Трейси Гузман - Райская птичка

– Как ты решаешь?

– Что рисовать?

Он подвинулся, сдернул с нее одеяло и обвил руками ее талию, привлекая Элис ближе, зарываясь носом в облако ее волос. Элис чувствовала запах его пота на своем теле, а его плечо до сих пор пахло шампунем, которым он мыл ей голову в душе, – сандаловым деревом и цитрусом.

– Обычно я об этом не говорю. Нет, я не суеверный, искусство для меня не религия. Но это трудно выразить словами.

Элис лежала тихо, сжимаясь, чтобы стать невидимой, как будто Томас может забыть, что она здесь, и признаться в чем-то.

Он приподнялся на локте:

– Наверное, я ищу то, чего не видно, и пытаюсь поместить это на холст. Не негативное пространство, а, скорее, сущность вещи или места.

– Что, если бы ты рисовал меня?

Томас провел большим пальцем по ее нижней губе.

– Не знай я тебя, то подумал бы, что ты напрашиваешься на комплимент, – он потянулся плавным движением, чуть отдалившим их тела друг от друга. – Есть вещи настолько прекрасные, что я бы никогда не осмелился их рисовать.

Он выбрался из постели и исчез в коридоре.

– Никуда не уходи, – бросил он. – У меня кое-что есть для тебя.

Ей никуда не хотелось уходить. Каждый раз, когда Томас оставлял ее, она с нетерпением ждала, когда его шаги зазвучат снова, громче и громче, возвращаясь к ней.

– Я сохранил ее для тебя, – сказал Томас, забираясь обратно в кровать, пробегая пальцами по ее боку, по груди. Ее кожа вспыхнула, и по ней побежали мурашки. Ей стало одновременно холодно и жарко: какие-то ее части заледенели, какие-то уподобились магме. Книга, которую Томас бросил на одеяло, оказалась сборником «“Без путешествий” и другие поэмы» Мэри Оливер. – Вероятно, к этому времени ты задолжала библиотеке кругленькую сумму.

Два дня. Три. Он убил в ней желание спать и есть. Она хотела бодрствовать в его постели, говорить с ним или не говорить. Это не имело значения.

– Выключи свет.

Томас повиновался, и, когда в комнате стемнело, он стал казаться светлее. Его кожа светилась, бледная и холодная, как люминесцентный мрамор.

– Я бы предпочел видеть тебя, – сказал он.

– Тогда представь, что ты меня рисуешь, и закрой глаза.

Одетая в халат, Элис стаскивала с Томаса простыни. Солнце впервые за день показалось из‑за туч и напитало комнату светом. Она прижалась кончиком языка к вершине его бедра и почувствовала соленый вкус его кожи. Ей было легче игнорировать боль, когда она сосредотачивалась на чем-то сиюминутном, на чем-то, что было ей нужно. Томас поежился и что-то буркнул, еще не до конца проснувшись. Элис провела пальцем по центру его спины, помяв каждый позвонок – шейные, грудные, поясничные, крестцовые, – восхищаясь совершенством его позвоночника, потом скользнула по перламутровому кольцу рубцовой ткани, отмечавшей его левую ягодицу.

– Что с тобой случилось?

– М‑м‑м.

Она ткнула его в плечо:

– Что случилось?

– Где?

– Здесь.

Элис обвела пальцем шрам.

Его бархатный ото сна голос прозвучал невнятно. Он ответил в подушку:

– Нила. Злобная шавка меня укусила.

Воспоминание начало всплывать на поверхность, медленно, но уверенно, отметая все препятствия, которые Элис ставила у него на пути. Слова Натали, но из уст Томаса. Злобная шавка. Она пыталась не вспоминать остального, но слова сестры захватили ее водоворотом и потянули на дно. Это не помешало ей оторвать кусок от Томаса. Я видела шрам.

Она повернула замок в двери гостевой комнаты. Она задернула занавески и сорвала с себя халат Томаса, возненавидев его прикосновение к своей коже, с готовностью принимая острую боль, которой отозвались резкие движения. Ее собственные вещи были жесткими от засохшей грязи и до сих пор пахли озером, но она натянула их и села на постель, закрыв уши руками. Он барабанил в дверь, звал ее по имени, потом, позднее, проклинал ее. Она слышала, как он уходил и возвращался, и снова уходил, и снова возвращался. Она слышала, как его идеальная спина сползла по стене в коридоре. Она слышала перезвон бутылки и стакана и то, как его язык стал заплетаться от спиртного. Она слышала его дыхание и его сожаление, слышала его извинения. Слышала, как он уснул.

Элис напоследок окинула комнату взглядом, запоминая детали. Темные занавески, испачканный грязью коврик напротив шкафа, горка подушек на постели, холодной и строгой, будто она и не спала на ней в ту первую ночь после грозы. Клетка из золотой проволоки на прикроватном столике. Элис подняла ее и снова провела пальцем по спинке гуираки, по ее насыщенной, бесконечной сини. Как он там говорил? Я хотел, чтобы она испытала чувство потери. Элис отодвинула клетку в сторону и опустила птицу себе в карман.

