Фразы в письме часто обрывались. Было ясно, что писал его человек, находившийся в состоянии сильного душевного волнения.

«…так счастливы, когда ты родился… очень хотели мальчика… назвали тебя Питер в честь твоего прадедушки… всеми уважаемый ученый… ты и сам видишь, что похож на Холли… неважно, что говорят другие… здравый смысл… новая фаза в жизни… без предубеждения…»

Он прочел все пять страниц, заполненных мольбами, уверениями в любви, просьбами прислушаться к голосу разума. Том вынужден был признать, что письмо написано весьма искусно; автор умел убеждать. Но ей никогда не удастся убедить его, потому что он этого не хочет. Он ни за что не позволит ей себя убедить.

«Ты мне не нужна, – без слов выкрикнул он. – Неужели ты этого не понимаешь? Да, я верю, что все это правда. Ты родила меня. ДНК не лжет, и я действительно похож на тебя. Черт побери, я изучал собственное лицо, я знаю. Но сейчас слишком поздно. Ты не можешь ворваться в мою жизнь, заявляя, что я Кроуфильд. Я не еврей. Нет. Пока я сам не чувствую себя евреем и пока об этой путанице никому не известно, я буду оставаться тем, кем был все это время. Я Том Райс и им собираюсь остаться. Поэтому уходи, Маргарет Кроуфильд. Уходи и оставь меня в покое».

Он разорвал письмо в клочки, выбросил их и некоторое время сидел, уставясь в стену. Потом взгляд его упал на фотографию Робби. Это был увеличенный любительский снимок, который он сделал зимой в колледже. Робби сидела на низкой каменной стене. На ней был просторный красный свитер и вязаная шапочка с помпоном. Она широко улыбалась. Он вспомнил, что улыбка была вызвана какой-то его шуткой.

Как же он тосковал по ней! Конечно, нашлись бы люди, которые сказали бы, что девятнадцать – слишком молодой возраст для настоящего чувства, что он еще переменит десяток девушек, прежде чем остановится на какой-то одной. Рабочие, например, принялись подтрунивать над ним, когда в разговоре с ними во время одного из перерывов он намекнул на свои чувства к Робби. Однако многие пионеры-первопроходцы, будучи совсем еще молодыми, не достигшими и двадцати лет, людьми, шли вместе с женами и детьми на юг по тропе Натчеза или на запад по Орегонской тропе. И если уж на то пошло, то сколько лет было маме, когда она вышла замуж за отца?

Он все еще сидел, погруженный в свои мысли, когда в комнату вошел Бэд.

– Что случилось, сын? Я выходил в ванную и увидел у тебя свет.

– Ничего особенного. Просто не мог заснуть.

Бэд взглянул на фотографию Робби, затем снова посмотрел на Тома.

– Иногда, – медленно проговорил он, – на тебя сразу столько всего обрушивается, что кажется, ты ни за что не выдержишь этой тяжести. Но ты выдержишь. Ты вернешься в колледж к своей девушке, она ведь учится с тобой вместе, так я понимаю?

Том кивнул.

– Ну а что до той, другой истории, то ее мы – ты и я – тоже переживем. Мы ведь пережили эти пару недель, пока был болен Тимми, так ведь? А это еще одно препятствие, которое нужно преодолеть.

Том закрыл глаза, чтобы удержать подступившие слезы. Его до глубины души растрогал этот неожиданный ночной визит отца и его добрые слова.

– И вот еще что. Наш дом стал сейчас похож на похоронную контору, нам надо почаще выбираться куда-нибудь. На завтрашний вечер у меня намечено одно мероприятие и я подумал, что пришло время взять тебя с собой. Как ты на это смотришь? Ты уже мужчина, и я хочу, чтобы ты приобщился к мужскому делу. По многим вопросам мнение у нас с тобой совпадает. Отец и сын. Как ты на это смотришь? – повторил Бэд, кладя на плечо Тому теплую ладонь.

Как приятно было слышать слова «отец и сын».

– Хорошо, отец, я с удовольствием пойду с тобой.

После ухода Бэда Том выключил свет. «Отец и сын», – подумал он, снова забираясь в постель. Слова отца успокоили его и он, наконец, смог заснуть.

На следующий вечер Бэд приехал домой в небольшом фургоне с грязными крыльями. Он объяснил, что они поедут за город и фургон – самая подходящая машина для такой поездки.

– А как насчет меня? Меня вы возьмете? – спросил Тимми.

– На этот раз нет. Тебе нужно много отдыхать, а мы вернемся поздновато для тебя. Залезай, Том.

Жаркие багровые лучи заходящего солнца заливали знакомые улицы, бросали отсветы на окна знакомых домов. Выехав из своего района, они пересекли межштатное шоссе и направились на север по узкой грязной дороге. Том спросил, куда они едут.

– Увидишь, – Бэд, вытянув руку, похлопал Тома по колену. – Ты ведь мой сын, а?

– Конечно, папа.

– Я собираюсь посвятить тебя кое во что важное сегодня вечером.

– Что же это?

– Подожди. Сам увидишь.

– Нам далеко ехать?

– Двадцать пять – тридцать миль. Мы едем в глухое захолустье, настоящую сельскую местность, в которой я рос. Это совсем недалеко от того местечка, где моя семья пустила корни двести пятьдесят лет назад. Это немалый срок. За такое время можно пустить глубокие корни. Не многие в наше время могут сказать это о себе. Полагаю, ты часто слышал, как я говорю это. Но признай, тут есть чем гордиться. Двести пятьдесят лет.

