Пьер Лоти - Рарагю

Рарагю в особенности была предметом его страстного внимания. Обе девочки сначала отказывались, но потом все-таки принимали подарки, сопровождая это презрительными гримасками, делавшими их похожими на уистити.

Среди них был розовый бантик, за который Рарагю позволила поцеловать свое голенькое плечико. Потом Цен-Лее пожелал большего и приблизил свои губы к ротику моей маленького подруги, но та убежала вместе с Тиауи. Обе, как газели, скрылись в лесу, унося с собой целую охапку подарков и оглашая лес серебристым смехом. Цен-Лее не был в состоянии догнать их и остался ни с чем, смущенный и раздосадованный…

На другой день Рарагю лежала на моих коленях и плакала горькими слезами. Но бедная девочка, выросшая в лесу, имела лишь смутное понятие о добре и зле; в ее головке было немало наивных идей, родившихся в тени высоких деревьев. Однако у нее осталось еще место для чистых, свежих чувств, к которым примешивалось несколько христианских понятий, случайно почерпнутых из Библии ее старых родителей.

Кокетство и искушение сбили ее с истинного пути, но я был уверен, что она ничего не дала в обмен на странные подарки и что ее ошибка вполне искупалась слезами. Она понимала, что поступила нехорошо, что огорчила меня и что Джон, мой серьезный брат Джон отвернется от нее… Рарагю призналась мне во всем, рассказала историю зеленого газового платья и красного парео. Бедняжка плакала от чистого сердца, ее душили рыдания, и Тиауи, видя это, заплакала тоже.

Эти первые в жизни Рарагю слезы привели к тому, к чему часто приводят слезы, — мы стали сильнее любить друг друга. В чувстве, которое я к ней испытывал, сердце заняло теперь больше места, и Ариитеа отошла на некоторое время на задний план…

Странная девочка, плакавшая на моих коленях, в уединенном лесу Океании, виделась мне теперь в ином, новом свете. Я впервые увидел в ней личность и догадывался, какой очаровательной женщиной она могла бы стать, если б эти два полудиких старика научили ее уму-разуму.

С этого дня Рарагю перестала считать себя ребенком и выставлять на солнце свою обнаженную грудь. Даже в будни она начала носить платья и заплетать свои волосы…

Рарагю называла меня Mata reva, не желая называть меня Лоти, так как это имя было дано мне Фаиманой и Ариитеа. Mata, собственно, означает «глаз». Маори называют людей по глазам и обычно очень удачно. Плумкета, например, звали Mata pifare (Кошачий глаз); Брауна — Mata iore (Крысиный глаз); Джона — Mata ninamu (Лазурный глаз).

Рарагю не хотела уподоблять меня какому-нибудь животному. Она выбрала, после долгих колебаний, более поэтичное имя Mata reva. Я справился в словарях почтенных братьев Пикпус и нашел следующее: Reva — небосклон, пропасть, глубина, тайна…

Часы, дни, месяцы летели в этой стране иначе, чем в других местах. Время здесь течет, не оставляя следа, среди однообразия вечного лета. Здесь ты живешь спокойно, размеренно, несуетно…

Прекрасны были тихие и теплые летние часы, которые мы проводили на берегу ручья Фатауа, в лесном уголке, тенистом и укромном, — в гнездышке Рарагю и Тиауи. Ручей тихо журчал по гладким камням, неся с собой мириады крошечных рыбок и насекомых. Почва поросла травой, источающей благоухание, выражаемое словосочетанием «pamiori raira», что значит «сладкий запах травы». Воздух напоен тропическими ароматами, среди которых преобладает запах померанцев, разогретых на ветвях полуденным солнцем. Ничто не нарушало тишины. Вокруг нас бегали молодые зеленовато-голубые ящерицы, обманутые нашей неподвижностью. Порхали большие черные бабочки с фиолетовыми, похожими на глаза, крыльями. Тихо журчала вода, еле слышно пели насекомые, и время от времени падал и разбивался о землю перезрелый плод, источая пряный аромат…

Когда день склонялся к вечеру и низкое солнце золотило верхушки деревьев, я провожал Рарагю в их уединенную лесную хижину. Ее старые родители неподвижно и молча сидели у порога и смотрели, как мы приближаемся. Какая-то мистическая улыбка, выражение беспечного добродушия освещали на миг их угасшие лица.

— Привет тебе, Лоти! — говорили они гортанным голосом, или же «привет тебе, Mata reva!»

Вот и все. Пора было удалиться, оставив у них мою маленькую подругу, которая с улыбкой провожала меня взглядом и была такой светлой и юной рядом с этими унылыми полинезийскими мумиями…

Наступал час ужина. Старый Тагапаиру протягивал свои длинные татуированные руки к куче сухого дерева, брал два куска бурао и тер их один о другой, добывая огонь. Рарагю брала огонь из рук старика, поджигала кучу хвороста и пекла в земле два плода хлебного дерева, составлявшие ужин семьи…

В этот час толпа купальщиц возвращалась с ручья Фатауа в Папеэте во главе с Тетуарой, и я с ними, в их веселом обществе.

