Бертрис Смолл - Разбитые сердца

— Я получила письмо от Блонделя. Про Ричарда. Диагос ошибся! Он не женится на Алис. Ты слышишь меня, Беренгария? Ричард не женится на Алис. Так написал Блондель.

Как бы далеко от меня ни была она в ту минуту, мои слова до нее дошли. Большие глаза в глубоких глазницах раскрылись и пристально посмотрели на меня.

— Блондель, — повторила я. — Письмо. Ричард не женится на Алис. Слышишь? Ты понимаешь, что я говорю?

Если бы кровь пышашего здоровьем человека каким-то чудом могла бы перетечь в вены смертельно раненного, истекающего кровью воина, то это зрелище было бы подобно тому, что я увидела. Ахбег был прав — воля к жизни вполне реальная сила. На моих глазах к Беренгарии возвращалась жизнь.

— Повтори, — прошептала она.

Я повторила. И потом еще раз десять, снова и снова. А затем сказала:

— Матильда готовит тебе поссет. Ты ведь выпьешь его, да?

— Что произошло? Приехал Блондель?

— Нет. Я получила письмо.

— А что за известие?.. Ему можно верить?

— Вполне. Но это секрет. Пока нам следует молчать — до его приезда.

— Ричард не женится на Алис?

— Совершенно верно. Ну, а теперь помолчим. Сейчас тебе принесут посеет, ты выпьешь и сразу почувствуешь себя лучше. А вот и Матильда.

О, Бог-отец, Бог-сын и Бог-Дух святой, в чьих руках жизнь и смерть, ты тройственный в одном лице и единый в трех лицах, прости мне эту великую ложь, с которой я вторглась в твои владения. Я не могла дать ей умереть, но спасти ее могла только ложь!

В комнате уже звучал голос Матильды.

— Мой ягненочек, сладкая моя девочка… — говорила она своей любимице, поглядывая на меня как на колдунью.

Беренгария сделала слабую попытку потянуться в постели, словно новорожденный теленок. Она не оттолкнула поссет и открыла рот в ожидании ложки, которую уже подносила Матильда.

Я стояла поодаль, с болью осознавая содеянное мною.

В Памплонском соборе я не была с тринадцати лет, когда впервые услышала от подвыпившей Матильды историю моей матери. До того я думала, что находившийся там алтарь был воплощением чистой красоты. Он был сооружен отцом в память об его умершей жене, и, глядя на него, я не переставала восхищаться. Это была башня филигранной работы из слоновой кости с тонкой резьбой, напоминающей кружево из золотых и серебряных нитей, переплетавшихся с изысканностью паутины, украшенная крупными и роскошными драгоценными камнями. Они так слепили глаза, что на них можно было задержать взгляд только на мгновение. Глядя на алтарь, я получала огромное наслаждение, но однажды воскресным утром крепко выпившая накануне Матильда рассказала мне о том, как сошла с ума мать Беренгарии, о том, что моя мать была любовницей Санчо, и о железном корсете. В то утро я, как обычно, смотрела на алтарь и думала: вот он стоит здесь, и я стою рядом — он такой прекрасный, и я, такая уродливая, и оба мы — памятники любимой, сумасшедшей, мертвой женщине.

Рассказ Матильды поверг меня в смятение. Только тогда я полностью осознала свое несчастье, усугублявшееся ослепительной красотой алтаря и ангельской прелестью Беренгарии, всегда бывшей рядом. Мое сознание восстало, и я дала себе зарок никогда больше не входить в этот собор.

Но теперь, холодным вечером, сменившим теплый солнечный день, я снова стояла здесь, одна, в его необъятном мрачном нефе [3]. Какой-то необъяснимый, непонятный мне порыв оторвал меня от ложа Беренгарии и заставил ковылять мимо церкви святого Николая, где я всегда слушала обедню и исповедовалась, сюда, в то самое место, которого я годами тщательно избегала.

Я опустила пальцы в ледяную святую воду в чаше, стоявшей у входа, и, поклонившись алтарю, долго смотрела на это величественное сооружение. Он по-прежнему сиял во мраке собора. Я поняла, что пришла сюда в порыве уничижения и покаяния. Я пыталась вызвать в себе боль, посетившую меня здесь много лет назад. Но почему? Потому, что я солгала? Нет. Я лгала и раньше. Я вовлекла в ложь отца и Ахбега, лгала, отправляя Блонделя в Англию. Но тогда я не чувствовала себя виноватой. В чем же разница?

Я ощупью подошла к столу, где лежали свечи, зажгла и поставила их — одну Пречистой Деве, другую святой Агнессе, покровительнице Беренгарии, и третью своей, святой Веронике. Потом я преклонила колени и стала молиться со страстной истовостью, которой не чувствовала уже много лет, с того времени, как молилась о том, чтобы выпрямилась моя спина и я стала похожа на всех остальных детей. Теперь же я снова молила о чуде, умоляя Христа, всех святых архангелов, ангелов и прочих небожителей о том, чтобы моя ложь перестала быть ложью, чтобы она превратилась в правду и Ричард не женился на Алис.

