом Клермонским — ни рыцарем, ни слугой. Путешествие в обществе лютниста может выглядеть вполне невинно, и я сделаю для этого все возможное, даже если такое положение дел озадачит тех, кто сознательно позволит ввести себя в заблуждение.

Беренгария вздернула подбородок, и я вспомнила выражение отца: «железный мул». Вбив себе в голову мысль о браке с Ричардом, несмотря на явную его невозможность, она избрала определенную линию поведения, и ей удалось довести задуманное до конца. Беренгария заслуживала восхищения!

Мне вспомнилась старая пиренейская пословица: «Бог перекладывает свои тяготы на сильные спины». В ней есть зерно истины. Почти каждая вторая женщина на ее месте стала бы проливать горькие слезы и причитать, наслаждаясь жалостью к себе и требуя жалости от других — но жалость так часто сопровождается насмешкой и презрением…

Я понимала, что моя единокровная сестра куда смелее меня. Она смотрела фактам в лицо, а я уже искала спасения в уклончивости. Я не верила подозрению в отношении Блонделя — и никогда не поверю. Он не писал бы свои письма с такой рассудительностью, умеряя восхищение критическими замечаниями, а похвалы — юмором, даже когда они были справедливы.

Однако теперь ясно, что Блондель не поедет со мной в Апиету. Как мучительно именно сейчас ехать туда одной… и я отказалась от мысли возвратиться в Памплону. С таким же успехом я могла отправиться в Аквитанию.

2

Было решено, что мы высадимся в Неаполе, посуху доберемся до Рима, а затем в сопровождении молодого Санчо отправимся в Руан или Пуату. Мы прибыли в Рим первыми и остановились, чтобы дождаться остальных. Я не могла представить себе более очаровательного места для ожидания, чем этот блистательный, современный папский город, построенный на руинах и среди руин города, который был центром мира еще до того, как получили свои названия Лондон, Париж или Памплона.

Больше чем когда-либо стараясь избегать неприятных мыслей, я проявляла огромный интерес к окружающему миру — к книгам, людям, передававшимся из уст в уста слухам, песням менестрелей и разным удивительным местам. Рим как нельзя более соответствовал моему духу, и я принялась усердно знакомиться с его достопримечательностями. После жизни в тесноте корабля свобода воспринималась как благословенное облегчение, и я каждый день ходила по городу почти до полного изнеможения и засыпала, едва коснувшись подушки. Я отважилась даже посетить катакомбы, эти внушавшие благоговейный страх помещения, где на заре святой церкви первые христиане тайно собирались к обедне или для погребения своих мертвых по христианскому ритуалу.

Иногда вместе со мной ходили Беренгария и Иоанна, но они интересовались только лавками, быстро уставали и капризничали, как малые дети. То, что я считала самым интересным, они находили скучным и раздражали меня непомерно. Они были со мной и в тот день, когда я наконец нашла крест апостола Павла.

Апостол Павел не был популярным святым. Очень немногих младенцев называли в его честь, и всего несколько церквей носили его имя. И в Риме, где он долго жил в заточении и подвергался мучительным пыткам, его память почти полностью затмило поклонение святому Петру, основателю церкви и покровителю Папы. Можно было подумать, что между двумя великими апостолами существовало странное соперничество, продолжавшееся века. Однако мои терпеливые расспросы облегчались тем, что в Риме понимали латынь, хотя язык местного населения очень от нее отличался, и в конце концов я добилась желаемого. И когда я вышла на небольшую пыльную площадь, зажатую между убогими домами и крошечными лавчонками, и увидела скромный каменный крест, возвышавшийся на том месте, где Павел принял мученическую смерть, Беренгария и Иоанна были со мной. Крест стоял посреди площади без всякой ограды. Почти у самого его основания лежали груды мусора. Шелудивая, грязная собака подошла прямо к кресту и подняла рядом заднюю ногу.

