Белва Плейн - Рассвет

Она стояла у его кровати, глядя на него, освещенного слабым лучом света, проникавшим из холла. Странно было думать, что еще два дня назад она могла сердиться на него. Любовь к нему переполняла ее сердце, от этой любви становилось трудно дышать.

– Мама? Я не сплю, – прошептал он. – Мам? Они захотят, чтобы я уехал отсюда? – Он говорил спокойно и она порадовалась, что успокоительное оказало свое действие. – Я не собираюсь уезжать от тебя, папы и Тимми. Они не могут меня заставить.

– Вопрос так и не стоит, – заверила она. – Тебе уже больше восемнадцати. Ты волен поступать, как хочешь.

– Но мне придется встретиться с ними, да? Я не могу этого сделать.

Лаура обдумала эту проблему. Естественно, они захотят увидеть Тома. Даже если он откажется, они что-нибудь придумают. Да и кто повел бы себя иначе на их месте?

– Кое-какие обязательства по отношению к ним у тебя все же есть, – сказала она. – Ты думаешь только о своих чувствах, но представь себе и их чувства.

– Плевать мне на их чувства. У меня нет с ними ничего общего.

– Потому что они евреи, ты это имеешь в виду? Только поэтому?

– Этого вполне достаточно.

– Нет. Мистер Фордайс разговаривал с их адвокатом. Они оба согласны, что вам следует встретиться.

– Это будет сущим мучением.

– Нет. Я буду с тобой. Будет, конечно, тяжело, но не невыносимо.

– Ну, в любом случае я хочу, чтобы и папа был.

– Не знаю, сможет ли он это сделать, Том. В определенном смысле ему даже тяжелее, чем тебе. Он не признает, что это правда, и меня это очень беспокоит, потому что в конце концов ему все же придется это признать.

– Я не хочу встречаться с этими людьми, – повторил Том. – Уверен, что и ты тоже.

Она ответила не сразу, а ответив, сама удивилась тому, что сказала.

– В общем-то не хочу, но в определенном смысле и хочу. Мне хочется… хочется увидеть, в каких условиях жил Питер, – проговорила она и услышала, что говорит охрипшим голосом.

– Они назвали его Питером?

– Да, – ответила она, подумав: «Тому должно быть пришло в голову, что его самого могли бы звать Питером, если бы…»

– Зачем? – выпалил Том. – Все прошло, все кончено, какая разница, в каких условиях он жил. Ты же его даже не видела.

У Лауры стеснило грудь от жалости. Можно ли надеяться, что девятнадцатилетний юноша поймет чувства человека вдвое его старше, чувства женщины, матери?

– Том, Томми, – она уже много лет не называла его Томми, – это не имеет ничего общего с моей любовью к тебе, любовью такой сильной, что у меня не хватает слов ее выразить.

Он серьезно посмотрел на нее, слегка кивнул и произнес:

– Мам, ты не будешь возражать? Теперь мне бы хотелось побыть одному.

– Да, конечно. Утром поговорим еще.

Почти сразу же он позвонил Робби. У него было ощущение, что он взвоет, если ему не удастся рассказать кому-то о своем горе, излить душу человеку, способному его понять.

По голосу он понял, что разбудил ее.

– Так поздно? Что случилось, Том?

– Просто мне необходимо поговорить с тобой, – он понял, что не сможет обсуждать случившееся по телефону. Для этого ему нужно находиться рядом с ней в тихой комнате за закрытой дверью, чувствуя прикосновение ее рук. – Могу я увидеть тебя завтра?

– Томми, дорогой. Я пыталась дозвониться до тебя, но никто не подходил к телефону.

Верно. Они слышали звонок, но не стали снимать трубку.

– Я хотела сказать, что уезжаю. Меня не будет до начала следующего месяца.

У Тома упало сердце.

– Уезжаешь?

– Да. Я так взволнована, подожди, пока ты все узнаешь. Мой профессор по химии разыскал меня вчера, оказывается он несколько дней пытался связаться со мной. У меня слов нет, так это все чудесно, – она засмеялась своим переливчатым смехом. – Где-то в Айове проводится трехнедельный летний семинар, говорят, абсолютно потрясающий. Проводит какой-то известный химик-аналитик, фамилия тебе все равно ничего не скажет, я и сама о нем раньше не слышала. Доктор Морган говорит, что на проезд выделяется небольшая сумма… – В своем радостном возбуждении она тараторила не переставая. – Он рекомендовал Джо Майлса для участия в этом семинаре, но в прошлый понедельник у Майлса заболел отец и теперь он не сможет поехать, и Морган решил послать меня вместо него. Ну разве не изумительно?

– Чудесно. Я горжусь тобой. – И он действительно гордился. Красивая и умная девушка. Надо же, аналитическая химия. К сожалению, в данный момент он не мог в полной мере разделить ее энтузиазм.

– Участие в семинаре для меня большой плюс. Это сыграет роль, когда будет рассматриваться вопрос о назначении мне дотации для продолжения учебы в аспирантуре. А с дотацией и с тем, что я зарабатываю официанткой, я сумею продержаться.

– Удачи тебе, дорогая. Я рад за тебя. Буду скучать по тебе.

– Это всего несколько недель. С тобой все в порядке? У тебя голос какой-то унылый.

– Я без тебя всегда впадаю в уныние.