Ноябрь 2007 года

Неужели он в самом деле ждал, что они переступят порог летнего домика и сразу увидят на стене обе картины, разделенные большим пустым пространством? Может, еще красный крестик, помечающий место третьей? Человек, открывший им дверь, Эван, не спускал с них глаз. Финч даже не видел, чтобы он моргал. Эван попросил, чтобы они не расходились по разным комнатам, и стал на страже у порога, будто ждал, что они улизнут с… чем? С жалким диваном, застеленным простыней? С потрескавшимися, пожелтевшими абажурами, покрытыми таким слоем паутины, что в нее можно было бы поймать небольшое млекопитающее? Финч посмотрел, нет ли на полу пауков. На восточном ковре белела залысина размером с его голову, а то и больше. Столько всего пропало зря. Финчу сделалось дурно. Как понять Томаса? Он мог продать коттедж и какое-то время жить на вырученные деньги или, что маловероятно, но гораздо более здраво, вернуть что-то из долгов. Вместо этого дом пустовал, спрятанный за деревьями.

Берег озера подернулся льдом, и вода плоским зеркалом растянулась до самого горизонта. Везде, куда ни глянь, Финч видел только белое. Стволы деревьев занесло снегом, ветви окутало будто ватой. Причал, ступени к нему, крыши соседних коттеджей – все лежало под таким же покрывалом. Идеальный зимний пейзаж, подумалось Финчу. Только у него он вызывал клаустрофобию.

– Владелец – мой друг, – сказал он Эвану, этому сторожевому псу с короткой стрижкой, который стоял прямо, будто аршин проглотил, подперев спиной дверь и скрестив руки на выпирающем брюшке.

– Близкий друг? – спросил Эван.

– Очень, – ответил Финч.

– Тогда вы знаете, что он умер.

У Финча перехватило дыхание, но потом он понял, что сторож говорит о старшем Байбере.

– Мы не поняли друг друга. Я говорил не о родителях, а о сыне. Я друг Томаса Байбера.

– Он не владелец. И никогда им не был.

– Но если мистера и миссис Байбер нет в живых, их собственность наверняка перешла к сыну?

– Это не мое дело. Думаю, этим занимается предостаточно юристов. Или не занимается. Я просто приглядываю за домом. Не пускаю сюда детей, смотрю, чтобы ничего не пропало.

Последнее было сказано с особым ударением, которое заставило Финча пожалеть, что он не подделал завещание Байбера-старшего, позволявшее бы ему, Финчу, слоняться по дому в отсутствие хозяина.

– Финч! Вы должны это увидеть!

Голос Стивена раздался из конца длинного коридора, куда он забрел один, несмотря на требование смотрителя держаться вместе.

Финч глянул на Эвана, раздумывая, стоит ли ввязываться с ним в драку. Сторож не мог быть намного моложе его. Эван хрустнул пальцами и пожал плечами.

– Конец коридора, – сказал он. – Вероятно, комната справа. Однако мне придется проверить ваши карманы, прежде чем вы уйдете.

– Очень мило, – буркнул Финч себе под нос. Мрачная атмосфера дома давила на него, и он побрел по коридору, думая, что совершил ошибку, согласившись объединить со Стивеном усилия, которые наверняка будут растрачены впустую. На своей профессиональной территории он чувствовал себя уверенно, но это предприятие нарушало границы. Что он знает о поисках пропавших произведений искусства? И что, если все это какая-нибудь мрачная шутка Томаса? Нет. У Финча была возможность проведать художника перед отъездом. Из‑за последствий удара тот не мог ничего объяснить или вооружить Финча дополнительной информацией, но в его глазах светились надежда и ожидание. Он не шутил.

Финч остановился на пороге просторной спальни и заглянул внутрь:

– И что же такого я должен увидеть?

Стивен оглянулся на него через плечо:

– Какая муха вас укусила?

– Тебя нисколько не задевает, что наш друг в прихожей принимает нас за каких-то воришек?

– Вы ведь не затеваете драку, верно? Боже правый, да вы видели, как он сложен? У него ручища в два раза толще вашей шеи, Финч. В смысле, он тоже старый и все такое, но тем не менее.

Изучая акварель на стене, Стивен жонглировал орудиями своего ремесла – цифровой камерой и увеличительным стеклом.

– Замечаете что-нибудь?

– Как я могу что-нибудь увидеть, если ты стоишь как раз напротив того, на что я должен смотреть?

Стивен отодвинулся, и первым, что увидел Финч, оказалась клетка из золотой проволоки на прикроватном столике.

– И ради этого ты меня так звал? Благодаря тебе, нам придется пережить тщательную проверку карманов.

– Это та самая клетка, что на картине.

– Вижу, но не понимаю, почему ты придаешь этому такое значение. Напольные часы в главной комнате тоже нарисованы на картине. И канапе. И думаю, что кипа бумаги, гниющей на кофейном столике, тоже на ней представлена.

Стивен ничего не сказал, только поднял вверх указательный палец и постучал по стене. Финч подошел ближе, чтобы рассмотреть акварель, на которую указывал Стивен, и, хотя на восторженный вздох она не тянула, он был приятно удивлен.

– Дороти Доути? Что это? Набросок для одной из ее моделей?

Он взял у Стивена увеличительное стекло и принялся тщательно осматривать картину сверху вниз и справа налево, как будто расшифровывал китайский манускрипт.