По прошествии, как мне показалось, многих часов я встала, умылась холодной водой, протерла лоб одеколоном и отодвинула шторы, чтобы посмотреть на рассвет. Странный покой царил в это утро над всеми окрестностями, замок покоился в такой тишине, словно весь мир затаил дыхание и ждал — а потом, когда небо просветлело, когда земля словно бы зашевелилась, зевнула и села в своей постели, пробудившись к новому дню, я ощутила, что в меня вливается новая сила.

Горечь и тяжесть событий прошедшей ночи рассеялись, и я услышала, как поет мое сердце — столь же чистым голосом, как залетная пташка. Я жива… молода… впереди у меня еще столько всего! Зачем… о чем сожалеть и горевать?

Вчерашний день миновал… что бы я ни ощущала, что бы ни случилось со мной, ничего нельзя было переделать или изменить. Остается идти вперед.

Заря неторопливо и все же заметно для глаза набирала силу. Закудахтала куропатка, сорвавшаяся со своего места в долине; защебетали скворцы, пробудившиеся в кустах под моим окном; со стоном курлыкнула чайка, залетевшая с моря на сушу; вдалеке пропел петух.

— А ведь ты счастлива! — вдруг обратилась я к себе самой, удивившись справедливости собственного утверждения.

Оспорить его было невозможно — я действительно была счастлива. Под всеми стоявшими передо мной трудностями и проблемами угадывалась основа основ, радость бытия, которой никому и ничему невозможно было уничтожить или отменить.

«Все будет хорошо», — подумала я с радостью.

Вернувшись в постель, я крепко, без сновидений заснула — пока меня не подняла старая Джинни, явившаяся с чашкой утреннего чая.

Когда я оделась и спустилась к завтраку, вернуть себе полностью то настроение, которое овладело мной на рассвете, оказалось невозможным, и все же остатки его таились в глубинах моей души — маленькое пятнышко удовлетворения, полностью рассеять которое не могла даже мысль о расставании с Тимом.

Я понимала, что новая встреча с ним сейчас невозможна, и тем не менее как-то глупо надеялась на то, что он вдруг появится или пришлет мне записку — маленький знак того, что он думает обо мне и все еще любит меня.

Но рядом со мной был только Питер, помогавший мне подняться в вагон, столь же любезный и внимательный, как обычно, и совершенно не представлявший того, как отчаянно я томлюсь по другому мужчине.

Скучная поездка до Глазго не таила в себе никаких событий. Мы немного поговорили, но я всегда терпеть не могла разговаривать в поезде, а потом после обеда я поспала, и Питер предложил, чтобы я вытянулась на сиденье, и укрыл меня пледом.

Мы вернулись в Глазго как раз к вечернему чаю. Мы отвезли наш багаж в отель, и Питер сказал, что съездит на вокзал, чтобы взять нам спальные места на ночной поезд.

— Я буду ожидать тебя в холле, — сказала я.

— Хорошо, — ответил он, — Надолго я не задержусь. Больше тебе ничего не нужно, моя дорогая?

Я покачала головой, и он отправился прочь.

Когда он ушел, я решила, что надо бы сходить и вымыть руки в гостиничном туалете. Я взяла свою сумочку, но оставила в номере пальто, пледы и разные газеты. Дамская комната находилась внизу, возле лестницы располагался ряд телефонов-автоматов. Неторопливо спускаясь вниз, я праздным взглядом окинула будки и заметила, что занята только одна из них. Звонил мужчина. Я не сразу узнала его, однако черты этого человека показались мне знакомыми.

И тут я вспомнила.

Когда человеку приходится действовать очень быстро, трудно сказать: «я подумал об этом, а потом поступил следующим образом» — мысль и действие происходят одновременно. Не помню, чтобы я думала. Знаю одно: я быстро сбежала по двум или трем последним ступенькам, открыла дверь соседней с занятой будки, нырнула внутрь и моментально закрыла дверь за собой.

Здесь я вполне отчетливо слышала то, что говорил Преподобный.

Автоматически взяв телефонный справочник, я начала перелистывать страницы. Со стороны могло показаться, что я отыскиваю нужный номер, однако на самом деле я слушала… старательно вслушивалась в звуки этого неторопливого, едкого голоса.

— Да, он сделает все возможное… — говорил он. — Я уже передал ему, что тебе нужна четверть тонны для новых памфлетов… Он говорит, что они ужесточили правила… Ну, хорошо… на месяц в любом случае нам хватит с головой… тебе, конечно, придется заплатить — я передам тебе банкноты… да… да, деньги со мной… ну, выхожу… скажи ему: угол Сильвер-стрит… мы не можем быть слишком осторожными… прямо сейчас… Пока.

Я услышала, как он положил трубку, а потом открыл дверь телефонной будки. Когда он выходил, я сняла трубку с рычага аппарата, повернувшись спиной к стеклянной двери; потом, очень осторожно, чуточку повернула голову, чтобы понять, что он делает в данный момент. Проповедник поднимался наверх.

Когда он оказался на самом верху лестничного пролета, я положила трубку и поспешила за ним.

