– Я мог бы провести тебя наверх, если ты хочешь заняться этим сама. Но Сейси подумала, что будет легче, если она начнет спускать вещи вниз. Тише едешь, дальше будешь. Она взялась убирать в спальне Натали, чтобы ты посмотрела, что оставить, что продать.

– А что сжечь?

– Ты держишься лучше, чем я ожидал.

– А что мне остается, кроме как быть практичной?

Если бы она могла выбирать, согласилась бы она на жизнь без Натали? Сказать Финею, что они никогда не были близки, означало бы перечеркнуть все детство, когда они с сестрой по очереди лизали «зеленые марки» «Сперри энд Хатчинсон»[36] и наклеивали их в альбом; когда Натали заплетала их длинные волосы в одну общую косу и говорила: «Теперь мы везде будем ходить вместе». Все те моменты, когда сестра локтями расталкивала ее обидчиков с дороги, и ее лицо горело едва сдерживаемой яростью; когда она брала на себя вину за ее мелкие проступки – украденную жвачку, разбитую вазу, плевок на школьном дворе, – бодаясь с отцом на равных, встречая его скупые наказания волевым равнодушием. Почему все изменилось? Что она сделала?

В какой-то момент юности между ними, под самой поверхностью, возникла магнитная сила. Разнонаправленные эмоции гнева и любви, преданности и зависти засновали взад-вперед. Натали лучше всех знала, как ее побольнее уколоть. Элис думала, что всему виной ее артрит, громыхающий кандалами излишнего внимания и денег: внимания, которого болезнь требовала от их родителей, когда те еще были живы; денег, которые привязали к ней Натали после их смерти. Жизнь, которую вела Натали, ее манера привлекать к себе людей только для того, чтобы потом с расчетливой жестокостью их оттолкнуть, разрушила все связи, которые когда-то были между ними. Повзрослев, они сосуществовали как чужаки без общего языка, прибитые к одному острову на обломках двух разных кораблей. Но теперь, когда Натали не стало, Элис ощущала не только пустоту, но и незавершенность: как в случаях с фантомными болями в ампутированной конечности, ее мучило нечто, чего больше не было. Фрэнки был отчасти прав, когда говорил о привидениях. Старшая сестра, та, что была защитницей и покровительницей Элис, по-прежнему блуждала в ее памяти и не желала ослабить хватку, в которой держала ее сердце.

Финей сгорбился над своим блокнотом, передвигая обязательства с одного края стола на другой, а Элис взялась за коробки из комнаты Натали. Она была потрясена, когда на первой же бумажке увидела знакомый размашистый почерк сестры. Это был какой-то документ от компании по управлению собственностью «Стил энд Грин».

– Как думаешь, что это?

Она подняла бумагу к свету, и Финей стал читать документ, беззвучно шевеля губами. Потом он нахмурился и перечитал его снова.

– Элис, разве ты не говорила, что вы с Натали продали дом в Коннектикуте?

Элис без предупреждения занесло на тридцать пять лет назад, да с такой скоростью, что у нее перехватило дух. Она услышала, как градины разбиваются о крышу, и почувствовала озоновый запах, который оставляли по себе удары молний. Ветер завыл, как зверь, завизжал и застонал, заскребся в двери. Она почувствовала пронизывающую боль внизу спины, от которой ее чуть не согнуло пополам.

– Мы действительно продали его. Сразу после урагана. Натали сказала, что после подтопления у нас серьезно повредился фундамент, а денег на ремонт не хватало. Мы выставили его на продажу как есть. Человек из агентства недвижимости сразу нашел покупателей. Молодую пару.

С ребенком, подумала она, но вслух этого не сказала.

– Это похоже на договор между доверенным лицом Кесслеров и компанией по управлению собственностью «Стил энд Грин». Последняя выступает в качестве агента по аренде недвижимости, которой владеет доверитель. Речь идет о жилом доме № 700 по улице Стоунхоуп-вэй в городе Вудридж, штат Коннектикут.

– Не может быть. Это наш старый адрес. Дом продали. Возможно, тот агент работал на «Стил энд Грин»?

– Не помнишь, ты ничего не подписывала?

– Нет, конечно, нет. Я бы никому не отписала наш дом. Я вообще не хотела оттуда переезжать.

Финей пошарил в коробке и достал другие документы:

– Вот подписанное арендное соглашение. Элис, ваш старый дом не продали. Эта собственность сдается в аренду. Судя по всему, Натали получала чеки от управляющей компании.

– Но она говорила, что мы должны уехать. И у нас никогда не было денег…

Воспоминания, которые она силилась подавить, ворвались назад рваными осколками. Голубовато-зеленые обои в прихожей, которые казались шелковыми, когда она водила по ним кончиками пальцев, представляя, будто это озерная гладь; мелодия дверного звонка, из которой таинственным образом пропадала одна нота; скрип третьей ступени на лестнице, ведущей на второй этаж; бабушкино пианино, оставленное матери с условием, что она будет играть на нем каждый день; печной жар и низкие потолки чердака; его тяжелый воздух, насыщенный запахом нафталиновых шариков, желтеющей бумаги и криками маленькой птички, яркими и неистовыми, пронизывающими темноту то у самого уха, то вдали.

