Натали стояла боком в том же платье, обхватив руками живот. Одна ладонь лежала сверху, а другая снизу, туго натягивая платье на мягкой припухлости живота. Глядя на эту старую двухмерную реальность, Элис мгновенно поняла, когда Натали изменилась и почему.

– Элис?

Финей покинул свое кресло и теперь стоял у нее за спиной. Его ладони мягко придерживали ее за плечи.

– Я не знала, – проговорила Элис.

– Чего ты не знала?

Она протянула ему пленку и открытку. Финей надел очки и молча просмотрел кадры, потом прочел текст и отложил открытку на стол. Его ладони вернулись к плечам Элис, и через тонкую ткань рубашки ей передалось их прохладное спокойствие.

– Она родила этого ребенка?

– Нет, – Элис покачала головой. Собственная печаль налетела на нее, протянула к ней жадные, цепкие пальцы. – Ее не было всего три недели. Я думала, она гостит у друзей. Так мне сказали.

– Родители?

– Да.

Элис никогда не понимала, почему в то лето Натали записала ее в стан врагов. Перемена в ее сестре была резкой, отчетливой, словно зловещее нечто нащупало в их семье слабину и вклинилось в нее, отколов Натали от остальных. Но теперь она поняла, что причиной отчуждения ее сестры послужило не что-то, а начало кого-то. Элис опять посмотрела на дату открытки. Конец марта. Натали, должно быть, была примерно на четвертом месяце беременности. Ужас, охвативший Элис, усугубился, когда она вспомнила несмелые подрагивания, волновавшие ее собственный живот, нараставшее ощущение недостатка кислорода, когда она поднималась по ступенькам.

Осознав, что родители толкнули Натали на такое, Элис одним махом разрубила узы, которые связывали их и которые она всегда считала нерушимыми. В один миг их лица превратились в чудовищные маски, забота и тревога в их взглядах сменилась чем-то суровым и неподвижным. Элис почувствовала, что ее несет через темноту пространства прочь от них, к тому холодному месту, где, наверное, прозябала Натали. Ей хотелось извиниться, утешить, взять назад все те слова, которыми она, сама того не зная, раз за разом топтала последние шансы на примирение. Натали некому было довериться, не у кого было искать поддержки. И тут Элис вспомнила предостережения Томаса, его завуалированные замечания по поводу ее родителей: «Они были далеко не святыми, Элис. Они сделали несколько очень больших ошибок». Натали, вероятно, не нашла лучшего исповедника, чем Томас. К своему стыду и сожалению, Элис почувствовала, что ее сковала знакомая боль ревности. Она тоже поверяла Томасу свои тайны, и теперь ей стало до боли очевидно, насколько пустыми и наивными казались ее детские исповеди по сравнению с проблемами Натали.

– Элис, – Финей достал негативы из второго конверта и теперь держал пленку на свету. Его голос прозвучал как-то сдавленно. – Может, мне не стоит их смотреть.

– Там Натали?

– Нет. – Он протянул ей негативы. – Ты.


Как бы ей хотелось подбежать к девушке на этих кадрах, взять ее за руку, отстранить гриву белокурых волос и шепнуть на ухо: «Беги, еще не поздно». Но люди никогда не верят, что с ними на самом деле случится то, что должно случиться. Когда Элис было четырнадцать, она не верила, что ее тело начнет войну против себя самого. И позднее не верила, что будет отчаянно отбиваться от ползучего наступления своей болезни и все-таки проигрывать. Тот, кто предупреждает тебя о будущем, на самом деле не подготавливает тебя к нему. К нему ничто не может подготовить.

Та Элис, что застыла во времени, зажатая в нескольких квадратиках пленки, переживала одни из своих самых счастливых моментов. Ребенок поборол болезнь, гормональный всплеск беременности пропитал ее, и она впервые испытывала к своему телу любовь и уважение, восхищаясь его способностью одновременно разрушать и созидать, при этом не уничтожая ее саму. Вместо лекарств она глотала огромные безвредные витамины и поглощала немыслимые количества молока, ледяных зеленых виноградин, которые вытаскивала из морозилки, соленых крекеров с маслом, а иногда просто масла, которое слизывала прямо с кончиков пальцев.

Днем она бродила по окрестным лесам, стараясь как можно реже встречаться с Натали, и возвращалась только тогда, когда воздух становился прохладным, – духи леса успевали вплестись в ее волосы, пристать к пальто и ботинкам. Натали не расспрашивала ее о беременности, что одновременно настораживало и радовало Элис. Вместо любопытных, она ловила на себе расчетливые или равнодушные взгляды сестры, словно та находила другое логичное объяснение одежде, которая становилась мала, и новой утиной походке. Элис нежилась в объятиях бездонного сна, проваливалась в его ущелья, едва успевая забраться под простыни, и просыпалась, обнаруживая, что держится руками за тугой холмик своего живота.

