— За мной послал король, — проговорил он дребезжащим голосом. — Где его величество? Что случилось?

Я поняла, что Ахбег почти слеп. Он очень постарел и стал еще более худым и грязным, чем когда приходил в будуар вправлять лодыжку Блонделю.

— А, слава Богу, ты пришел, — обрадовался отец. — Моя дочь… я кое-что говорил ей — ради ее же блага, — а она схватила нож и резанула себя по горлу. Сюда, Ахбег, сюда. Вот, гляди…

Ахбег смотрел, выпучив глаза, совсем как летучая мышь. Отец довольно грубо взял его за руку и притянул к тому месту, где лежала Беренгария.

— Поднесите свечу и держите ее неподвижно, — распорядился старик, с трудом склонился над Беренгарией и посмотрел на рану через полузакрытые веки. — Тут не из-за чего волноваться. Эта царапина не опаснее пореза на пальце.

У отца вырвался глубокий вздох облегчения. Ахбег продолжал осматривать рану.

— Горло не тронуто, на шее простая царапина. Но я уже не могу работать на коленях. Поднимите ее. Нет ли здесь стола, скамьи или чего-нибудь вроде этого?

Отец с несколько посветлевшим лицом поднял Беренгарию и положил ее на стол, а я взяла единственную в комнате подушку и подложила ей под голову. К тому времени не унимавшаяся струйка крови доползла уже до плеча.

Ахбег полез в объемистую поношенную сумку, которая всегда висела у него на поясе, вытащил иголку и нитку и подал их мне:

— Проденьте нитку в иглу, — попросил он. — Теперь я плохо вижу такие мелкие вещи. Крупные вижу очень хорошо, а когда речь идет о ранах, пальцы заменяют мне глаза. Сир, вам не о чем беспокоиться. Я уже стар, но никогда еще не видел, чтобы женщина нанесла себе смертельную рану. Иногда они бросаются в воду, а потом вопят о помощи, порой принимают яд — и это уже конец. Но ни одной женщине пока не удалось покончить с собой ударом ножа. И никогда не удастся.

Я протянула ему иглу с продетой в нее ниткой, которую он принял без благодарности, повернулся к столу, скомкал в руке газовую вуаль и вытер мешавшую ему кровь. Потом бесстрастно, словно латал дырку на рубахе, сшил вместе края раны. Меня снова затошнило, но я почему-то не смогла отвести глаза от его рук. Старик действовал быстро — он был мастером своего дела. Я вздрагивала и передергивалась каждый раз, когда он протыкал иглой кожу, отец ходил взад и вперед в другом конце комнаты и, глядя на дочь, повторял: «Боже мой, Боже мой!» Ахбег сделал восемь стежков и выпрямился. Снова порывшись в сумке, он извлек небольшой холщовый мешочек, из которого вынул щепотку какого-то серого порошка.

— Дайте руку, — сказал он мне.

Я повиновалась, и старик высыпал порошок на мою ладонь. Потом тщательно уложил в сумку мешочек и иглу, закрыл ее и плюнул мне на ладонь. Это было ужасно. Я едва не закричала. Указательным пальцем правой руки Ахбег растер порошок в слюне и смазал этой «мазью» рану и шов. Через него просочилось немного крови. Прежде чем он закончил свои манипуляции, я отдернула руку. Кровь Беренгарии, слюна Ахбега… и что это за серый порошок? Небось высушенная толченая жаба?

— Теперь не будет ни боли, ни заражения, — объявил Ахбег, вытирая пальцы о порозовевший дамасский шелк платья своей пациентки. — Не пытайтесь ее разбудить. Обморок пройдет во сне, и это смягчит шок. Сама по себе рана пустячная. Я даже не стал бы тратить такую хорошую нитку, не будь ваша дочь принцессой.

— Ахбег, — сказал отец, внезапно перестав расхаживать по комнате и взывать к Богу. — Я хочу, чтобы ни слова о происшедшем не вышло из этих стен.

— Я же не курица, чтобы кудахтать на весь двор, — проворчал Ахбег и заковылял к выходу. У двери он обернулся: — Когда принцесса проснется, ей очень захочется пить. Дайте ей чего-нибудь, но только не вина: воды, молока, бульона — что окажется под рукой. Спокойной ночи, сир. Вы вполне могли обойтись и без меня.

— Спокойной ночи, Ахбег, и спасибо тебе, — ответил отец.

Он подошел ко мне и встал рядом, у конца стола, на котором, как мертвая, лежала Беренгария. Кровь на ее коже и платье уже стала ржаво-красной. Сквозь серо-зеленую мазь на шее проступили пятна, словно рана гноилась.

— Да, — заговорил отец, — это выше моего понимания. Я не помню случая, чтобы Ахбег ошибался. Но что же нам теперь делать? Что мы скажем всем остальным? Фернандо и архиепископ ждут ответа. Я обещал дать его завтра утром. Я ведь просто разговаривал с Беренгарией, Анна. Просто разговаривал. Не выходил из себя, не укорял ее ни в чем, однако она была упряма, как дьявол. Я начал чистить для нее яблоко — вот это, — а она вырвала у меня из руки нож. Анна, дорогая моя, Беренгария нанесла удар и тебе тоже! Возможно, мне следовало… Я сразу подумал о тебе и об Ахбеге. В такие минуты человек должен знать, на кого можно положиться. Сейчас я дам тебе немного вина, Анна…

— Мне надо помыть руку, — сказала я. — Я хочу отмыть слюну и кровь, а то меня вырвет.

