Сара Маклейн - Распутник

Майкл наклонился, чтобы разжечь огонь, а Пенелопа подошла к окнам и посмотрела на полоску лунного света, прорезавшую заснеженный ландшафт внизу.

— Что это за комната? Я ее не помню.

— Скорее всего ты ее никогда и не видела. Это бывший кабинет моей матери.

Вспыхнуло воспоминание — маркиза, высокая и красивая, с приветливой улыбкой и добрыми глазами. Разумеется, именно эта комната, спокойная и безмятежная, принадлежала ей. Известие о гибели маркиза и маркизы Борн потрясло ее. В отличие от ее собственных родителей, которых не связывало ничего, кроме спокойной вежливости, родители Майкла очень любили друг друга, своего сына и саму Пенелопу.

Услышав о том, что их карета разбилась, Пенелопа искренне горевала. Ее переполняла печаль о том, что утеряно, и о том, что еще могло бы случиться.

Она писала ему письма, несколько дюжин за несколько лет, пока наконец отец не отказался отправлять их. Но и после этого она писала в надежде, что он как-нибудь поймет, что она о нем думает. Что у него всегда есть друзья в Суррее... в Фальконвелле... каким бы одиноким он себя ни чувствовал. Она воображала, что однажды он вернется домой.

Но он так и не вернулся. Никогда.

И в конце концов Пенелопа перестала его ждать.

— Мне так жаль.

Мелькнула искра. Солома вспыхнула.

Он выпрямился и повернулся к ней.

— Тебе придется обойтись огнем в камине. Твой фонарь остался лежать в снегу.

Подавив грусть, она кивнула:

— Этого достаточно.

— Не выходи из этой комнаты. Дом очень ветхий, а я на тебе еще не женился.

Он повернулся и вышел.

Она проснулась от того, что нос невыносимо замерз, а всему остальному телу было невыносимо жарко. Огонь в камине тускло освещал комнату. Пенелопа поморгала, толком не соображая, где находится, и оглядела незнакомое помещение. Тлеющие угли в камине осветили розочки на стенах, в голове слегка прояснилось. Она лежала на спине в гнездышке из одеял, которое соорудила себе перед сном, укрытая самым большим и теплым одеялом, которое к тому же восхитительно пахло. Пенелопа уткнулась замерзшим носом в одеяло и сделала глубокий вдох, пытаясь определить, что же это за запах... сочетание бергамота и цветов табака.

Она повернула голову.

Майкл.

Охвативший ее шок мгновенно перерос в панику.

Майкл спит рядом с ней.

Точнее, не рядом. А почти вплотную. А кажется, будто он вообще вокруг нее.

Он лежал на боку, подложив согнутую руку под голову, а другую положив на Пенелопу, причем крепко сжимал ее талию. Она резко втянула в себя воздух, сообразив, как близко его рука находится к некоторым... частям ее тела... к которым нельзя прикасаться!

Не то чтобы слишком многие части ее тела были открыты для прикосновений, но дело ведь не в этом. И не только в его руке. Он слишком плотно прижался к ней — грудью, рукой, ногами... и другими местами тоже. Пенелопа никак не могла решить, должна ли она ужаснуться или прийти в восторг.

Или и то, и другое?

Лучше всего об этом вообще не задумываться.

Пенелопа повернулась к нему, стараясь избегать лишних движений и звуков, но не в силах не обращать внимания на то, как его рука настойчиво поглаживает ее талию. Оказавшись к нему лицом, она осторожно выдохнула и стала обдумывать, что делать дальше. В конце концов, не каждый день она просыпается в объятиях... ну ладно, под рукой джентльмена.

Хотя какой из него теперь джентльмен?

Бодрствующий Майкл состоял из сплошных углов и напряжения — с челюстью натянутой, как тетива, словно он постоянно пытался сдержать себя. Но сейчас, расслабившись, при тусклом свете тлеющих углей он был...

Прекрасен.

Углы остались на месте, острые и безупречные, словно к их созданию приложил руку гениальный скульптор, — четкие линии подбородка, впадинка на нем, длинный прямой нос, безукоризненно изогнутые брови, а ресницы в точности такие, какие были у него в детстве, невероятно длинные и роскошные, иссиня-черные.

А губы! Пока не сжатые в твердую мрачную линию, а полные, мягкие и прелестные. Когда-то они так быстро складывались в улыбку, но... сделались опасными и искушающими, каких никогда не было у Майкла-мальчика.

Пенелопа рассматривала изгиб его верхней губы и гадала, сколько женщин его целовали. Гадала, каков он, его рот — мягкий или жесткий, легки поцелуи или порочны?

Она выдохнула. Искушение делало ее вдохи долгими и прерывистыми.

Она хочет к нему прикоснуться.

Пенелопа застыла. Эта мысль такая чуждая, но такая естественная!

Она не должна хотеть к нему прикасаться. Он настоящая скотина. Холодный и грубый и эгоистичный, абсолютно непохожий на мальчика, которого она когда-то знала. И на мужа, которого себе представляла. Мысли метнулись назад, к началу вечера, к нарисованному ее воображением простому, скучному, старому мужу.

