Однажды, в конце января, когда я шла по подъемному мосту, направляясь в город, меня догнал Блондель.

— Хочу заказать себе пару башмаков, — сказал он. — Если вам что-нибудь нужно в городе, я могу исполнить ваше поручение…

Я немного замедлила шаг.

— Вы очень добры. Но в данный момент мне нечего вам поручить. Я просто иду посмотреть, как идет раздача еды бедным.

Он сразу догадался, куда я направляюсь.

— К тому ларьку, у церкви святого Николая?

— Да, ведь он всего один, не так ли? — мягко ответила я.

— Но я никогда вас там не видел.

— Может быть. Обычно я стою в дальнем углу паперти.

— А я на рыночной площади — в том самом месте, миледи, где вы в тот день увидели меня с медведем.

— А почему вас это заинтересовало? — спросила я.

Он посмотрел на меня с подозрением.

— А почему это интересует вас, миледи?

— Ответьте на мой вопрос, и я отвечу на ваш. Это будет справедливо.

Помедлив, Блондель заговорил:

— Однажды еды на всех не хватило. Случилось так, что я проходил мимо. И я подумал о той еде, которую в замке выбрасывают в помои, — а это было как раз во время торжеств по случаю свадьбы Марии. И теперь лучшее из остатков получают не свиньи, а вот эти бедняки.

Его слова неприятно удивили меня.

— Откуда это вам стало известно?

— Главный повар одержим желанием научиться читать и писать. Я даю ему уроки. Парень намного более туп, чем мне сначала показалось, и даже азбуки не знает, но зато он честен. Каждый день он отбирает лучшие куски и отправляет туда два бака. И мне как-то захотелось…

Блондель запнулся, и я закончила фразу за него:

— …посмотреть, с каким наслаждением они едят? Я хожу туда по той же причине. Дело не в том, что я чувствую себя благодетельницей. На самом деле, мне скорее стыдно думать о том, что моя столь скромная жертва может так много значить. Но все-таки приятно видеть, как твои подопечные радуются твоему гостеприимству — не правда ли, слово «гостеприимство» куда лучше «милосердия»?

— Так, значит, это ваша затея, с ларьком?

Я кивнула.

— А разве вам приходилось голодать?

— Только по собственной прихоти. Однажды я постилась лишь для того, чтобы узнать, что чувствует голодный человек. И мне это вовсе не понравилось. — Поколебавшись, я, в порыве чувств, призналась: — Я жалею голодных нищих, потому что легко могу стать одной из них, но что такое жалость? Трудно сказать, что чаще испытывают люди: жалость ли, страх ли за самих себя — к тому же жалость можно истолковать как страх за себя, который испытываешь, видя плачевное состояние другого.

— Нет, — убежденно возразил он. — Такой образ мыслей — чистая софистика, необоснованно расширенное понимание идеи, родственной вопросу о том, сколько ангелов можно разместить на острие иглы. Это опасно. Вы недооцениваете благородство порыва. Любому нормальному человеку ненавистна мысль о голоде, но это не заставляет его испытывать жалость к голодному. Если бы это было так, подобные ларьки открылись бы в каждом городке и в каждой деревушке.

Мы дошли до площади, где стоял ларек.

— Все это представляется мне очень неясным, — заметила я. — Христос учил нас продать все, что мы имеем, и отдать бедным — и добавил, что они всегда с нами. — Я повернула кольцо на большом пальце. — Если я продам вот это, на вырученные деньги можно будет прокормить каждого памплонского нищего в течение ста лет, да и сама я кормилась бы вместе с ними. Но если все владельцы драгоценностей продадут их и отдадут выручку бедным, то покупателей не станет и рынок захлебнется. По-моему, это очевидно.

— Совершенно верно. Но именно поэтому люди за века выработали множество ложных ценностей. Ваше кольцо великолепно, но это вовсе не означает, что оно представляет собой реальную ценность, достаточную для того, чтобы сто лет кормить всех памплонских нищих, — само по себе оно не может поддержать жизнь любого существа даже один день. Истина состоит в том, что ничто не имеет ценности, кроме земли, на которой выращивается урожай, и человеческого труда.

— Почва и орудие; земля и руки; грязь и кровь, — пробормотала я.

Мы постояли, посмотрели на ларек и не спеша направились обратно в замок. Я устала, и, заметив это, он тут же, как когда-то, взял меня под локоть. Дорогой мы разговаривали и смеялись. Вне стен замка Блондель казался совершенно другим. Когда мы шли по подъемному мосту, я всем сердцем желала, чтобы Беренгария отпустила его в Апиету.

Как только мы вошли, она выразила недовольство по поводу одного из писем, которые он написал для нее утром. Беренгария умела читать и в случае необходимости могла довольно сносно писать, но ненавидела это занятие, и до появления в замке Блонделя большинство ее писем писала я. Теперь это стало одной из его обязанностей, и два или три последних дня он сидел над благодарственными письмами многочисленным родственникам, приславшим ей рождественские подарки и послания.