— Лоти, — говорила мне Тетуара, — не забудь, что тебя ждут ночью в саду королевы. Териа и Фаимана просили передать тебе, что ты должен отвести их пить чай к китайцам, и меня тоже, если хочешь…

Мы возвращались с песнями и любовались на синий океан, освещенный заходящими лучами солнца.

Рарагю, шедшая рядом со мной по одной из тенистых аллей Папеэте, отвесила полунасмешливый, полудружеский и несколько испуганный поклон проходившей мимо смешной особе. Высокая, худая женщина, напоминавшая таитянку только костюмом, отвечала на него с сухим достоинством и обернулась, чтобы посмотреть на нас. Обиженная Рарагю показала ей язык, после чего со смехом рассказала мне, что эта старая дева, дочь англичанина и маори, — ее бывшая учительница в школе Папеэте.

Однажды метиска объявила своей ученице, что очень надеется, что та пойдет по ее стопам, поскольку девочка легко все усваивала. Рарагю ужаснулась при мысли о таком будущем и тотчас же бросилась бежать в Апире, решив бросить школу.

Я явился однажды на «Rendeer», принеся сенсационное известие, что провел ночь в обществе Томатоа.

Томатоа, старший сын королевы Помаре, муж прелестной королевы Мое с острова Раиамеа и отец очаровательной маленькой принцессы Помаре V, уже несколько лет сидел под замком — когда-то он держал в страхе всю страну. В нормальном состоянии Томатоа — как говорили — был не злее других. Но он пил, а в пьяном виде жаждал крови. Это был человек лет тридцати, громадного роста и страшной силы. В минуту ярости он управлялся с десятком людей. Он убивал без всякого повода, и совершенные им злодеяния были ужасны.

Однако Помаре боготворила своего сына. По дворцу ходил даже слух, что она, с некоторых пор, отворяла двери его темницы, и его не раз видели прогуливающимся ночью по саду. Это приводило в ужас придворных девушек: они боялись его, как дикого зверя в незапертой клетке.

У королевы Помаре был зал, предназначенный для чужестранцев, открытый и днем и ночью. Там были разложены матрацы, покрытые чистыми белыми циновками, на которых отдыхали приезжие посетители, запоздавшие начальники округов, и иногда я.

Во дворце и в садах все было погружено в сон, когда я вошел в этот зал. Я застал в нем человека, сидевшего у стола, на котором горела лампа с кокосовым маслом. Незнакомец был гигантского роста и мощного телосложения, он мог одной рукой убить человека. Его челюсти были широкими, как у людоеда, голова огромной и крепкой, а полуприкрытые глаза печально блуждали…

— Привет тебе, Лоти! — сказал он.

Я остановился у двери.

Тогда между незнакомцем и мной завязался следующий разговор на таитянском языке:

— Откуда знаешь ты мое имя?

— Я знаю, что ты — Лоти, офицер адмирала с седыми волосами. Ты часто проходил мимо меня ночью. Ты пришел спать?

— А ты? Ты — начальник какого-нибудь острова?

— Да, я большой начальник. Ложись там, в углу, там хорошая циновка.

Я вытянулся на циновке, завернулся в парео и прикрыл глаза ровно настолько, чтобы иметь возможность наблюдать за этой странной личностью. Тут человек осторожно встал и направился ко мне. В ту же минуту легкий шум заставил меня повернуть голову в противоположную сторону — в дверях показалась королева. Она шла босиком, на цыпочках, но циновки скрипели под ее грузным телом. Незнакомец подошел ко мне, взял кисейное покрывало, служившее защитой от комаров, покрыл им мою голову, затем загородил от меня свет лампы листом банана, сел за стол и снова положил голову на руки. Тревожно следившая за нами обоими из темной рамы дверей Помаре, казалось, удовлетворилась увиденным и исчезла…

Королева никогда не приходила в эту часть дворца, и ее визит, подтвердив подозрение о неблагонадежности случайного соседа, прогнал мой сон. Однако незнакомец не шевелился, взгляд его стал мутным, он забыл о моем присутствии… Вдали слышались голоса придворных женщин, распевавших вдвоем hymene островов Помоту. Затем голос старого Ариифаете крикнул: «mamou!» — «молчите, уже полночь!», и воцарилась мертвая тишина…

Час спустя тень старой королевы снова появилась в дверях. Лампа погасла, и незнакомец уснул. Я последовал его примеру и уснул хрупким сном. На заре, когда я проснулся, незнакомец сидел в прежней позе, только опустив голову на стол.

Я оправился в глубине сада, под мимозами, умылся в светлом ручье и отправился на веранду, откланяться королеве и поблагодарить ее за гостеприимство.

— Поди сюда, Лоти! Поговорим немного! — крикнула она, заметив меня издали. — Ну, хорошо ли он с тобой обращался?

— Да, — отвечал я.

И на ее старческом лице появилось довольное выражение, когда я стал благодарить за его заботу обо мне…