Что-то теплое и текучее предупреждает меня о том, что бедро кровит. Да плевать.

Она пахнет как женщина: пот, возбуждение и дезодорант. Ее рука дрожит на моем животе. Рания глубоко размеренно дышит, будто чтобы предотвратить гипервентиляцию. С каждым вздохом ее ноздри раздуваются, а полные губы сжимаются и расслабляются, дрожа от сдерживаемых эмоций. Ее грудь поднималась и опадала, приковывая мой взгляд. Ее юбка — а она всегда носит немножко коротковатую юбку, которая обозначала ее профессию в этом мире совершенной скромности — сползла до бедер. Она небрежно прикрывает себя одной рукой. У нее бесконечно длинные ноги, мили теней и кожи притягивают мои руки к себе.

Я чертовски сильно пытаюсь сопротивляться ее гипнотическому влиянию. Я как Одиссей, привязанный к мачте и притянутый смертоносной песней сирен. Только если не учитывать, что сдерживающие меня узы слабые и скоро уже совсем развяжутся — нематериальные веревки, состоящие только из моего разрушающегося самоконтроля. Рациональность умирает в битве против силы ее красоты. Понимание правильного и неправильного становится бессмысленным от воспоминаний о том, как ее губы терлись о мои.

Черт.

Я целую ее. Двигаюсь к ней медленно, будто приближаюсь к пугливому дикому животному, подняв одну руку, чтобы потянуть Ранию вниз, к себе. Из-за страха, ее и без того большие глаза расширяются. Дрожь распространяется по всему ее телу, но она не отстраняется.

Мои жесткие потрескавшиеся губы встречаются с ее, мягкими, теплыми и влажными, и во мне взрываются небеса. Глаза сами по себе закрываются, отягощенные блаженством от ее поцелуя. Она такая нерешительная, такая аккуратная и сдержанная. Я и не смею коснуться ее. Не смею.

Поцелуй, поцелуй, просто поцелуй. Но, Боже, какой же он невероятный! Я возбужден, напряжен и тверд из-за ее вкуса, из-за ощущений. Опьяненный ею. Я трясусь с ног до головы от попыток держать руки при себе и продолжать целомудренный поцелуй. Это заранее проигранная битва.

Потом ее рука покидает колено и касается моего лица — ладонью к щеке — накручивая на пальцы волосы у уха. Что-то внутри меня набухает до немыслимых размеров из-за нежности этого жеста; оно будет расти, пока я не лопну, не заплачу или не закричу от радости. Простое невинное прикосновение, в котором так много смысла. Женщина, которая продает прикосновения, которая, должно быть, видит в мужчинах лишь злобных тварей, которая видела худших монстров, которыми могут быть мужчины, целует и касается меня.

А ей не следует. Я ведь ничем не лучше. С ножом, с пистолетом. Я убивал голыми руками. Разрушал винтовкой семьи. Делал столько ужасных вещей…, и я ее жажду, хочу ее. Мне нужна она, и это плотская нужда.

Ей нужен Прекрасный принц, который на руках вынесет ее из этого ада грязи, греха и войны. Я не такой. Но пока ее губы движутся на моих, ее язык порхает по зубам и сплетается с моим, ее руки сжимают мое лицо, чтобы притянуть меня ближе, чтобы углубить поцелуй. Контроль рук рушится из-за страстности ее поцелуя, и я внезапно понимаю, что обхватил ее за талию, всего лишь за талию — выше бедер и ниже груди.

А ее рука опускается от моего лица к плечу в миллиметрах от раны. Я вздрагиваю от укола боли, и Рания отстраняется, разрушая магию. Ее взгляд ищет мой, и я не пытаюсь спрятать свои чувства. Только так я могу объяснить ей — только взглядом. Ничего не могу поделать: задаюсь вопросом о том, что же она видит.

Я знаю, что чувствую, но не понимаю, как это перевести, как она это прочтет.

Ее рука все еще лежит на моей щеке, она больше не дрожит. Рания открывает рот, будто чтобы заговорить, но потом снова закрывает его и уходит, внезапно уходит, кидается за дверь, я остался, задыхающийся и во всех смыслах смущенный. В конце концов, я рад ее отсутствию, так как теперь могу подумать о том, что же происходит, хоть и скучаю по ее присутствию.

Какого черта только что случилось?

Во время этого поцелуя что-то между мной и Ранией переключилось, и я точно не знаю, что это было или что это значит, но я знаю наверняка: пути назад нет.

ГЛАВА 9

РАНИЯ

Снова. Я его снова поцеловала. Он поцеловал меня, и я ответила. Позволила ему коснуться меня. Коснулась в ответ. Что со мной творится? Что я делаю? Почему я его спасла? Почему я достала осколки металла из его тела, перевязала его раны и накормила своей едой?

Что он делает в моем сердце? Его губы мягкие и решительные, руки — нежные, но могучие. На моей рубашке осталась кровь с его рук. Губы покалывает от его поцелуя. Тело гудит от его руки на моей талии.

Сердце болит и трепещет, но на этот раз не от пустоты или боли, а от странной пугающей наполненности. О, да, я начинаю чувствовать его внутри себя, в моем сердце, в душе, а это нехорошо. Так начинается потребность в ком-то. Я уже скучаю по нему, хотя определенно не должна.

