Томасин умел устраиваться.

Элинор улыбнулась и погладила его шелковистую спинку, подумав, что чертовски полезно поучиться у кошки искусству выживания. Один основной принцип у него определенно имеется: быть в нужном месте в нужное время. Выгодно использовать личные качества. Предстать в лучшем свете.

Но сохранять независимость.

Никогда и никому не позволять завладеть собой.

Уже девять тридцать вечера, она очень устала, но ей стало легче от принятого простого решения.

Следующие несколько дней, что касается ее профессиональной деятельности, обещают быть самыми трудными в ее жизни. Но так и должно быть.

Она посмотрела на темные очертания, едва различимые вне света, который отбрасывала ее лампа: уэлшевский буфет, а рядом с ним ящик с инструментами Бена, старая хлебница с оловянными дверцами с узором из дырочек, вся в нежных красных и фиолетовых бликах. Да. Здесь она долгие годы работала, испытывала горе и счастье. Но Джулии не стало, и все хорошее она унесла с собой. Так что пришла пора исчезнуть отсюда и ей.

Слезы заполнили глаза Элинор, но впервые действительность со дня смерти Джулии предстала в реальном свете. Элинор вздохнула и уверенно поставила Томасина на пыльный пол.

Он жалобным «мяу» выразил свой протест, но она сказала:

— Прости, приятель. Мне надо немного поспать.

Причем в собственной постели, в доме Джулии, и к черту Бентона Бонфорда.

Когда Элинор открыла дверь, внутрь ворвался холодный ветер, кружа на полу маленькие вихри из опилок. Старая хлопчатобумажная куртка Бена висела на спинке кресла-качалки, стоявшего возле стола. Она взяла ее, натянула на себя, не обращая внимания на сильный запах табака, заперла дверь и пошла по улице.

От мороза на ступеньках блестел иней, сиденье машины было холодным, а мотор издал тягостный стон, когда она повернула ключ в зажигании.

Разворачиваясь у магазина, она заметила, что фургон так и не вернулся, и подумала с мрачным юмором, что Тони совершенно случайно попал в точку: Бен действительно мог затащить Бентона на кружку пива. Они наверняка не возвращались в магазин.

Свернув на абсолютно пустынную улицу, где стоял дом Джулии, Элинор увидела, как в освещенных окнах отражались экраны телевизоров, возле удобных крылечек стояли двухколесные и трехколесные велосипеды, а на подоконниках ярко выделялись пятна цветущей герани. Некоторые домовладельцы заботливо укрыли от холода последние бархатцы, надеясь спасти их, по крайней мере, до завтрашнего дня.

Что ж. О растениях Джулии никто не позаботится. Она не слишком устала, а ковбою нет до них никакого дела.

Элинор свернула на подъездную дорожку, ведущую в пролет между окном и круглой башенкой старого викторианского дома, и затормозила. Резче, чем намеревалась.

Не стоило ей волноваться из-за фургона. Он был припаркован прямо перед домом.

Ярко освещенные окна кухни отбрасывали золотистые квадраты света на ступеньки заднего крыльца, и, даже несмотря на то, что тяжелая дверь была закрыта, до нее доносились веселые дружеские возгласы.

«Господи, — подумала Элинор, вылезая из машины, в замешательстве, — да они же напились до чертиков».

Когда она открыла дверь, ей показалось, что она вошла в пивную. Она зажмурилась, скорчила гримасу и помахала рукой перед своим лицом, картинно произнеся: «фу-у-у!» — поскольку тошнотворный запах пива достиг ее носа.

Бен в окружении пустых пивных банок проигнорировал ее замечание и радушно сказал:

— Привет, дорогая! Я же говорил ему, что вы придете. Видишь, я говорил тебе, парень. Элли слишком классная девочка, чтобы уехать с этим альфонсом.

«Парень», сотни на две фунтов потяжелее старика, потянулся на крошечном сиденье стула и слегка нахмурился. У его ног, словно живая грелка, устроился Чарли. Перед ним на столе высилась внушительная башня из пивных банок. Он пробормотал что-то невнятное, но, без сомнения, грубое. Волосы падали ему на глаза, рубашка на волосатой груди расстегнулась, а его поведение определенно нуждалось в корректировке.

Только пусть это сделает кто-нибудь другой.

Не она.

А она отправится в постель.

Непререкаемым тоном Элинор заявила:

— Если вы устроили здесь разгром, то и убирайте за собой сами. Я не домработница. Бен, вам лучше спать сегодня на кушетке.

И она торопливо направилась к двери. В тот момент, когда Элинор проходила мимо Бентона, он протянул руку и схватил ее.

— А как насчет меня?

Она раздраженно тряхнула головой, вырвав руку:

— Что насчет вас?

— Мне тоже спать на кушетке?

— Да хоть под кушеткой, мне-то что. Дайте пройти! — сказала Элинор, поскольку он снова схватил ее за руку.

Он все еще смотрел прямо перед собой, а не на нее. И хмурился. Только руку не убирал. Затем проговорил:

— Знаете, в чем ваша проблема?