— Да… — протянула Беренгария. — Не понимаю, зачем ты потащила нас сюда, Анна. Тут и смотреть-то не на что…

— Ах, дорогая, здесь все дышит духом гонителя Саула из Тарса, которого разыскивал Бог. Он был убит на дороге в Дамаск и воскрес слепым, но обращенным. К нему вернулось зрение, и он пошел проповедовать Евангелие от Павла, способного поспорить с великими мудрецами того времени и разбить их доводы. Он высказал свое гордое, удивительное изречение: «Я римский гражданин», настаивал на своих правах и требовал, чтобы император судил его здесь, в этом городе. Павел сказал: «Я умру сегодня». Его смелый, неуживчивый, чуждый сентиментальности дух был освобожден на том самом месте, где собачка задрала ногу.

Как после этого можно говорить, что здесь не на что смотреть?!

Я почувствовала облегчение, когда, плетясь по улице, обставленной лавками, мы наткнулись в лавке шелков и бархата на рулон желтого шелка.

— Ричард дал согласие, — заметила Иоанна. — Не будет ли преждевременно заняться моим свадебным платьем, как вы думаете?

После этого они целыми днями шили и вышивали, а я, оказавшись свободной, часто уходила на целый день, покупая в городе еду, когда проголодаюсь, и присаживаясь где-нибудь передохнуть.

Даже лавки в Риме поражали воображение: в них было все, потому что сюда шли посетители со всех концов земли, паломники, люди всех национальностей, у которых были дела к его святейшеству. Я не пыталась купить в Риме слона, но совершенно уверена в том, что если бы захотела, то получила бы его либо немедленно, либо совсем немного подождав.

Однажды, перед самым закатом, я возвращалась домой, медленно шагая по улице, оттягивая момент возвращения — дома мне грозило вовлечение в женские разговоры и в споры о том, следует ли повторить вышитый узор на рукавах платья или ограничиться подолом юбки. Я остановилась у окна какой-то ювелирной лавки. В Памплоне ювелиры не выставляли свой товар. Все знали, где они жили, и при необходимости приходили к ним домой, говорили, что нужно, и хозяин показывал им все, чем располагал, — как правило, очень немногое, потому что работал в основном по заказам. Но здесь, в Риме, ювелиры, как, впрочем, и другие торговцы, стремясь привлечь прохожих, шли на хитрости. В стене этой лавки было открытое окно, выходившее прямо на улицу, с крепкой железной решеткой, заканчивающейся острыми наконечниками. В окне стоял наклонный стол, покрытый бархатом цвета ночного неба, и на его темно-синей поверхности, как ночные звезды, сверкали прекрасные изделия, которые можно было купить.

Разумеется, у меня не было и мысли что-то покупать. Отправляясь на экскурсии по городу, я никогда не брала с собой больших денег — только для покупки еды и питья, к тому же украшений у меня было достаточно, но я остановилась у окна, восхищенная витриной и ее защитой.

Там лежали серьги, колье, кольца, браслеты… Какой богатый город! Каждое утро владелец магазина выставляет изделия, стоящие целое состояние, и каждый вечер убирает их, обеспечивая себе полную безопасность. Вот изумруд… Он не так прекрасен, как мой, но тоже очень хороший, ярко-зеленый в сумерках. А как сияет вот тот рубин, кроваво-красный, переливающийся с солнечным закатом. Я с восхищением разглядывала драгоценности, но внезапно остановилась и замерла, как собака, почуявшая дичь.

В центре на синем бархате лежал пояс, сшитый Беренгарией для Ричарда в те далекие дни, когда она ждала его, чтобы сочетаться с ним браком. Я узнавала каждый стежок, каждый камень. Когда она подарила ему этот пояс, он казался удивленным, несколько смущенным, но довольным и сказал, что теперь у него два сокровища, бросив взгляд на свои перчатки.

Как оказался здесь этот пояс?

Я, прихрамывая, вошла в лавку, из-за решеток напоминающую клетку. Пожилой мужчина, довольно хорошо одетый, поднялся за рядом железных стержней и открыл решетку. Я собрала в уме все, что помнила из латыни, и сказала, что меня заинтересовал выставленный на витрине пояс. Продавец предложил мне взглянуть на него поближе, и я согласилась. Он передал пояс мне в руки, расхваливая прелесть сапфиров и превосходную бриллиантовую пряжку, и показал, как она застегивалась. Когда-то я сама предложила ее конструкцию — пряжка была сделана из броши Беренгарии.