— Анджелина, — очень серьезно начал Трешем, — ты знаешь, я считаю, что ты могла бы сделать куда более удачную партию. Конечно, бросить мужчину, стоящего у алтаря, особенно в часовне Святого Георгия, в присутствии половины светского общества, — это повод для скандала астрономического масштаба. Но мы Дадли. Мы это переживем. Если ты чувствуешь, что поспешила с выбором, скажи мне прямо сейчас, и я освобожу тебя от твоего слова, пока не стало слишком поздно.

Анджелина смотрела на него во все глаза, на брата, которого обожала. Он так ничего и не понял? Разумеется, она ему не рассказывала и не собиралась говорить даже сейчас. Некоторые вещи, даже простое «я люблю его», слишком интимны. И разве может она сказать: «Я люблю его, потому что он совершенно не такой, как ты»? Впрочем, это всего лишь малая часть правды. Возможно, с этого началась ее любовь к Эдварду, но это далеко не все.

Но Трешем готов позволить ей ввергнуть его в ужасный скандал. И даже герцогу Трешему будет очень сложно его загладить.

На глаза навернулись слезы, грозя перелиться через край и покатиться по щекам.

Трешем ее любит.

— К черту все! — резко бросил он. — Я немедленно посылаю человека в церковь. Нет, поеду сам. Пусть Бетти упакует твои вещи. Сегодня же днем я отвезу тебя в Актон.

Он неправильно понял ее слезы.

— Треш, — сказала она, — я выхожу замуж за Хейворда, потому что хочу этого. Потому что я буду с ним счастлива.

И внезапно ей пришло в голову, что она никогда не называла старшего брата по имени — Джоселин. Он был Эверли, графом Эверли, до семнадцати лет, пока не умер их отец, а с тех пор стал Трешемом. А вдруг ему это не нравилось? Вдруг ему тоже не хватало семьи? Но теперь слишком поздно называть его Джоселином. Для нее он всегда будет Трешемом.

Он очень внимательно смотрел на нее своими почти черными глазами.

— И я полагаю, — произнес он, — что только это и имеет значение, когда все уже сказано и сделано.

Брат предложил ей руку, и она ее приняла.

Она больше не вернется в эту комнату и в свою спальню. Сегодня она будет ночевать, что вполне уместно, в «Розе и короне» рядом с Ридингом. А через несколько дней поселится в Уимсбери-Эбби в Шропшире. Она станет графиней Хейворд, замужней дамой, женой Эдварда.

Сердце и желудок совершили энергичное па-де-де. Выходя из комнаты, Анджелина не стала оборачиваться.


Ночь, проведенная в «Павлине», не повлекла за собой никаких последствий. Анджелина смогла заверить в этом Эдварда еще месяц назад, и он испытал огромное облегчение, потому что поспешная женитьба по специальной лицензии и ребенок, родившийся восьмимесячным, говорили бы сами за себя, а он бы предпочел обойтись без этого рассказа, хотя ничуть не сожалел о той ночи. Она была свободной, наполненной страстью и просто чудесной — и очень личной. Очень тайной.

Эдвард улыбнулся, вспомнив ее страстное, счастливое лицо, склонившееся над ним, когда она назвала себя его тайной любовницей и поклялась, что будет называть его по имени только наедине. С тех пор он всегда был для нее Хейвордом, поскольку помолвка проходила в строжайшем соответствии с приличиями и они едва ли хоть раз остались вдвоем в течение тех шести недель после того, как его предложение было принято.

Но сегодня ночью они будут только вдвоем.

Казалось самым подходящим провести эту ночь в «Розе и короне». Эдвард предложил это Анджелине, а она засмеялась и сказала, что да, это будет дивно. И добавила, что ни на секунду не выйдет одна в пивной зал. А он со всей серьезностью ответил, что лучше ей этого не делать. А затем они посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись.

Эдвард чувствовал, как за его спиной заполняется церковь. Хорошее воспитание не позволяло гостям разговаривать громко, но слышались шепотки, и бормотание, и шорох одежды.

Джордж Хедли, его шафер, стоявший рядом, прокашлялся и попытался ослабить галстук. Хедли нервничал намного сильнее, чем Эдвард. Ему не меньше недели снилось, что в главный момент он роняет кольцо, оно со звоном катится от ряда к ряду и ему приходится изображать из себя полного идиота, пытаясь его поймать.

Эдвард не нервничал. Он был взволнован. Он выполнял свой долг, угождал семье и одновременно радовал себя. Он счастливый человек.

Если, конечно, в последний момент Анджелина не передумает. Трешем, конечно, не упустит возможность попытаться отговорить ее от брака, который очень не одобряет. Ему не нравится Эдвард, что, вероятно, достаточно справедливо, поскольку и сам Эдвард не испытывал особой любви ни к нему, ни к лорду Фердинанду Дадли, наслаждавшемуся сезоном в особенно беспечной, а зачастую и безрассудной манере. Но они будут достаточно любезны друг с другом, думал Эдвард, если, конечно, Анджелина все-таки выйдет за него замуж.

У него не было карманных часов, а если бы и были, он бы их не вытащил. Но ему казалось, что времени уже слишком много.