– Элис, я пока ни в чем не уверен. Давай я сначала просмотрю остальные бумаги.

Первые дни после урагана слились для Элис в сплошной мрак и смятение. Единственным мерилом времени для нее были уколы стыда, что она оказалась такой слабой, так легко уступила боли и отключилась, а потом с готовностью нырнула в медикаментозный туман и ступор, не желая ничего другого, кроме как умереть для этого мира.

– Не понимаю. Она не хотела, чтобы мы оставались в доме. Почему?

– Дай-ка я еще раз гляну… проверю, все ли я правильно понял. Может, принесешь нам чаю?

Элис пошла на кухню ставить чайник, отмахиваясь от воспоминаний, которые воскресали вокруг нее и сбивали с толку. Где она находится? Который из коридоров? Какая кухня? К тому времени, как она вернулась с чаем, Финей опустошил коробку. Все остальные бумаги он убрал на пол. Стол был полностью усеян содержимым коробки, которую нашли в шкафу Натали. Тут были стопки чековых книжек и расписок о взносе депозитов, бухгалтерские книги с датами на обложках, вырезки из газет, связка писем, открытки, книга.

– Может, пока забудем обо всем этом? Утро вечера мудренее. Что скажешь?

В голосе Финея было ровно столько заботы, чтобы Элис ее заметила, но не сочла навязчивой. Она покачала головой:

– Ты иди, Финей, уложи Фрэнки в кровать. Я в порядке, правда. Только не думаю, что смогу уснуть.

Финей потянулся за реестром чековой книжки из ближайшей стопки и вырвал из своего блокнота чистый лист.

– Значение сна переоценивают. Кроме того, кровать, диван – не думаю, что в его возрасте замечают разницу.

Он принялся листать реестр, периодически выписывая на листик цифры.

Элис любила звук его голоса, только его всегда не хватало. Сладкий рокот его слов лился к ней медовой рекой. Будь она смелее, она привлекла бы его к себе и поймала его слова губами, глотая их, как бальзам, исцеляющий от всего дурного в мире. Вместо этого Элис взяла книгу – «Фрэнни и Зуи»[37] в мягком переплете – и принялась ее листать. Она остановилась, чтобы прочесть пометки на полях, в узком белом пространстве которых едва умещался пухлый, разлапистый курсив Натали: «Книга Фрэнни – зеленый у Сэлинджера символизирует невинность?» и «Где духовный конфликт между Ф. и З.?», потом снова замерла, когда книга раскрылась на той странице, где близко к корешку была заложена открытка и два глянцевых конверта с негативами.

На открытке была красная спортивная машина на фоне американского флага и слово «Корвет»[38], напечатанное большими черными буквами по белому краю. Сверху расползлась белая паутина сгибов. Марки с обратной стороны не было, только дата «22 марта» и несколько предложений, написанных мальчишескими буквами-коротышками: «Можем податься куда угодно. Как насчет Калифорнии? Всегда хотел заняться серфингом. (Шучу, малышка.) Дай мне пару дней. Скажи, где тебя встретить». Подписи не было. Элис повертела открытку в руках. С кем Натали собиралась встретиться?

Она вынула из книги глянцевые конверты, достала из первого ленту негативов и поднесла ее к свету. Плоская история в горело-рыжих тонах. На этой пленке было всего четыре кадра, и, хотя дат на них не стояло, Элис с первого взгляда догадалась, когда их отсняли: в 1963 году, в начале лета, перед ежегодной поездкой на озеро.

На Натали было платье-рубашка с глубоким квадратным вырезом и завязками-косичками на плечах. Это платье ей подарили в октябре, на семнадцатый день рождения. Элис помнила, как Натали прихорашивалась перед зеркалом, как на ярко-синем фоне наряда ее кожа сияла, будто припорошенная перламутром. Мать купила платье только после того, как оно попало в сезонную распродажу, и Натали жаловалась, что придется ждать не меньше восьми месяцев, прежде чем снова потеплеет и она сможет в нем ходить. Но вот наступило долгожданное лето, и Натали стояла, воинственно уперев руки в боки: завитки белокурых волос струились у нее по плечам, а лицо было непроницаемым.

Обстановку Элис не узнавала: пруд, окруженный зарослями высокой травы и полустертыми камнями, изгородь из тонких жердей за спиной сестры, тенистые деревья на заднем плане. В то лето Натали на первые три недели июля отсылали к друзьям родителей, которые вызвались показать ей Смит и попытаться соблазнить ее вкусом студенческой жизни. Возможно, этот внезапный порыв во что бы то ни стало устроить Натали в колледж означал, что родители нашли открытку? Элис смутно припоминала, какой напряженной была обстановка перед отъездом Натали: хлопающие двери, разговоры на повышенных тонах за ужином. Следующее воспоминание с привкусом вины было о том, какое облегчение она испытала, когда Натали уехала и жизнь пошла прежним, размеренным и спокойным чередом.

Должно быть, фотографии сделаны у дома тех самых друзей, решила Элис, переходя от кадра к кадру. Но когда настал черед последнего, она уронила пленку на колени и закрыла рот руками, пересиливая внезапно накатившую тошноту.