Нет. Майкл совсем на него не похож.

Может быть, поэтому она и хочет к нему прикоснуться.

Рука по собственной воле приподнялась и потянулась к темным кудрям.

— Майкл, — прошептала Пенелопа, а кончики пальцев уже прикоснулись к шелковистым прядкам, не дав ей времени подумать.

Его глаза резко распахнулись, словно он только и ждал, когда она заговорит. Рука метнулась, как молния, и стальным захватом стиснула ее запястье.

Пенелопа невольно ахнула.

— Прошу прощения... я не хотела...

Она дернула руку раз, другой, и он ее отпустил.

И снова положил свою руку туда, где она самым неподобающим образом лежала раньше, прямо на талию, и это мгновенно напомнило Пенелопе обо всех тех местах, где они соприкасались. Его нога, приводя ее в смятение, прижималась к ее ноге, а глаза превосходно скрывали мысли.

Пенелопа неуверенно сглотнула и произнесла то единственное, что пришло ей в голову:

— Ты лежишь в моей постели.

— Это не твоя постель, Пенелопа, а моя.

Повисло молчание. Пенелопа занервничала. Что нужно на это отвечать? Кажется совсем неприличным обсуждать в подробностях его постель. Или ее, если уж на то пошло.

Он перекатился на спину, вытащил из-под щеки длинную руку, сладко, со вкусом потянулся и отвернулся от Пенелопы.

Она попыталась уснуть. Но мысли одолевали.

Затем глубоко вздохнула, изучая линию его плеч, туго обтянутых рубашкой. Она в постели. С мужчиной. С мужчиной, который, хотя скоро и станет ее мужем, пока еще им не является. Положение катастрофически скандальное. Порочное. И все-таки — и не имеет значения, что подумает ее мать, когда обо всем узнает, — Пенелопе все это скандальным не казалось. Право же, это даже слегка разочаровывало. Похоже, стоит ей лицом к лицу столкнуться с приключением, она не в состоянии воспринять его правильно.

Не важно, насколько скандальной считается личность ее будущего мужа... не она принудила его к этому скандалу. Уж это ей предельно понятно.

Пенелопа громко выдохнула. Он слегка повернул в ее сторону голову, продемонстрировав ей безупречной формы ухо. Никогда раньше она не обращала внимания на чьи-либо уши.

— В чем дело? — спросил он хрипловатым голосом.

— Дело? — повторила она.

Он снова перекатился на спину, откинув одеяло. Одна обнаженная рука Пенелопы оказалась снаружи и сразу замерзла. Он заговорил, обращаясь к потолку:

— Я разбираюсь в женщинах достаточно, чтобы знать — их вздохи никогда не бывают просто вздохами. Они обозначают одно из двух. Данный конкретный вздох означает женское недовольство. Ты напугана?

Пенелопа подумала.

— Нет. А должна?

Он искоса глянул на нее.

— Я не обижаю женщин.

— Похищение и порка не считаются?

— Тебе больно?

— Нет.

Он снова повернулся к ней спиной, определенно закончив разговор. Пенелопа долго смотрела на него, а потом (то ли от усталости, то ли от раздражения) выпалила:

— Просто... если женщину похищают и принуждают к замужеству, она вправе рассчитывать на... чуть больше душевных переживаний. Вот и все!

Он раздражающе медленно повернулся к ней лицом, и воздух между ними словно сгустился, и Пенелопа внезапно сообразила, что лежит всего в каких-нибудь нескольких дюймах от него на теплом тюфяке в пустом доме, под одним одеялом, точнее даже — под его пальто. И еще она сообразила, что, пожалуй, не следовало намекать на недостаток волнений сегодняшней ночью.

Потому что она вовсе не была уверена, что готова к дополнительному возбуждению.

— Я не имела в виду... — торопливо произнесла она, стремясь все исправить.

— О! Я думаю, ты прекрасно выразила все, что имела в виду. — Слова срывались с его губ негромко и мрачно, и Пенелопа вдруг засомневалась, что ей не страшно. — Или я кажусь тебе недостаточно возбуждающим? Как я могу сделать эту ночь более удовлетворяющей вас, миледи?

От негромкого вопроса ее пронзило дрожью... то, как слово «удовлетворяющей» гладко соскользнуло с его языка, заставило сердце заколотиться, а желудок сжаться. Похоже, ночь становится весьма волнующей, причем на удивление быстро.

На вкус Пенелопы, вообще все происходило слишком быстро.

— Ни к чему, — произнесла она на тревожно высокой ноте. — Все прекрасно.

— Прекрасно?

И тут он к ней прикоснулся. Рука соскользнула с запястья на бедро, и в этот же самый миг все ее чувства сосредоточились в одном месте, под плащом и юбками, где, вне всякого сомнения, ощущался обжигающий жар его крупной ладони. Он не сжимал ее сильнее, не делал ничего, чтобы прижать ее к себе, ничего, чтобы хоть как-то сдвинуть ее с места, и Пенелопа понимала, что еще может отпрянуть... что должна отпрянуть... и все-таки...

Не хотела.