Вирджиния Эндрюс - Рассвет

Я отодвинулась тоже на свой край, закрыла глаза и попыталась думать о чем-нибудь другом.

Засыпая, я вспомнила женщину, которая появилась в дверях бара как раз в тот момент, когда я собиралась открыть их и войти. Она улыбнулась мне, ее губы открывали желтые зубы, а сигаретный дым подымался кольцами над воспаленными глазами.

Я была так рада, что привела папу домой.

Однажды, после полудня, в первую неделю девятого месяца беременности мамы, когда я готовила обед, а Джимми корпел над домашним заданием, мы услышали мамин крик. Мы влетели в спальню и увидели ее, держащейся за живот.

– В чем дело, мама? – спросила я, сердце мое колотилось. – Мама!

Она потянулась и схватила меня за руку.

– Позвони в больницу! – выдавила она сквозь стиснутые зубы.

У нас в квартире не было телефона, и мы должны были воспользоваться телефоном-автоматом на углу. Джимми вылетел за дверь.

– Это уже должно произойти, мама? – спросила я ее.

Она только покачала головой и снова застонала, ее ногти почти до крови впились в мою руку. Она закусила нижнюю губу. Боль подступала все снова и снова. Ее лицо сделалось сначала бледным, а потом пожелтело.

– Больница высылает амбуланс, – вернувшись, объявил Джимми.

– Вы позвонили папе? – спросила мама Джимми сквозь сжатые зубы. Боль по-прежнему не отпускала ее.

– Нет, – ответил он, – я сделаю это, мама.

– Скажи ему, чтобы шел прямо в больницу, – велела она.

Казалось, прошла уже вечность, когда амбуланс приехал. Они положили маму на носилки и вынесли. Я хотела пожать ее руку, прежде, чем они захлопнули дверцу, но санитар оттолкнул меня. Джимми стоял рядом со мной, глубоко дыша.

Небо зловеще потемнело, и начался дождь, проливной и холодный, сильнее, чем накануне. Между серыми облаками мелькали молнии. По моему телу пробежал озноб, я вздрогнула, обхватила себя руками, когда санитары влезли в амбуланс, и машина отъехала.

– Пошли, – сказал Джимми, – мы поймаем автобус на Мэйн-стрит.

Он схватил меня за руку, и мы побежали. Когда мы вышли из автобуса у больницы и прошли прямо в приемный покой, то нашли там папу, разговаривающего с высоким доктором. У него были темно-каштановые волосы и холодные, строгие зеленые глаза. Приблизившись, мы услышали, как доктор говорил:

– Ребенок неправильно повернут, и мы должны сделать вашей жене операцию. Мы больше не можем ждать. Проследуйте за мной, чтобы подписать кое-какие бумаги, и мы тут же приступим, сэр.

Папа ушел с доктором, а мы сели на скамейку в холле.

– Как это глупо, – неожиданно пробормотал Джимми, – как это глупо сейчас заводить детей.

– Не говори так, Джимми, – упрекнула я. От его слов на меня волной накатился страх.

– Да, я не хочу ребенка, который угрожает маминой жизни и сделает наше существование еще более нищенским, – выпалил он и вдруг замолчал, потому что вернулся папа. Я не знаю, как долго мы сидели здесь в ожидании. Джимми даже заснул, приткнувшись ко мне. Наконец снова появился доктор. Мы тут же очнулись и уставились на него.

– Поздравляю, мистер Лонгчэмп, – сказал доктор, – у вас девочка весом в семь фунтов четырнадцать унций. – Он пожал папе руку.

– Уф, будь я проклят. А как моя жена?

– Она в палате выздоравливающих. Она пережила тяжелый момент, мистер Лонгчэмп. Ее кровяное давление было немного ниже, чем бы нам хотелось, так что ей нужно время, чтобы восстановиться.

– Благодарю вас, доктор. Благодарю, – сказал папа, все еще сжимая его руку. Губы доктора расплылись в улыбке, не затронув глаз.

Мы отправились в детскую посмотреть на крохотное существо с розовым личиком, завернутое в белое одеяльце. Пальчики малышки Лонгчэмп были сжаты. Они выглядели не больше, чем пальчики моей первой куклы. У нее был клок черных волос, такого же цвета, что у Джимми и мамы, и ни намека на веснушки. Это меня разочаровало.

На то, чтобы оправиться после родов, маме потребовалось больше времени, чем предполагалось. Она стала слабой и восприимчивой к простудам, часто страдала сильным бронхиальным кашлем. Мама не могла кормить грудью, так что у нас появился новый расход – детское питание.

Несмотря на трудности, которые возникли с появлением Ферн, я не могла не восхищаться моей маленькой сестренкой. Я глядела, как она раскрывает свои ладошки и изучает свои собственные пальчики. Ее темные глаза, мамины глаза, сверкали от каждого из этих открытий. Вскоре она уже была способна хватать мой палец в свой крохотный кулачок и удерживать его. Она уже старалась приподниматься, кряхтела при этом как старушка и этим очень забавляла меня.

Ее прядь черных волос отрастала все длиннее и длиннее. Я зачесывала ей их назад и по бокам, пока они не достигли ушей и середины шеи. Ферн уже умела вытягиваться, выбрасывать свои ножки и удерживать их так над собой. Ее голосок становился все громче и пронзительнее, особенно когда хотела, чтобы ее покормили. Поскольку мама еще не была достаточно крепкой, я должна была вставать посреди ночи и кормить Ферн. Джимми немного бурчал, натягивая одеяло на голову, и стонал, когда я включала свет. Он угрожал, что пойдет спать в ванну.