Преподобный нес на руке пальто и шляпу. Прямо через фойе он проследовал к выходящим на улицу большим вращающимся дверям. У меня не было времени на раздумья о том, что теперь делать… я была вынуждена или последовать за ним, или упустить его из виду.

Я последовала за ним, по двум причинам радуясь тому, что на плечах моих оказалась лисья горжетка; во-первых, снаружи было очень холодно, а свою шубку я оставила в холле. Вторая причина была более значимой: меховой воротник наполовину скрывал мое лицо, уменьшая вероятность того, что меня узнают.

Я последовала за «Его преподобием» на оживленную улицу, не упуская из глаз его фигуру, пролагавшую себе путь между рабочими, шедшими со смены, и покупателями, спешившими домой перед началом затемнения.

Очень скоро он свернул с главной улицы в один из переулков. Здесь меня легче было заметить, поэтому я отстала, стараясь при этом не упустить его из виду.

Меня несколько смущало то, что скажет Питер, когда вернется в номер и не найдет меня там; и все же я ощущала, что делаю благое дело.

Было очевидно, что Преподобный шел на встречу с кем-то — быть может, человеком, которого мы искали.

Спустя некоторое время улица сделалась уже и грязнее; по обе стороны ее появились трущобные дома, серые и неприглядные, многие из окон, растрескавшихся и полопавшихся во время недавних налетов, были залатаны картонками или просто бумагой.

Затем, в дальнем конце улочки, где Преподобный должен был свернуть или направо или налево, я заметила стоявшего человека. Нетрудно было понять, что именно он и ждал Преподобного. Последний не обнаруживал никаких признаков знакомства, пока не столкнулся с ожидавшим лицом к лицу. Тут Преподобный произнес пару или тройку слов — так, как обычно спрашивают о пути у незнакомца, но, поскольку я подобралась к ним поближе, мне удалось заметить, как какой-то пакет быстро перекочевал из его кармана в руку незнакомца.

И тут он неожиданно повернулся и направился в мою сторону.

На мгновение мной овладела полная паника — секунду-другую мне хотелось одного: повернуть назад и бежать — однако, собрав воедино всю свою волю, я упрямо направилась вперед.

Едва ли не сверхчеловеческим усилием я заставила себя не смотреть на Преподобного. Я старательно смотрела перед собой, пока мы почти не поравнялись. Тут я открыла сумочку и склонилась над ней в поисках носового платка. Голова моя была обращена вниз, лицо пряталось в лисьей горжетке.

Мы прошли так близко друг от друга, что плечи наши едва не соприкоснулись, и — как ни было бы это невероятно, все сошло мне с рук — он меня не заметил.

Вдали передо мной маячила спина торопившегося вперед человека, которому Преподобный передал пакет. Он показался мне высоким, и я представила его себе молодым — в кепке и тяжелом твидовом пальто. Я поглядела в ту сторону, откуда пришла.

Преподобный шел по улице, но теперь более медленно, словно бы завершив свое дело.

Тогда я приняла решение и заторопилась следом за получившим пакет мужчиной. Мне потребовалось немного времени, чтобы нагнать его. Я не стала бежать, чтобы не привлечь к себе чужое внимание, но скоро нас разделяло всего ярдов тридцать, и я подумала, что теперь уж он от меня не уйдет.

Мы шли и шли, кружили по извилистым узким улочкам, где возле дверей играли грязные дети, пересекали оживленные улицы, где мне приходилось посматривать на трамваи, вилять среди велосипедов и грузовиков, стараясь при этом не упустить из вида собственную добычу.

Пару раз я начинала задумываться о том, разумно ли продолжать это преследование, не лучше ли вернуться, рассказать все увиденное Питеру, чтобы он обратился в полицию; однако, затеяв охоту, я уже не могла отказаться от нее. Я ощущала, что мне представилась возможность выяснить кое-что важное.

Почему, пыталась я понять, Преподобный передал этот сверток посреди улицы? Не тому ли самому человеку, с которым говорил по телефону? И какие это памфлеты он упоминал? Если речь идет об обыкновенной пацифистской пропаганде, зачем окружать ее такой тайной?

Шедший впереди меня мужчина внезапно повернул направо и исчез. Я поспешила за ним.

Поворотов никаких не было, темный и узкий проход привел меня во двор, окруженный мрачными и грязными домами. Охваченная волнением, я огляделась, а потом в дальнем конце двора заметила открытую дверь, однако все остальные дома во дворе были нежилыми; редкие застекленные панели окон смотрели на меня пустыми незрячими глазами. Некоторые из дверей были заколочены, одна или две оказались запертыми на замок; вокруг царило запустение.

Я невозмутимо шагнула к открытой двери в конце двора… я дошла до нее… и, как только я оказалась рядом, наружу выскочил человек, преградивший мне путь.

— Чего тебе надо? — спросил он угрожающе.

Какое-то мгновение откровенный страх не позволял мне открыть рот. Грубые черты его небритой физиономии, злобный взгляд могли бы устрашить самого отважного мужчину. На шее верзилы был повязан засаленный платок, кепка съехала на один глаз.