И тут он занервничал. А что, если она не приедет? Как долго собравшиеся будут сидеть здесь, пока не начнут скучать и потихоньку уходить? Сколько времени высидит он сам, прежде чем уйдет?

А затем в дальнем конце церкви послышался все усиливающийся шорох, а перед Эдвардом появился священник, и собравшиеся заговорили громче, орган заиграл гимн, и все звуки потонули в этой музыке.

Она пришла.

Его невеста тут, и он вот-вот станет женатым человеком.

Эдвард встал и повернулся, глядя, как она идет к нему по проходу, держа Трешема под руку.

Анджелина выглядела лучом весеннего солнца, деликатно подарившего свое прикосновение концу лета. Вуаль на шляпке облачком прикрывала лицо, как увидел Эдвард, когда она подошла ближе. Но под вуалью скрывалась ее живая, сияющая красота и теплая улыбка, обращенная только к нему. Он сцепил руки за спиной и смотрел только на нее.

Анджелина.

Самая красивая женщина, какую он когда-либо видел. И он вовсе не пристрастен.

И вот уже она стоит рядом с ним, и священник что-то говорит, а Трешем передает ее руку Эдварду.

— Дорогие возлюбленные, — произнес священник голосом, которым обладают только священники, умеющие заполнить звуком большое, отдающее эхом помещение и не кричать при этом.

Большое помещение не имело никакого значения. И собравшиеся тоже, хотя среди них были и люди, самые близкие и дорогие и для Эдварда, и для Анджелины. Анджелина была здесь, ее рука в его руке, и они говорили друг друга слова, которые по закону свяжут их на всю оставшуюся жизнь, слова, которые свяжут их сердца на всю жизнь и на всю вечность.

Странное и на удивление раскрепощающее чувство — обнаружить, что, оказывается, он все-таки романтичен. Половина собравшихся здесь людей были бы глубоко потрясены, узнав, что он в самом деле любит женщину, которая вот-вот станет его женой, а она любит его. Такая несдержанная чувствительность показалась бы им вульгарной. И его забавляло, что Анджелина предложила скрыть тайну их глубокой взаимной любви, представляя миру обыкновенный брак.

И вот она стала его женой. Священник только что объявил это.

Она повернула голову и улыбнулась ему, ее губы чуть приоткрыты, глаза сияют непролившимися слезами. Эдвард нежно посмотрел на нее.

Его тайная любовница.

Вспомнив эти слова, он едва не расхохотался вслух от радости. Но это может подождать до ночи, когда дверь их номера в «Розе и короне» плотно за ними закроется.

Сначала нужно пережить остальную службу и грандиозный свадебный завтрак в Дадли-Хаусе.

Это день их свадьбы.

Анджелина его жена.


Эпилог


Семь лет спустя


Подснежники цвели уже недели две, начинали распускаться крокусы. И даже нарциссы пробивались наружу, готовые расцвести еще до того, как февраль сменится мартом.

Однако сегодняшний день ничем не походил на весну. Скорее, думал Эдвард, стоявший у французского окна в Уимсбери-Эбби, он напоминает зиму. Свинцово-серое небо, сильный ветер треплет обнаженные ветви деревьев, срывая с них печальные остатки прошлогодних листьев, то и дело начинает сыпаться мокрый снег. Холодный, безрадостный день.

Он надеялся, что это не дурное предзнаменование.

В камине за спиной весело трещал огонь. Рядом с камином сидела мать, то протягивая руки к теплу, то плотнее закутываясь в шаль. Эдвард не ощущал холода — да и тепла тоже, если уж на то пошло.

Он не находил себе места, тревожился и — да, боялся. В какой-то безрассудный миг он даже поймал себя на мысли, что наверняка страдает сильнее Анджелины. По крайней мере она что‑то делает. Рожает в муках. А ему нечем заняться. Абсолютно нечем, только терзаться. И чувствовать себя беспомощным. И виноватым, так как причина ее боли — он. И злиться, что Альму в спальню впустили, и доктора, и его помощницу, и даже Бетти! И его мать впускали, когда она примерно раз в час решала подняться наверх. Полмира впущены в его спальню, только не он сам. Не муж и хозяин особняка. Его туда не пускают. Ему даже запретили метаться под дверью спальни. Видите ли, Анджелина может почувствовать это, и его волнение расстроит ее.

Уж наверное, мужчину можно простить, если в такие минуты своей жизни он становится раздражительным и сварливым. Да только все это тянется значительно дольше, чем минуты. Анджелина разбудила его в час ночи, сообщив, что испытывает боли такие своеобразные и такие регулярные, что она почти уверена — это роды. Он в панике взлетел в воздух и приземлился рядом с кроватью, по крайней мере, выглядело это именно так, и с тех пор его к ней не подпускают. А сейчас уже половина пятого пополудни.

— Я налила тебе чашку чаю, Эдвард, — сказала мать. — Пожалуйста, присядь и выпей, пока горячий. А кухарка испекла свои знаменитые лепешки. Я положила тебе на тарелку две штучки. Съешь, хорошо? Ты сегодня почти не завтракал и пропустил ленч.