По совершенно необъяснимой причине Тому на ум пришли вдруг слова этого эмоционального старика Альберта: «Прожили в Германии тысячу лет». Как же он хотел, чтобы подобные мысли не лезли ему в голову, чтобы он перестал видеть сны вроде того, что приснился ему пару дней назад: Маргарет Кроуфильд стоит над ним, повторяя, что он девять месяцев жил в ее теле. Ужасно. Настоящий кошмар.

Фургон запрыгал по выбоинам настолько глубоким, что их стало подбрасывать на сиденье.

Бэд засмеялся:

– Аж зубы клацают, да? А каково ехать по такой дороге на телеге, можешь представить?

– Догадываюсь, – пробормотал Том.

Серые мысли, как обрывки туч, все еще вертелись у него в голове. Серые бесплодные мысли. Последние розоватые отблески заходящего солнца исчезли и такие же серые сумерки повисли над унылыми истощенными полями, среди которых мелькали изредка сбившиеся в кучку жалкие домики.

– Ты что-то притих. Не припомню случая, чтобы ты в течение целых пяти минут ни разу не открыл рта. – Том не ответил на шутку, и тогда Бэд сменил тон. – Я знаю, Том, ты измотался. И не удивительно. Эти хитрые сукины сыны не оставляют тебя в покое. Но я собираюсь положить этому конец, вот увидишь. В понедельник утром я первым делом позвоню Фордайсу и скажу, чтобы он заткнул им рот раз и навсегда. А иначе зачем мне, черт возьми, первоклассный адвокат. Он знает, как на них нажать. Пусть этим и займется, и поскорее. Он знает. Кроуфильды! Кравитские больше им подходит.

– Мистер Фордайс ничего не сможет сделать, папа. Он сам говорил тебе об этом, я слышал.

– Ах, что за проклятое дело. Выходит любой мошенник может состряпать такую вот историю, заплатить кому нужно и выдать ее за правду. Ты сам-то в нее веришь? Я знаю, мама верит, но она слабая испуганная женщина, она так потрясена, что не в состоянии сопротивляться. Но ты веришь в нее, Том?

– Папа, мы уже сто раз это обсуждали. Мне больше нечего сказать.

– Сказать можно много чего. Если ты хочешь сидеть сложа руки и верить всему этому вздору, это твое дело. Но я не хочу и не буду.

– Папа, ты сам сейчас сказал «не хочу». Ты не хочешь этому верить. Но ты же не можешь не понимать, что это правда.

Том сглотнул что-то, подступившее к горлу, – то ли комок, то ли рыдание. Он испытывал сейчас нежность к отцу. Наверняка тот был в состоянии сложить два и два. Болезнь Тимми и болезнь Питера Кроуфильда. Ему было жаль отца.

– Это потому, что ты любишь меня, – сказал он. – Я понимаю.

– Да, – хрипловато откликнулся Бэд. – Да, я люблю тебя, это правда.

Они продолжали свой путь. Глаза Тома жгло, и он закрыл их и не открывал, пока это не прошло. Беспокойно заерзав на сиденье, он вытянул руку и положил ее на спинку, но тут же с криком подпрыгнул.

– Господи, там сзади Граф. Я дотронулся до его носа. На секунду мне показалось, что это змея.

– Паршивец должно быть запрыгнул в машину, пока мы были в доме, – вздохнул Бэд. – Что же нам теперь делать? Тимми наверное прочесывает сейчас всю округу, пытаясь разыскать его.

– Тут же где-нибудь должен быть телефон.

– Да. На следующем перекрестке есть маленький городишко.

Граф заскреб по спинке сиденья, выражая желание перебраться вперед. Том наклонился и, взяв собаку, посадил ее на колени, где Граф устроился со всеми удобствами. Гладя спутанную шерсть, ощущая под рукой маленькое теплое тельце, Том подумал, что понимает Тимми, находящего в собаке утешение.

– Совсем не изменился, – заметил Бэд, когда они стали подъезжать к центру городка, о чем возвестили магазин с рекламой кока-колы и бензоколонка, расположенная прямо перед магазином.

Два ряда некрашеных домиков, каждый с передней верандой, смотрели друг на друга с обеих сторон дороги. Свет в большинстве из них горел в кухне в задней части дома. У домов были припаркованы пикапы, а в нескольких дворах у сараев, расположенных либо сзади, либо сбоку от дома, ржавели допотопные автомобили-развалины. На пересечении двух улиц стояла деревянная церковь, тоже нуждавшаяся в покраске. Бэд припарковал машину между пивной и гаражом.

– Ну что, попробую сначала гараж.

Том остался ждать. Вокруг царила гнетущая тишина. Городок был каким-то мертвым, на улицах не было ни одного прохожего. Но если подумать, куда они могли идти в этот час? Мимо промчался, не снизив скорости на перекрестке, пикап, из которого доносилась громкая музыка. И снова повисла тишина, плотная, как толстый вязаный шарф, обмотанный вокруг шеи. Странной казалась мысль, что в местечке, подобном этому, вырос Бэд. Бэд, который на «мерседесе» ехал в Торговую палату, где должен был произнести речь, который с белой гвоздикой в петлице бросал деньги в тарелку для сбора пожертвований в методистской церкви на Самерхилл-авеню.