То была Элис, которая начинала несколько писем к нему, но каждый раз останавливалась на первом же абзаце, не доверяя бумаге слов, которые могли бы что-то изменить. Она разрывала написанное в крошечные клочки, носила их в ванную в кармане халата и смывала в унитаз, думая, что лучше подождет еще денек, прежде чем скажет ему, потом еще и еще. Дни собирались в недели, и Элис начало казаться, что это только ее ребенок. А когда приходили сомнения, она напоминала себе, как Томас ее обманул, какую жизнь он, наверное, ведет и как мало приспособлен к отцовству человек с его темпераментом.

На негативе, который теперешняя Элис держала между пальцев, она стояла на заднем дворе отчего дома в теплый день раннего лета, и над головой у нее порхали птицы. Волосы лежали на одном плече, а руками она обнимала большой живот – одна ладонь сверху, другая снизу – почти так же, как ее сестра девять лет назад. Она понятия не имела, что ее кто-то фотографирует.

– Ох, Натали, – прошептала Элис, гадая, куда делась фотография, сделанная с этого негатива. – Что ты натворила?

Глава одиннадцатая

С каким нетерпением Финч дожидался праздников! Да здравствуют тепло и уют родных стен, веселое убранство города, мир на земле, доброта к ближнему. Ужины с Лидией и ее мужем становились изюминкой дня, по большей части потому, что меню изменилось соответственно сезону изобилия, и эти несколько блистательных недель Финч мог лакомиться тем, что ему было по душе: мясными пирогами с хрустящей корочкой, жарким с интересными приправами чатни – и с айвой! Почему он так редко ест айву? Она великолепна! Картофель жареный и пареный, толченый и печеный… А если повезет, можно даже уболтать зятя Кевина на эгг‑ног[39], пока Лидия не видит.

Дом его дочери, один из многих в ряду ленточной застройки федерального стиля[40], украшали зеленые гирлянды, с люстр и перил ниспадали хвойные каскады. В прихожей на гвоздике висел венок из омелы с призрачной россыпью бледных ягод. После стаканчика портвейна Финчу оставалось только закрыть глаза, и Клэр уже ждала, чтобы он обхватил ее за талию и закружил в медленном вальсе, пока они не остановятся прямо под омелой. Молочный изгиб ее шеи манил, счастливый голос звучал в ушах. «Денни, – говорила она шепотом, чуть запыхавшись, прижимаясь губами к плечу его пиджака. – Тебе не кажется, что нам пора домой?» И когда он опускал взгляд к ее лицу, она улыбалась ему и подмигивала. Ах, когда эта женщина чего-то хотела, она не умела темнить, и самые счастливые воспоминания остались у Финча о тех временах, когда она хотела его.

День благодарения неделей раньше сложился хуже, чем он мог себе представить. Годовщину смерти Клэр они с грехом пополам отметили вместе, хотя их горе было разным и горевали они по-разному. Лидия молча слушала его воспоминания о матери, очевидно, довольствуясь тем, что просто проводит с ним время, а для него бальзамом было называть жену по имени вслух, травить байки, в которых она занимала центральное место. День получился слезливым до неприличия. Праздничный стол проседал под весом избыточных блюд. Им с Лидией еда была неинтересна, и они ковыряли вилками в тарелках, предоставив Кевину поддерживать светскую беседу и наводить мосты между их траурами. После ужина Финч вышел на кухню и обнаружил дочку перед открытым холодильником. Та стояла, как официантка с горой полных тарелок, прикрытых пищевой пленкой, и не знала, куда их пристроить.

В тот вечер они пообещали друг другу, что Рождество и Новый год встретят иначе.

– Ей бы такое ужасно не понравилось, – сказал Финч.

– Да, – отозвалась Лидия. – Она бы жутко на нас рассердилась.

– Вероятно, швыряла бы в нас посудой. Легко бьющейся. Я не хочу так рисковать. А ты?

Лидия замотала головой, рассмеялась и бросилась к нему в объятия. Так они сдвинулись с мертвой точки.

С приближением Рождества настроение Финча улучшалось. Он знал, что это тоже из‑за Клэр, хотя она любила не столько сам праздник, сколько действие, которое тот оказывал на ее мужа: кружил ему голову счастьем и всепоглощающей благодарностью. «Считай благословения, а не тяготы», – повторял себе Финч год от года и считал: Клэр, Лидия, удовлетворение от работы, основания с гордостью говорить о сделанном. Этого было более чем достаточно. Конечно, он был сентиментальным дураком, но в такую пору этим не смущался. Финч, говорил он себе, немного мира на земле тебе не помешает.

Теперь он начинал приходить к мысли, что вся эта затея с Томасом была ошибкой, печальной, мутной главой из его прошлой жизни, которую он вознамерился воскресить. Несмотря на то что они со Стивеном обнаружили в малой прихожей Эделлов семейный портрет Кесслеров работы Томаса, пропавшие панели триптиха были от них так же далеки, как и в начале поисков. В конечном итоге Финч убедил Стивена, что разумнее было бы провести некоторое время врозь и каждому сосредоточиться на своих сильных сторонах в попытке раздобыть новые сведения. Откровенно говоря, Финчу хотелось провести несколько недель, не думая о картинах. Мурлыча под нос рождественскую песенку, профессор закатил рукава и посыпал цыпленка солью и перцем.