Трейси Гузман - Райская птичка

Финч метнул быстрый взгляд в зеркало заднего вида и решительно надавил на газ. Машина пошла юзом, и Стивен уперся двумя руками в приборную панель. Финч посмотрел на него и улыбнулся.

– Ничего страшного.

Стивен почувствовал, как с его лица сбежала кровь.

– Вы нас в гроб загоните.

– Не исключено. Как ты изволил заметить, вероятность нашей гибели в машине выше по сравнению с полетом. Однако ты в любой момент можешь попробовать в роли водителя себя.

– Смотрите, а то я еще соглашусь. Вряд ли мое вождение будет гораздо хуже вашего.

– Это спорный вопрос.

Стивен прижался лицом к холодному стеклу бокового окна и закрыл глаза. Его желудок выделывал кульбиты, над верхней губой образовалась пленка пота. Поток впереди замедлился до черепашьего шага, и часы, которые предстояло провести в машине, простерлись перед ним бесконечным караваном. Очередной глубинный позыв, и Стивен задумался о том, чтобы распрощаться с Финчем в ближайшей зоне отдыха и остальную часть пути проделать автостопом.

Он остановил взгляд на машине из соседнего ряда. Ребенок с липкими на вид губами скакал на игрушечной лошади по прерии заднего сиденья. Стивену вспомнились рисунки в пещере Ласко – «Китайские лошади» и «Бодающиеся горные козлы» – возрастом более семнадцати тысяч лет, восхитительные в своей простоте. Будучи консультантом научной комиссии в 2003‑м, он облачался в биозащитный костюм, специальные ботинки и маску и отправлялся в Осевой проход, где у него перехватывало дыхание и на глаза наворачивались слезы из‑за буйного цветения белой плесени, припорошившей спины лошадей. Как будто они проскакали через снежную бурю. Отец понял бы его реакцию. Стивен представил, как они вдвоем стоят в тихом полумраке пещер, вдыхают прохладную, беспокойную дымку и изучают слегка растертые полосы двуокиси марганца и охры, древесного угля и оксида железа.

– Я его разочаровал, – проговорил Стивен, поворачиваясь к Финчу.

Профессор плавно увеличил скорость, в кои-то веки глядя на дорогу.

– Отец ужасно гордился твоими способностями.

– Отец хотел, чтобы я был кем-то другим. И мать тоже. Кем-то более обычным. Не странно ли со стороны родителя желать такого ребенку? Чтобы он был чем-то меньшим, чем есть на самом деле.

– Желать, чтобы твой ребенок делал что-то по-другому, не значит желать, чтобы он был другим.

Финч опять нажал на тормоз, и Стивен несколько раз быстро сглотнул.

Финч схватил Стивена за левую руку и сильно ее сдавил.

– Между большим и указательным пальцем есть точка, которую называют долиной встречи. Найди самую высокую точку на холмике мышцы у основания указательного пальца, на том уровне, где заканчивается складка кожи. Сильно надави на нее указательным пальцем другой руки.

– И что это даст?

– Для начала это не даст тебе блевануть в машине.

Стивен решительно надавил указательным пальцем левой руки на место, в котором, как ему представлялось, могла находиться «долина встречи» на правой, и начал обратный отсчет от шестнадцати тысяч двухсот – количество секунд, которые, по его прикидкам, еще предстояло провести в машине. «Даже ради картины Байбера, которой никто не видел, – подумал он, – человека нельзя подвергать таким испытаниям». Подставив щеку струе горячего воздуха, он начал проваливаться в дрему, и снилась Стивену сначала Хлоя, шепчущая что-то ему на ухо и согревающая своим влажным дыханием, а потом Натали Кесслер, какой он увидел ее на портрете, протягивающая к нему из‑за спинки канапе загорелую руку и манящая к себе.

Элис ехала в коттедж одна. Она не сказала Натали, что берет несколько дней на отдых, из страха, что между ними опять разгорится старый спор о затратах на ее обучение. Натали стала бы доказывать, что если Элис понадобилось отдохнуть от магистратуры так скоро после начала занятий, ей лучше сидеть дома, где ее питание и проживание не будут ударять по их и без того скудному бюджету. А дом или то, что от него осталось, был последним местом, где Элис хотелось находиться.

Все, от чего она бежала: учеба, остатки семьи, вездесущее горе и наползавшая тень собственного угасания – расплывалось за окнами машины. Гул покрышек убаюкивал, вводил в транс. Элис ехала навстречу солнцу, и все вокруг нее излучало тепло: винил приборной панели, руль под руками, стекла. Тоненькая струйка прохладного воздуха пробивалась в машину лишь через водительское окно, которое не закрывалось всю дорогу.

Сонливость. Не она ли унесла родителей почти два года назад? Было ли им настолько тепло и уютно в машине посреди темной ночи, что они просто задремали? Нет.

Элис тысячу раз представляла их действия в тот вечер, и с такой ясностью, что теперь отказывалась включать радио, хотя оно помогло бы ей не засыпать. Она вздрагивала от одного прикосновения к ручке настройки. Отец наверняка подпевал голосу из радио, а мать, заслышав его фальшивые рулады, свернулась на сиденье клубочком и со смехом зажала руками уши. Он повернулся, чтобы посмотреть на нее, так, как смотрел только когда думал, что они одни, и шепнул одно слово на их секретном языке, который был недоступен дочерям. Убрал ли он руку с руля, чтобы потянуться к матери, поднести к губам ее затянутую в перчатку ладонь?