Я не могла с уверенностью сказать, была ли в письме какая-нибудь ошибка, и к тому же считала более разумным не вникать в это, чтобы не оказаться в роли своего рода арбитра. Впрочем, у меня появилось смутное подозрение, что все дело было в том, что она увидела нас с Блонделем входящими в комнату вместе, а перед этим слышала наш смех на лестнице. С тех пор как я попыталась уговорить ее отпустить Блонделя со мной, она вела себя несколько настороженно и не раз называла его «мой менестрель», подчеркивая право собственности на него.

Блондель выслушал выговор и спокойно попросил:

— Могу ли я взглянуть? — Внимательно всмотревшись в текст, он тут же вернул письмо Беренгарии. — Здесь все написано совершенно правильно.

Беренгария подошла к столу, взяла гусиное перо, что-то зачеркнула, что-то быстро написала и бросила письмо ему:

— Вот теперь правильно. Перепиши набело, с исправлением.

Его лицо побледнело от гнева, глаза вспыхнули, и он взглянул на нее с ненавистью, которая, как известно, является обратной стороной любви.

— Ну, что ж, если вам угодно, чтобы его преосвященство счел вас неграмотной, что, впрочем, так и есть…

В будуаре внезапно воцарилась зловещая тишина.

Никто не удивился бы, если бы Беренгария подошла к нему и ударила по лицу. Меня пробрала мелкая дрожь. Невыносимо смотреть, как твоего идола унижает человек, над которым ты не властна.

Но дело кончилось тем, что в тишине прозвучал голос Беренгарии:

— Мне очень жаль, Блондель. Ты совершенно прав. — И она улыбнулась ему едва заметной холодной, таинственной улыбкой. — Я действительно совсем неграмотная, хотя с твоей стороны говорить об этом дурно.

Пунцовый цвет на его лице сменила страшная бледность, и на одной скуле стала подергиваться кожа. Я вспомнила расхожую поговорку «Ссора обновляет любовь» и о том, с какой новой силой я стала его любить, возненавидев было, когда он бросил в огонь чертеж баллисты. Я прекрасно понимала, что чувствовал в тот момент Блондель, но каким-то неведомым образом он сумел остаться хозяином положения.

— Я не могу отослать письмо в таком виде и перепишу его. Конечно, если вы, ваше высочество, на самом деле уверены в том, что в первоначальном тексте нет ошибки.

Несмотря на официальное «ваше высочество», он говорил так, как муж мог бы говорить с любимой женой, которая чуть глупее обыкновенной дурочки — терпимо и снисходительно.

Разумеется, он простил ее. Беренгария была любимой, а любимым прощается все. Во мне кипела злость. До сих пор я ничего не говорила ей о разговоре с отцом. Вечером — сегодня как раз моя очередь расчесывать ей волосы — я выполню его поручение.

9

Тонкий белый пробор на голове Беренгарии походил на изящный шов, волосы под моими руками были гладкими и тяжелыми, теплыми у корней и холодными на расстоянии от кожи, иссиня-черными как крыло черного дрозда.

Моя единокровная сестра сидела перед серебряным зеркалом, но не смотрела в него. Собственное отражение интересовало ее гораздо меньше, чем любую другую из известных мне женщин.

Когда я произнесу давно подготовленные слова, она разразится слезами. Ну и отлично. Беренгария прекрасна, она законная обожаемая дочь нашего отца, и каждый старается угодить ей. И ее любит Блондель. А она не отпускает его в Апиету. Получалось, что я собираюсь ответить злом на зло, но я малодушно гнала от себя эти мысли — ведь это не моя инициатива, просто отец просил поговорить с нею. Что ж, в конце концов я набрала воздуха, чтобы начать, и тут заговорила она — раздраженно, капризно.

— Анна, что-то ничего не слышно от кардинала Сатурнио. Боюсь, что они с отцом вообще забыли обо мне.

Я стояла молча, а в голове моей вертелись, сплетаясь вместе, два слова: «забыли» и «яма». Они всплыли в моем сознании, обвивая друг друга, как любовники, и тут же порождали своих удивительных отпрысков, которые в тот же момент созревали, готовые вырваться на свободу, как Минерва из головы Любви.

— По-моему, об этом забыла и ты, — с еще большим раздражением продолжила она. — Я имею в виду поручение, с которым Сатурнио отправился в Вестминстер.

— Нет, — ответила я, осторожно выбирая слова. — Я не забыла. Я очень много думала и пришла к заключению…

— …что отец вообще ничего не поручал Сатурнио? Да, я и сама об этом подозревала. Отец никогда не относился к своим делам с достаточной серьезностью…

— Я думала о другом. По-моему, вся эта затея с начала до конца была ошибкой — не следовало никуда посылать кардиналов в пурпурных мантиях, чтобы они стучались в парадные двери и задавали вопросы. Подобные вещи настораживают людей, и если здесь есть какая-то тайна — а это, кажется, именно так, — то, естественно, человек посвященный сделает все, чтобы сохранить ее как можно надежнее. Надо было послать туда скромного, незаметного, не вызывающего подозрений человека, который мог бы постучаться в дверь черного хода и войти в доверие. Предположим, что ты послала бы меня к Алис, сообщив ей, что я лучшая портниха в Европе и могу сшить для нее свадебное платье. Ставлю свой изумруд против старого апостольника за то, что я сразу бы узнала, нужно ли ей свадебное платье, и если нет, то почему.