— Нет, — сварливо ответила она, — во всяком случае, ваша точка зрения мне неизвестна. И в чем же моя проблема?

— Вы слишком высокомерны.

Отлично. Этого она никак не ожидала.

— Я?

— Вы смотрите свысока и совершенно без причины.

— Вы говорите глупости. Отпустите меня.

— Нет. Я говорю правду, — сказал он, не отпуская ее. — Я бы мог напялить на себя костюм-тройку. Мог бы сделать заказ из французского меню. Я бы мог, если на то пошло, позвонить губернатору этого распрекрасного штата и немедленно заполучить приглашение к нему на обед для нас обоих. Но я не собираюсь делать этого.

Элинор вздохнула и посмотрела на Бена, который глупо улыбался ей, качая лысой головой.

— О чем это он?

Бен откупорил новую банку, сделал добрый глоток и тыльной стороной ладони вытер губы.

— О том, что вы ведете себя как сноб, Элли.

Она скрипнула зубами:

— Лично я почему-то этого не заметила.

Бентон медленно повернул голову и теперь, обернувшись, смотрел прямо на нее:

— Так вы даже и не знали об этом?

— Не знала и знать не хочу. Вы ведь об этом помалкивали.

— Я уже сказал.

— Что я высокомерна.

— Ага.

— И что я не знала об этом.

— Вот именно.

Она вздохнула:

— Принимая во внимание ваше… состояние… я готова выслушать вас. По отношению к кому я высокомерна?

— По отношению ко мне.

— Ах к вам!

Элинор покачала головой и сняла тяжелую ладонь со своей руки:

— Что же, теперь разговор окончен. Счастливо попить пивка. Примите наилучшие пожелания. Спокойной ночи.

Она вышла в холл, поднялась по ступенькам. Плечи болели. День был долгим.

На верху лестницы она остановилась и взглянула вниз. В квадрате света, образованного кухонной дверью, она могла лишь увидеть ноги в джинсах, закутанные в теплый мех мирно спящего сенбернара. Ноги не шевелились.

А еще она увидела, что один из бентвудовских стульев прислонен к стене в глубине кухни, задние ножки вытащены из гнезд и лежат на полу.

«Проклятье — ну и увалень! — Она должна была знать, что это могло случиться. — Если ножки треснули…»

Она осеклась. Скорчила гримасу. Пожала плечами, стараясь заглушить боль.

Вообще-то, ее не должны уже касаться подобные проблемы. Пусть эта деревенщина делает со стульями, что хочет. Они принадлежат ему.

Чувствуя себя ужасно, она развернулась, стащила туфли и потихоньку прокралась в темную прихожую.

Порыв проявить собственную независимость угас. Теперь она чувствовала себя усталой, больной, старой и потерянной.

«Ладно, Элинор Райт, прими все это должным образом, — велела она себе. — Завтра снова придется начинать все с начала. Так что быстренько прими душ, пока есть возможность, и исчезни из виду».

Бросив одежду на кровать, она вспомнила, что у нее все еще куртка Бена. Он даже не заметил. Она вернет ее завтра.

В ванной она пустила душ и, пока вода нагревалась, почистила зубы. Водопроводная система была старой, и для того, чтобы на третьем этаже появилась горячая вода, надо было подождать. Зубная щетка Джулии все еще стояла на раковине, и она убрала ее в ящик. Моргая слезящимися глазами, она повесила на перекладину сухие полотенца и встала под душ. Это было здорово. И именно в тот момент, когда ее мускулы начали расслабляться, а нервы успокаиваться, ее словно током ударило: она вдруг поняла, какого рода снобизм они имели в виду. И хуже того, она поняла, что, вероятно, они правы.

Проклятье! Вся эта бессмыслица насчет костюма-тройки, французского языка и обеда у губернатора.

Неужели ее поведение было таким очевидно высокомерным? Действительно, она же сама называла его ковбоем на тракторе.

Она, которая гордилась своей открытостью, доброжелательностью и честностью, оказалась скрытной, легкомысленной, заносчивой идиоткой по отношению к человеку, в руках которого было ее будущее. И ее поведение было таким вызывающим и глупым, что никто с ним мириться не станет.

Все удовольствие от душа пропало. Элинор выключила воду, вышла, энергично вытерлась, натянула теплую фланелевую викторианскую ночную рубашку, украшенную оборками и собранную на шее, и поверх всего надела банный халат. Посмотрев в зеркало, она решила, что выглядит, словно плохо перетянутый диванный валик.

Повесив влажное полотенце и банную шапочку на крючок, она провела уставшими пальцами по спутанным волосам и посмотрела на себя в запотевшее зеркало над раковиной. Зрелище радости не вызывало. На вершине диванного валика располагалось лицо пятидесятилетней дамы, на котором отразился не только каждый год, но еще и сверх того. Большое спасибо тебе, зеркало.

Погасив свет, она вышла из теплой сырой ванной в холодный холл, поежилась и, шаркая, направилась к своей комнате.

На полпути она остановилась.