– Каков уровень белых кровяных телец? Вы сделали венопункцию?

Вторую руку Тимми обвязали ремнем. Теперь вокруг его кровати стояли четыре врача и две сестры. Вошел лаборант, катя перед собой рентгеновский аппарат.

– Выйдите, пожалуйста, – обратился один из врачей к Бэду и Лауре. – Нам нужно побольше места.

Они вышли, и занавеска опустилась за ними. Их мальчик остался в руках чужих людей, которые даже не знали его имени. Но эти чужие люди, серьезные и компетентные, делали все от них зависящее, чтобы спасти ему жизнь.

Том топтался вместе с ними в коридоре. Сейчас они были сторонними, хотя и далеко не безучастными наблюдателями, которые могли лишь прислушиваться к доносившимся из палаты звукам, не будучи в состоянии понять, что они означают.

Кто-то вышел из палаты с рентгеновским снимком в руках и быстро зашагал по коридору.

Молодой человек с бумажным стаканчиком, обложенным колотым льдом, бросил через плечо:

– Сейчас вернусь, только отнесу кровь в лабораторию.

Голоса то затихали, то снова становились громче. Лаура напряженно вслушивалась.

– Высокое содержание углекислоты.

– Как я и думал.

– Принесите раствор номер четыре. Необходимо остановить процесс дегидратации.

Вот появилось знакомое лицо доктора Спрейга. Ради этого экстренного случая его оторвали от приема больных, которые всегда во множестве толпились у него в приемной.

– Доктор, – начал Бэд, но тот, кивнув им на ходу, сразу скрылся за занавеской.

– Что с анализами? – услышали они его голос. Ему что-то ответили, затем снова раздался голос Спрейга. – Да, случай тяжелый. Мокроту проверили?

– Да, мокрота кровянистая. Он поступил с высокой степенью дегидратации, учащенным сердцебиением и температурой под сорок.

– Отправьте мокроту в лабораторию. И срочно вызовите специалиста по легочным заболеваниям, того, кто сможет быстрее сюда добраться. О'Тула, если он в городе, или молодого Алана Коэна.

Четкие указания доктора Спрейга успокоительно подействовали на Лауру и Бэда. Теперь, по крайней мере, Тимми будет заниматься врач, которого они хорошо знали.

Но в том, что сказал доктор, выйдя к ним, не было ничего утешительного.

– Откровенно говоря, я опасаюсь инфекции. Очаг боли захватывает всю грудь, так что возможно это абсцесс. Пневмония и абсцесс. Для вас это не первый случай, так что, думаю, в более подробных объяснениях вы не нуждаетесь.

Ни Бэд, ни Лаура ничего не ответили. Спрейг помолчал, словно раздумывая, стоит ли пускаться в дальнейшие объяснения, зная, какую боль причинят они родителям.

– Нам придется накачивать его антибиотиками. Где же этот стажер с результатами анализа? Я позвонил, чтобы… А, вот и вы, – он нетерпеливо помахал рукой молодому человеку, вернувшемуся из лаборатории.

– Это определенно стрептококковая инфекция, доктор. Большое количество полипов и грамположительных кокков.

Нахмурившись, Спрейг покачал головой.

– Ну, что ж, везите его в реанимационное отделение. Ему, естественно, нужна отдельная палата. Продолжайте давать кислород. Следите за всеми показателями. Я дождусь О'Тула. Вандербек, – позвал он, отодвинув штору, – кто звонил О'Тулу? Что? А, спасибо, – и, повернувшись к Бэду с Лаурой, объяснил: – Доктора О'Тула нет в городе. Он вернется завтра во второй половине дня. Он оставил вместо себя Алана Коэна, тот уже выехал сюда. Мы успеем перевезти Тимми наверх к его прибытию.

Должно быть по выражению, промелькнувшему в глазах Бэда, или по тому, как он поджал губы, Спрейг понял, что за мысль пришла ему в голову. Он с упреком сказал:

– Если О'Тул оставляет кого-то вместо себя, можете быть уверены, что этот кто-то первоклассный специалист. Коэн учился на медицинском факультете Гарвардского университета, аспирантуру закончил в Корнелле, причем специализировался именно по легочным заболеваниям. Ну, а кроме того, он прекрасной души человек. Что вам еще нужно?

Занавески раздвинулись, и из палаты выкатили каталку, на которой лежал Тимми. Глаза его были закрыты. Он был таким бледным и неподвижным, пока каталку везли мимо них в другой конец коридора, что Лауру охватило ощущение присутствия смерти.

Тон доктора Спрейга изменился, он заговорил очень мягко:

– Я буду проводить лечение совместно со специалистом по легочным заболеваниям. Мы будем дежурить здесь круглые сутки и периодически сообщать вам о состоянии Тимми. Во что бы то ни стало мы должны вытащить вашего сына.

– Спасибо, доктор, – ответила Лаура.

– Спасибо, доктор, – повторил за ней Бэд охрипшим голосом.

Но оба они знали, что их сын умирает.