Но я была достаточно предусмотрительна и добавила, что если он уже женился на ней и моя ложь откроется, то пусть Беренгария перенесет этот удар не слишком тяжело, откажется наконец от своей навязчивой идеи и будет жить дальше…

Домой я вернулась, как мне думается, в несколько бредовом состоянии. Последние шесть дней были далеко не веселыми, а этот, заканчивающийся, утомил меня как физически, так и духовно. Но я заставила себя подняться в комнату отца, где нашла Матильду, готовую улечься спать. Принцесса, по ее словам, уже час как спала.

— Ее навестил его величество?

— Да. И остался очень доволен, — вызывающе заметила старуха. Судя по всему, она относила улучшение самочувствия Беренгарии на счет одного лишь поссета.

Но завтра… завтра…

— Тогда я, пожалуй, пойду спать, — сказала я.

— У вас усталый вид, — заметила Матильда. И голос ее подобрел.

Я медленно спустилась с лестницы, прошла через изрытую копытами турнирную площадку и подошла к Башне королевы. Фонарь на нижней площадке лестницы коптил и почти не давал света. Я дважды позвала Бланко, но ответа не последовало, и я, собрав остатки сил, на четвереньках поднялась по ступенькам.

В солярии никого не было, но огонь в камине еще теплился, и рядом лежала связка веток для разжигания его утром. Руки у меня были ледяными от холодных каменных ступеней и я положила одну ветку, а потом и другую на тлеющие уголья, и они тут же вспыхнули ярким пламенем. Я присела погреть руки у огня, слишком уставшая, чтобы дойти до кровати и связно о чем-то думать.

Услышав движение на лестнице за дверью, я подумала, что это Бланко возвращается в свою конуру. Но дверь в солярий отворилась, и я, подняв глаза навстречу входящему, отчасти из любопытства, отчасти в тревоге, увидела стоявшего в проеме двери Блонделя. Я не поверила своим глазам, поскольку часто мысленно вызывала его образ, зная наверняка, что никогда больше не увижу его во плоти. Все в тот день было нереальным.

Я смотрела не отрывая глаз. Он стоял в своем синем плаще — я видела это в неверном свете пылающих веток, — и в руках у него тоже было что-то синее.

— Ваша милость… — заговорил он.

И я, хотя не верила своим глазам, ушам не поверить не могла.

— Блондель, вы вернулись…

— Да, ваша милость. Я вернулся. Я выяснил все, что вы хотели знать, но это было не для письма. И я очень соскучился по дому.

Синим предметом в его руках оказался букетик полевых гиацинтов, которые цыганята обычно продают на дорогах прохожим. «В руках у него был букет…» Я солгала, я молилась, я послала его в далекий путь, чтобы он обрел новую жизнь. И вот он здесь. Соскучился… Мысли мои кружились колесом.

— Скажите мне, — воскликнула я, и мне показалось, что голос мой донесся откуда-то с большого расстояния, прорываясь сквозь гром, — какие новости, Блондель, какие новости вы нам привезли?

Из дальнего угла неумолимо ввинчивающегося в меня мрака донесся его голос:

— Ричард Плантагенет. Алис…

Чудо, о котором я молила Бога, свершилось. Моя ложь не была ложью. Едва я успела узнать такую важную вещь, как бешено крутящийся мрак обрушился на меня.

Рассказывает Элеонора Аквитанская, Волчица, Леди Золотой Башмак, одно время бывшая королевой Франции, позднее — королевой Англии, мать Ричарда Плантагенета.

Когда мой последний шпион, преданный мне бродячий торговец Альберик, сообщил о том, что в Дувр прибыл Ричард, я стала оценивать свои шансы на встречу с сыном до свадьбы. У меня не было сомнений в том, что эта вызывающая столько разговоров, много раз откладывавшаяся свадьба наконец-то состоится. Наверное, меня пригласят в Вестминстер, на несколько часов наденут на голову корону, соберут всю английскую и французскую знать, благожелательную, любопытную и язвительную — которая будет твердить о том, как хорошо, что мое здоровье так своевременно улучшилось. Пару раз это случалось и раньше во время моего шестнадцатилетнего изгнания — всего пару раз, когда Генриху было выгодно продемонстрировать миру, что у него все же есть королева, или показать народу моего собственного герцогства, что я еще жива и не изувечена.

Я жаждала встречи с Ричардом. Он всегда был самым любимым из моих сыновей, больше других похожим на меня своими взглядами и характером, таким, какой была бы я сама, если бы Всемогущему было угодно создать меня мужчиной. Последний раз я виделась с ним одиннадцать лет назад, а для человека, проводящего время в однообразном уединении, дни тянутся очень медленно. Я страстно желала увидеть, каким он стал, мне хотелось о многом поговорить с ним. Я могла бы через Николая из Саксхема послать Рейналфу Гленвильскому, а значит, самому Генриху, смиренную просьбу о том, чтобы моему сыну разрешили меня навестить. Но это означало бы обращение к троим ненавидящим меня людям — я и сама ненавидела их за то, что они были готовы в любую минуту причинить мне зло. Оба эти посредника затянули бы дело, забыли про письмо, потом доложили бы о нем по-своему, и в конце концов источник высшей власти с удовольствием ответил бы: «Нет». Поэтому я ждала, ничего не предпринимая, и знала, что если Ричард захочет меня видеть, то приедет в Винчестер либо с разрешения, либо без него.