Отец быстро прошел в угол комнаты, где за простой холщовой занавеской стояли его умывальный таз и кувшин. Наполнив таз водой, он поставил его передо мной, рядом положил чистое полотенце. Умывшись, я почувствовала себя лучше, и ко мне окончательно вернулось самообладание. Отец убрал таз и, взглянув на Беренгарию, по-прежнему без движения лежащую на столе, озабоченно проговорил:

— Хорошенькую историю привезет Фернандо своему брату — принцесса предпочла зарезаться, нежели выйти за него замуж! А кем буду выглядеть я? Демоном, который довел собственную дочь до смертного греха, — я, терпеливейший и снисходительнейший отец во всем христианском мире? Клянусь тебе, Анна, я говорил с нею самым спокойным тоном, и главным образом о том, что говорил раньше тебе.

Отец беспомощно посмотрел на меня. И я вспомнила все, что он для меня сделал. Даже десять золотых монет, которые я дала Блонделю, были его подарком. Я села, раздумывая над тем, как выйти из положения, и внезапно в моей голове выстроился прекрасный план, хитрый, законченный во всех деталях, вошедший в сознание мягко и четко, как рука в перчатку.

— Мы скажем, что Беренгария плохо себя почувствовала, когда была у вас в кабинете, и вы послали за Ахбегом, который подумал, что у нее, возможно, чума. Это могло бы вызвать панику, и мы с вами очень перепугались — да и кто не испугался бы на нашем месте? Чума возникает внезапно, на шее, под мышками и в паху появляются бубоны. Ею можно заразиться даже на расстоянии. И архиепископ с эрцгерцогом поспешат убраться из Памплоны. Через несколько дней мы обнаружим, что Ахбег ошибся и что вздутие на шее оказалось всего лишь простым нарывом, который он вскрыл, чтобы впоследствии на шее осталась едва заметная прямая линия, а не шрам с рваными краями. Тогда вся история предстанет в ином свете, и все женщины побегут с каждым чирьем к хирургу. А пока будет совершенно естественно, если я стану ее сиделкой. Как, по-вашему, это правдоподобно?

Отец посмотрел на меня так, словно я только что выполнила на его глазах двойное сальто.

— Клянусь Богородицей, — обрадовался он, — это настоящая находка.

— Рада вам служить, сир. Будет разумно, если вы переберетесь в другую комнату, оставив нас здесь. Постарайтесь сделать так, чтобы наша версия стала достоянием публики, и велите приготовить себе другую кровать, одеяла и подушки. Мне нужны два пажа, которые должны быть постоянно под рукой, и пусть дважды в день приходит Ахбег.

— Если ты берешься за это, Анна, то я обеспечу все, что ты пожелаешь.

Мне почему-то вспомнилось очень давнее утро: я отправилась на рынок, где купила на лотке вишни, повернулась и увидела уличного мальчишку, ловившего в луже головастиков. Железный тазик в его руке был уже полон маленькими зеленоватыми тварями. Я дала ему пригоршню вишен, а он с совершенно ангельской улыбкой опустил руку в тазик, выловил извивающееся скользкое существо и протянул его мне…

— Дорогой отец, — помолчав, заговорила я, — вы уже столько сделали для меня, и я рада, что могу что-то сделать для вас. А теперь ступайте и расскажите всем об опасности подхватить чуму. Скажите эрцгерцогу с архиепископом, что принцессу внезапно сразила болезнь, а если увидите малейшее сомнение на их лицах, предложите им самим взглянуть на Беренгарию… И прошу вас, сир, не пускайте сюда Матильду: она тут же обо всем пронюхает.

На лице его было написано облегчение, он радовался тому, что кто-то говорил ему, как себя вести. Но когда он повернулся к столу, где лежала Беренгария, ощущение облегчения сменилось мрачным недоумением.

— Господи, что заставило ее пойти на это? Я ничем не угрожал ей, Анна, даже не повысил голоса и говорил с ней вполне рассудительно. — Отец нагнулся и всмотрелся в неподвижное, отрешенное лицо. — Ты считаешь, Ахбег был прав, советуя не будить ее? Может быть, все-таки стоит попробовать привести ее в чувство? Жженые птичьи перья… я видел, как их запах приводил в сознание женщин. И вино. Может быть, влить ей в рот немного вина, разжав зубы? — Впервые он подверг сомнению безупречность опыта Ахбега и предлагал нарушить предписания старого врача.

— По-моему, лучше все делать в точности так, как нам было сказано, — возразила я. — Идите же, распорядитесь о своей постели прислуге и объяснитесь с нашими визитерами.

Отец колебался:

— Я же обещал завтра утром дать им ответ.

— Обстоятельства оправдывают некоторую задержку, — улыбнулась я. — В любом случае отказывать всегда лучше заочно. Пусть отправляются восвояси, а потом вы им напишете.

— Ладно. По крайне мере, теперь у меня есть ответ! — Он снова взглянул на дочь, покачал головой и вышел из комнаты.

По-моему, больше мы об Исааке Кипрском не слышали.

13

Следующие три дня я провела в обстановке, научившей меня кое-каким прелестям заточения, и поняла, как чувствует себя прокаженный. В нашу комнату не входил никто, кроме Ахбега, и я ловила себя на том, что страстно ждала его посещений, хотя он, решительно не одобряя эту затею, был угрюм, груб и демонстрировал достойное сожаления отсутствие интереса к своей пациентке. Сменявшие друг друга пары пажей были постоянно наготове, но всегда боялись, что им что-нибудь поручат, и убегали в дальний конец коридора, стоило мне лишь открыть дверь нашей импровизированной больничной палаты. Часто, изображая особое рвение, они улетучивались, не дослушав того, что от них требовалось.