– Послушай, займись агитацией в пользу Джонсона. Это отвлечет тебя от всех других мыслей. Он борется изо всех сил. Ты слышал его вчерашнее выступление? Он положил Маккензи на обе лопатки. Это было великолепно.

Они говорили еще какое-то время, и в конечном итоге само течение их беседы начало оказывать на Тома успокоительное воздействие. Повесив трубку, он почувствовал себя лучше. В Робби было столько силы. Скоро она вернется, и ее любовь укрепит его.

«Нервы у нас натянуты до предела. Мы все – сплошной комок нервов», – подумала Маргарет, когда, проходя мимо зеркала в холле, поймала свое отражение и увидела, что губы у нее подергиваются.

Остальные сидели в ожидании в гостиной, чинные и напряженные, как люди, присутствующие на обряде бракосочетания или на похоронах. Артур, вознамерившийся просмотреть утреннюю газету, не прочел еще и первой страницы. Холли, сидевшая за игорным столиком, безуспешно пыталась решить кроссворд.

– Сядь и успокойся, – сказал Артур, подняв голову.

– Я спокойна. Ты не поверишь, насколько я спокойна, – ответила Маргарет.

– Вот уж действительно не поверю. Ты все время ищешь себе какое-нибудь занятие. Оставь эти цветы, они прекрасно смотрятся, – добавил он, увидев в руках у Маргарет садовые ножницы. Она собиралась срезать свежие ноготки.

Она отложила ножницы.

– Я просто хочу, чтобы все было в порядке. Мальчик… Том… – Она замолчала. Самоконтроль, помогавший ей держаться все эти дни, после того как они договорились о встрече, начал ослабевать.

Не зная, чем заняться, она обвела взглядом комнату – угловые диваны, яркие пятна абстрактных картин, приглушенные тона книжных переплетов на полках, занимавших большую часть стен. Все отполировано, пропылесосено, отовсюду стерта пыль.

Ее мысли сделали неожиданный скачок.

– Ральф говорит, у них красивый дом, очень старый, полный антиквариата. Он говорит, Пайге – это ее линия – жили там еще до революции. Должно быть хорошо жить в месте, где до тебя жили многие поколения твоей семьи.

– «До революции», – спокойно возразил Артур, – это немногим более двухсот лет назад. Мои предки жили в одном и том же городе в Германии с тысяча четыреста девяносто второго года, после изгнания из Испании.

– Ну, это уж слишком глубокая старина. Я имела в виду один из этих домов времен Конфедерации с высокими потолками и двойными лестницами.

– Конфедерация – это не твое прошлое. Будь довольна своим новым домом.

– Артур, я и довольна. Я хотела сказать… – Она прикусила губу. Они оба были взвинчены, а в таком состоянии легко наговорить лишнего. Она перевела взгляд на обеденный стол.

– Там хватит еды на двадцать человек, если тебя это беспокоит, – заверил Артур, проследив направление ее взгляда.

– Знаю, но им предстоит проехать больше сотни миль. Они, наверное, выехали рано, успеют проголодаться.

А может и нет. В конце концов, она ничего о них не знала – ни о Томе, ни о его… матери. Мысли ее приняли новое направление. «Если я смогу вынести это, значит я смогу вынести все что угодно», – подумала она и тут же приказала себе: «Думай о ленче – куриный салат, фрукты, миндальное печенье по маминому рецепту».

– По телефону с ней было приятно разговаривать, – сказала она, хотя уже раз десять рассказывала семье об этом звонке. – Я бы с удовольствием сама к ним поехала, но она ясно дала понять, что будет лучше, если они приедут к нам. Муж очень расстроен, сказала она.

– Расстроен, – фыркнул Артур. – Ральф в конце концов признался. Райс в ярости от того, что мы евреи.

– Знаю. Поэтому он и не приедет. Только она и мальчик.

Маргарет посмотрела на мужа. На его лице отразилась боль, которую он пытался скрыть. Наверное, подобную борьбу отражало и ее собственное лицо.

Услышав фамилию Райс, Холли подняла голову от кроссворда.

– И это предположительно мой брат. Твердолобый фанатик. Мой брат, – она покраснела от возмущения. – Вы можете такому поверить?

– Холли, не надо, – предостерегающе сказала Маргарет.

– Я ничего не могу с собой поделать. Мне очень жаль. Но то, что я слышала об этой группе в университете штата, настолько ужасно, что…

– Хватит, – скомандовал Артур. – Мы и так расстроены, жестоко расстраивать нас еще больше. И не говори «предположительно». Он твой брат, и мы должны принять и любить его, – голос у него сорвался.

– Хорошо, пап. Все что я хочу сказать: вся эта история – сплошное безумие. Из-за нее я чувствую себя предательницей по отношению к Питеру. Мой брат Питер, а не этот Том.

– Холли, не надо, – повторила Маргарет. Наступило молчание. Часы на камине – старинные часы с циферблатом в виде лица-луны – заворчали и начали отбивать время. Полдень. Они приедут с минуты на минуту. Взгляд Маргарет скользнул по флейте Холли, книгам по истории Артура, задержался на фотографии Питера и напоследок остановился на фотографии Тома, которую Лаура Райс предупредительно прислала им на прошлой неделе. Ее еще не вставили в рамку. Каждый раз, когда она смотрела на фотографию, ноги у нее подкашивались и ей приходилось садиться.