Полицейский, постучавший в их двери той ноябрьской ночью, бледный как мел и почти такой же юный, как сама Элис, стоял, уткнувшись подбородком в грудь, как будто тяжесть новости, которую он принес, не давала ему поднять голову. Она держала его на пороге в метель, при тусклом свете уличной лампы, боясь, что, если он войдет в дом, его слова станут реальностью. Но они и так были реальны, и, когда она снова спросила его, что случилось, он только повторил: «Мы ничего не знаем».

Тишина в машине стала оглушительной. Элис принялась бормотать собственную версию алфавита: общепринятые названия птиц, начиная с авдотки и заканчивая ястребом-тетеревятником. Закончив, она начала снова, на этот раз используя научные названия: от Accipiter gentilis – ястреба-тетеревятника, до Zonotrichia leucophrys – белоголовой зонотрихии.

Элис предполагала, что на дорогу от колледжа до озера Сенека уйдет шесть с половиной часов, но не учла многочисленные остановки, которые приходилось делать, чтобы отдохнуть, размять затекшие руки. Она съехала с трассы на полпути, поставив машину на пятачок, где из мягкой и зеленой трава превратилась в жесткую золотистую. Послеобеденный воздух напитался запахами того, что опало на землю. Листья буков скручивались под тусклой полировкой осени, ирги горели алым. Выбравшись из машины, Элис потянулась и уперлась ладонями в теплый капот. Каждый раз, когда укол боли подталкивал ее к панике, она напоминала себе, что исчезнуть, пусть даже ненадолго, будет облегчением.

Элис пробыла в магистратуре всего пять недель и еще не оправилась от тягот переезда и попыток завести новые знакомства, когда у них с научным руководителем произошла стычка. Мисс Пим высказала мнение, что даже при расширенном графике Элис будет сложно достичь степени магистра естественных наук по экологии и эволюционной биологии ввиду ее теперешнего состояния. Мисс Пим скривилась при слове «состояние», как будто у Элис было что-то такое, от чего надо держаться подальше.

– Ревматоидный артрит не «состояние», мисс Пим. Это болезнь. И я не знала, что идеальное здоровье является обязательным условием для получения степени. До тех пор, пока я способна заниматься работой…

– Дело в том, мисс Кесслер, что я не уверена в этой вашей способности.

Темные волосы мисс Пим были стянуты в тугой узел, лишавший ее лицо всякого выражения. Разве что на лбу то и дело мелькала морщинка, говорившая о головной боли. Она нетерпеливо постукивала пяткой по ножке стула, как будто втайне шагала куда-то, прочь от колледжа, прочь от студентов, которые испытывали ее терпение и смели сомневаться в ее компетентности.

– Я способна заниматься работой. В Уэслианском университете…

Мисс Пим повела бровью и перебила:

– Мисс Кесслер, я знаю, что вы попали к нам с подобающими рекомендациями. А еще я знаю, что вы спали на лекции профессора Стрэнда по биогеографии. В аудитории было всего пятнадцать студентов. Ваше «невнимание» не осталось незамеченным.

Элис продолжала спорить из упрямства. В конце концов мисс Пим надоело, она предостерегла Элис, мол, той следует прилагать гораздо больше усилий, и, отрывисто кивнув, закончила разговор. Вернувшись в свою комнату в общежитии, Элис растянулась на постели, по-прежнему кипя от гнева. Желание позвонить Натали она поборола, ибо знала, что такого разговора, как ей хочется, у них не выйдет. «Вот ведьма! Ты не должна спускать ей этого с рук, Элис. Она явно не подозревает, на что ты способна. К вечеру могу быть у тебя. Что скажешь? Ай-ай‑ай, мисс Пим обо что-то споткнулась в темном коридоре и вывихнула ногу». Натали, которая предложила бы это, исчезла восемь лет назад, а странный двойник, занявший ее место, с большей вероятностью направил бы свой острый язык на саму Элис, а не на ее высокомерного научного руководителя.

Из окна своей комнаты на втором этаже Элис наблюдала, как другие студенты, сбиваясь в аморфную каплю поддержки, бредут по лужайке в сторону демонстрации: за права женщин, за расовое равноправие, за социальную справедливость, против войны… Она завидовала легкости, с которой они расхаживают по студенческому городку, тому, как они натыкаются друг на друга в едином порыве, их доверительным объятиям, каждое из которых пустило бы по просторам ее тела лавину боли.

В Уэслиане Элис твердо решила бить в одну точку – получить бакалаврскую степень – и не позволяла себе думать ни о чем другом. Она откладывала свое горе. Отгоняла вину, которую чувствовала из‑за того, что продолжила обучение, а вместе с ней мысли о Натали, оставшейся теперь в одиночестве, если не считать экономку Терезу. Она пробивалась сквозь фармацевтический туман, один из побочных эффектов ее многочисленных лекарств, и взяла себе за правило не заглядывать слишком далеко вперед. Врачи могут ошибаться; на горизонте новые методы лечения; каждый случай индивидуален – вот какие мантры она повторяла.