Папа обычно брюзжал по утрам оттого, что недосыпал, и за бессонные ночи его лицо приобрело серый, нездоровый оттенок. Каждое раннее утро он тяжело опускался в свое кресло, встряхивая головой, словно человек, который не может поверить, как много бурь ему довелось перенести. Когда он бывал в таком состоянии, я боялась с ним заговаривать. Все, что он говорил, обычно было мрачным и угрюмым. Чаще всего это означало, что он снова думает о переезде. Больше всего меня пугала мысль о том, что однажды он может просто уехать без нас. Я любила моего папу и жаждала увидеть одну из его редких улыбок, обращенных ко мне.

– Когда удача отворачивается от вас, не остается ничего иного, как сменить ее. Ветка, которая не сгибается, ломается, – говорил он.

– Мама, похоже, с каждым днем слабеет, – прошептала я ему однажды утром, когда подавала кофе. – И она не хочет обращаться к врачу.

– Я знаю, – он покачал головой.

Я глубоко вздохнула и сделала предположение, которое, я понимала, он не хотел бы услышать.

– Может быть, нам следует продать жемчуг, папа? В нашей семье была одна ценная вещь, которая никогда не использовалась, чтобы облегчить наши трудные времена. Нитка кремово-белого жемчуга. У меня перехватывало дыхание, когда мне позволяли примерить ее. Мама и папа относились к ней как к святыне. Джимми, как и я, размышлял, почему мы все еще храним ее.

– Деньги, которые мы за него получим, дадут маме шанс действительно поправиться, – тихо сказала я.

Папа взглянул на меня и покачал головой.

– Твоя мама скорее умрет, чем продаст этот жемчуг. Это все, чем мы обладаем, это связывает ее с семьей.

Я растерялась. Ни мама, ни папа не собирались вернуться на свои семейные фермы в Джорджии и навестить наших родственников. И все же эти жемчужины хранились в память о ее семье как святыня на самом дне ящика в шкафу. Я не могла даже припомнить время, когда бы мама носила их.

После того, как папа ушел, я пошла обратно спать, но передумала, решив, что от этого только буду чувствовать себя еще более усталой. Поэтому я начала одеваться. Я думала, что Джимми по-прежнему спит. Он и я делили старый шкаф, который папа привез с барахолки. Шкаф стоял по его сторону от нашей раскладной софы. Я на цыпочках прошла к нему и сняла ночную рубашку. Потом я медленно выдвинула ящик, достала нижнее белье. Комната освещалась тусклой лампочкой в плите, когда дверца плиты была открытой. Я стояла голая, выбирая, чтобы одеть потеплее, и краем глаза уловила, что Джимми разглядывает меня.

Я понимала, что должна быстро накрыться, но он не заметил, что я заинтересовалась тем, как он смотрит на меня. Его взгляд скользнул вверх и вниз по моему телу, словно медленно впитывал меня. Когда он поднял глаза выше, то увидел, что я наблюдаю за ним. Он тут же повернулся на спину и уставился в потолок. Я быстро накинула на себя ночную рубашку, схватила то, что я хотела надеть, и быстро пробежала в ванную одеваться. Мы не говорили с ним об этом случае, но я не могла забыть его взгляд.

В январе мама получила на неполную неделю работу – по пятницам убирать дом миссис Андерсон. Андерсоны владели маленькой бакалейной лавкой в двух кварталах от нас. Случалось, миссис Андерсон давала маме хорошую курицу или маленькую индейку. Однажды в пятницу после полудня папа поразил Джимми и меня тем, что пришел домой с работы раньше обычного.

– Старик Стрэттон продает гараж, – объявил он. – После того, как в нескольких кварталах отсюда были построены два больших и более современных гаража, его бизнес стал хиреть. Люди, которые покупают гараж, не хотят использовать его как гараж. Они просто хотят получить его в собственность, чтобы заняться жилищным строительством.

«Итак, мы снова отправимся в путь, – подумала я – папа теряет работу и мы должны переезжать». Когда я рассказывала одной из моих подруг, Пэтти Батлер о наших переездах, она сказала, что это может быть даже интересным – переходить из школы в школу.

– Это вовсе не занятно, – сказала я ей. – Когда ты впервые входишь в новый класс, всегда чувствуешь себя так, словно тебе брызнули кетчупом в лицо или что у тебя на кончике носа большой прыщ. Все приглядываются к каждому движению и прислушиваются к каждому слову. У меня была однажды такая злая учительница! Когда я прервала занятия, она заставила меня стоять перед всем классом, пока она не закончит свой урок, и все это время ученики хихикали надо мной. Я не знала, куда девать глаза. Меня это ужасно обескуражило, – рассказывала я, но Пэтти не могла понять, как тяжело на самом деле поступить в новую школу и опять привыкать к новым людям.

Она прожила в Ричмонде всю свою жизнь. Я не могла даже представить, что это такое: жить в одном и том же доме, в своей собственной комнате, иметь рядом родственников, которые оберегают и любят тебя, знать своих соседей и быть близкими с ними, так что они становятся как семья. Я мечтала хоть когда-нибудь пожить так. Но я понимала, что этого никогда не произойдет. Я всегда буду чужой.