Они перестали отличать день от ночи. Счет времени велся для них теперь по четырехчасовым промежуткам. Каждые четыре часа им разрешали войти в палату, где Тимми боролся со смертью. Испуганные, они молча – ибо что можно сказать в такие моменты – стояли у кровати сына, глядя на маленькое личико, бледные веки, хрупкие, как ракушки, бледные губы, вокруг которых, когда на лицо Тимми падал свет, был заметен легкий пушок. Но наибольшие мучения Лаура испытывала, когда взгляд ее падал на тонкие беспомощные руки сына. Когда Тимми было всего три года – казалось, что с тех пор прошло целое столетие – врачи обратили внимание Лауры на легкое утолщение концевых фаланг его пальцев. Это утолщение называлось «барабанными палочками» и было первым, едва заметным признаком кислородной недостаточности. С того времени не было случая, чтобы Лаура смотрела на руки сына, не думая об этом.

Тишину нарушало ритмичное пощелкивание висевшего на стене аппарата, от которого тянулись проводки к груди Тимми. Этот аппарат позволял следить за работой сердца. Ах, все эти аппараты! Через определенные промежутки времени врач-легочник приносил еще один аппарат, с помощью которого в легкие Тимми вводили через рот воздух и лекарства. Лаура напряженно вслушивалась в потрескивание и пощелкивание приборов, внимательно следила за движением стрелок на их шкале.

Температура у Тимми не снижалась. Последние рентгенограммы показали частичный коллапс одного легкого. Бэд и Лаура сидели в приемном покое, держа в руках журналы, которые они ни разу не открыли. Большую часть времени с ними сидел и Том. Один или два раза в день доктор О'Тул сообщал им о состоянии Тимми.

– Абсцесс очень обширный, кроме того у него сильная пневмония и, конечно… – Он замолчал, не закончив фразы, потом заговорил снова. – Что я могу сказать? Это повторение того, что у него уже было, только сейчас случай более…

– …более тяжелый, – одновременно проговорили Бэд с Лаурой.

– Да. Мы вводим ему антибиотики, следим за кровяным давлением, за уровнем содержания белых кровяных телец, одним словом, делаем все возможное… – Он опять замолчал.

После его ухода все трое обменялись взглядами. И Лаура внезапно вспомнила о том, что из-за болезни Тимми совсем вылетело у нее из головы. Она вспомнила о другой трагедии и, подойдя к Тому, обняла его. – Иди домой, отдохни, – сказала она. – Возьми машину. Мы возьмем такси, когда сможем ненадолго уехать отсюда.

– Нет. Я хочу быть рядом с моим братом.

– Тебе нужно поехать домой. Граф сидит взаперти целый день. А если что-то случится с собакой, то Тимми, вернувшись, домой… Поезжай, Том. Пожалуйста, поезжай.


Он сидел, развалившись, в отцовском кресле, а Граф примостился на подставочке для ног. Вернувшись домой, он покормил собаку, а сам, чувствуя себя слишком опустошенным и усталым, чтобы позаботиться о горячем ужине, съел апельсин, банан и рогалик, а затем вышел на лужайку и уселся в кресло, дожидаясь, когда появятся первые звезды. Испокон веков люди черпали утешение, созерцая ночное небо – далекие созвездия, падающие звезды. Том был одним из бесчисленных миллионов. Фраза о том, что, глядя на звездное небо – средоточие тайн вселенной, человек приходит к мысли о собственном ничтожестве, стала клише. «Но в ней заключена истина, – подумал Том, – потому она и превратилась в клише».

– И вот, – вслух произнес он, отчего Граф поднял голову и посмотрел ему в лицо, – я пришел в этот мир, не приложив к тому ни малейший усилий, я пробуду в нем какое-то время, а потом уйду и разве это будет иметь хоть какое-то значение? Я даже не знаю, кто я на самом деле и где мое место, а Тимми, возможно умрет, и сердце у меня разрывается от боли, но кого, черт возьми, это волнует? А меня самого это разве волнует? Нет. Мне наплевать, проснусь я завтра утром или нет.

Собака забралась ему на колени и лизнула руку.

– Полегче, – пробормотал он, обращаясь то ли к самому себе, то ли к Графу, – полегче. К глазам подступили слезы, и он закрыл глаза. Расслабься. Усни. Может, тебе повезет и ты не проснешься.

Ему снился сон и хотя, как любой сон, он казался явью, в сознании Тома странным необъяснимым образом как мгновенная вспышка мелькнула мысль: «Я вижу сон».

…Тимми лежит в гробу, усыпанном красными цветами. «Это же цветы, которые я посадила в прошлом году, – восклицает мама, – уберите их, они его душат». Рядом рыдает Маргарет Кроуфильд. Она идет к Тому, постепенно раздуваясь, как воздушный шар. Лицо ее становится огромным. Она подходит совсем близко. Том может разглядеть каждую ее ресницу в отдельности. Он видит маленькую коричневую родинку около носа, жемчужины в серьгах, виднеющихся из-под блестящих волос. «А вы-то с какой стати плачете? – орет на нее Бэд. – Он не ваш сын». Кто не ее сын? Тимми? Том? Артур стоит поодаль, его всезнающие глаза улыбаются, но от этой улыбки кровь стынет в жилах. Я вас всех вижу насквозь, читается в этом улыбчивом взгляде. Том вздрагивает и протягивает руки, чтобы взять цветы, которые мама снимает с гроба. Цветов много, он не может их удержать, они падают на землю. «Мама, не надо больше, – умоляет он. – Мама остановись». Но в следующее мгновение он уже маленький мальчик. Он находится в большом магазине, где много народа. «Я вернусь через секунду», – говорит мама. «Останься здесь, не уходи, – просит он в ужасе. – Мамочка, не оставляй меня».