Отодвигаю трудности и загадочность Хантера на край сознания и пытаюсь сосредоточиться на насущной проблеме: труп Ахмеда. Хантер убил его по справедливости. Я знаю Ахмеда достаточно долго, чтобы сказать, что он без сомнений убил бы Хантера, не остановившись и ничего не спросив. А потом он пошел бы прямо к Абдулу и сказал ему, что в моем доме американец.

Но что мне делать с телом? Я недостаточно сильна, чтобы избавиться от него самостоятельно, а Хантер едва может стоять на ногах. Не знаю, как он смог сделать то, что сделал. Он не обязан был совершать то, что совершил. Он защитил мой дом. Меня. Себя. Нас.

Гоню эти слова. Никаких «нас» нет.

И тут в голове появляется идея. Масджид. Он один из самых странных и пугающих клиентов. Говорит мало, появляется время от времени. Не знаю, чем он занимается, но знаю, что он опасен и что шутить с ним не стоит. А еще я знаю, что проблемы политики и государства его не устраивают. Думаю, он кто-то вроде преступника. Может, контрабандист. Да это и не важно. Важно лишь то, что я верю: с нужным стимулом он без вопросов избавится от тела. Хитрость в том, чтобы Масджид забрал тело и не увидел Хантера.

Когда Масджид впервые пришел ко мне ради удовольствий, он дал мне номер пейджера, чтобы я связывалась с ним и говорила, когда доступна. Я использую телефон из магазина, что недалеко от моего дома, ввожу код, который он мне дал, и возвращаюсь домой.

Хантер ждет, как всегда мужественный. Я не знаю, как он выносит скуку. У меня нет времени или желания для развлечений. Выживание — единственная составляющая моего дня. Напоминаю себе найти для него какое-то занятие на те нередкие моменты, когда меня нет.

Я сажусь рядом и раздумываю над тем, как бы объяснить ему мой план.

— Тебе нужно подвинуться, — говорю я. — У меня есть план, но тебя не должны увидеть.

— Куда? — спрашивает он. Мы говорим на арабском, и он знает мой язык достаточно для того, чтобы понять меня.

Указываю на стену, то есть, на соседнюю мечеть. Его взгляд каменеет, темнеет.

Знаю, почему он зол, и ничего не могу с этим поделать.

— Здесь есть отдельная комната, — говорю я. — Я помогу тебе.

Встаю и протягиваю ему руку. Он смотрит на меня в течении нескольких вдохов, а потом берет меня за руку, опирается о стену и рывком встает на здоровую ногу. Хантер использует мою руку только для того, чтобы держать равновесие. Когда он готов, я подставляю ему свое плечо, помогаю пройти к дверному проему и осматриваюсь. Никого не вижу — можем двигаться. Хантер осознает опасность и идет так быстро, как только может, — использует свою больную ногу больше, чем должен бы. Он так крепко сжал зубы, что я могу слышать их скрип. Пот льется по его лицу, все его тело дрожит, но кроме резкого дыхания от него не доносится ни звука.

Внутри мечети темно — она освещена только полоской света из дверного проема, и здесь прохладно по сравнению с палящей жарой снаружи. Внутреннее убранство почернело, где-то осыпалось. Луч света падает в угол, освещая тонкий запачканный матрас в бело-голубую полоску — здесь я работаю. Вдоль стен по обе стороны выстроились толстые белые свечи — свет для ночных клиентов. Коробка презервативов, кувшин с водой и больше ничего. Хантер останавливается и опускает взгляд на матрас. Его лицо в тени, поэтому я не могу разглядеть выражение его лица, но исходящую от него досаду почувствовать могу.

Он смотрит на меня, а затем отводит взгляд, глубоко вздыхая.

— Где? — спрашивает он.

Я указываю на линию теней, означающую проход в другую комнату. Я никогда туда не ходила — у меня не было причин, но сейчас я знаю о ее существовании. Мои родители ходили в мечеть нечасто, только по праздникам. В комнате, где спрячется Хантер, очень темно и все еще пахнет обугленным деревом, дымом и чем-то еще, чем-то темным, приторно сладким и навязчиво знакомым, чем-то, что я не мог определить.

Хантер останавливается в проходе и глубоко вдыхает.

— Смерть, — говорит он. — Здесь была смерть. Я чувствую.

Теперь я знаю, что это за запах. Я чувствовала его, когда умерла тетя Мейда. Чувствовала, когда шла сквозь мертвые тела после взрыва бомбы. Как и сказал Хантер, пахло смертью. Предполагалось, что я буду поддерживать его, но каким-то образом он меня утешает. Передо мной, словно призраки, мелькают те, чью смерть я видела.

Истекающий кровью Хасан, уставившийся на меня с центра дороги; между нами свистят пули. Мама. Папа. Тетя Мейда. Дядя Ахмед. И так много безымянных, безликих. Мертвых.

Хантер ищет равновесие, оперевшись одной рукой о стену, а второй обвив мою талию и прижав меня к груди. Он ничего не говорит. А ему и не нужно. Он тоже видел смерть. И достаточно часто, чтобы знать, как она пахнет.