Патриция Поттер - Радуга

Казалось, в ее жилах течет жидкий огонь, кости тают, и глубокая боль желания распространяется по всему телу.

Она опустила ресницы, чтобы он ничего не увидел в ее глазах. Она приучила себя скрывать эмоции, но ей никогда не встречался человек, подобный капитану Девро.

— Да, — наконец вызывающе сказала она. — Это очень любезно с моей стороны, верно? — она надеялась, что эти слова звучат достаточно глупо и заносчиво. Может, он оставит ее.

Но нет, он не ушел. Он, как статуя, стоял перед ней и, прежде чем ответить, внимательно на нее посмотрел.

— Сейчас посмотрим, насколько любезно. — И прежде чем она успела сообразить, поцеловал ее.

Это был казнящий поцелуй, возмездие, которое он про себя пообещал ей в ответ на публичное оскорбление. Она пыталась вырваться, колотя руками по его груди, но он, казалось, не ощущал ее ударов.

Поцелуй, немного смягчаясь, стал глубже, и пламя разгорелось между ними. Она опустила руки, а губы сами по себе стали отвечать ему, мягкому давлению его рта, внезапной неожиданной силе, притягивающей их друг к другу; как и на “Лаки Леди”, она опять была беззащитной, ее тело, язык, руки подчинялись ему. Сама того не осознавая, она потянулась к нему, поудобнее приспосабливаясь к острым углам его тела, руки поднялись к его шее, пальцы запутались в густых черных волосах. Ее язык жил собственной жизнью, приветствуя каждое движение языка Квинна, каждый его вызов.

Рассудок кричал “нет! ”, но тело не внимало предупреждению. Оно слишком было захвачено теми изысканными чувствами, которые пробудил в нем поцелуй.

Наверное, он пытался соблазнить Дафну или даже взял ее не обращая внимания на ее чувства. Как и на ее собственные. Ему не было до нее дела. Он хотел лишь наказать ее. Господи, как он это делал!

Она вырвалась с такой силой, что покачнулась, и его рука поддержала ее. Его лицо было сейчас не насмешливым, а озадаченным. Так они и стояли среди теней, в ночной темноте, глядя друг на друга, Мередит — с ненавистью, разрушающей ее собственную защиту, а Квинн — со смущением оттого, что увидел, какой огонь в ней бушует, и оттого, что этот огонь разбудил в нем нечто яростное. Больше всего ему хотелось опять прикоснуться к ее губам, ответить на ее желание.

— Вы… вы подлец, — сказала она, жалея, что не может выразиться покрепче.

Эти слова рассеяли чары, довлевшие над Квинном. Он прислонился к стене дома и рассмеялся. Он приставил палец к ее подбородку и поднял ее лицо, требуя, чтобы она посмотрела ему в глаза.

— Я не ожидал столько огня, мисс Ситон.

— Это гнев. Вы злоупотребляете гостеприимством нашего дома.

— А что еще можно ожидать от игрока и подлеца? Этот самодовольный тон вывел ее из себя. Она сжала руку в кулак, подавляя желание ударить его.

— И не пытайтесь, Мередит, — он впервые назвал ее по имени, и его губы чуть задержались на нем. Она с неудовольствием отметила, что никогда еще ее имя не звучало так чувственно. Чтобы успокоиться, она спросила себя, ласкает ли он так же имена других женщин. Ну конечно. Все это были тщательно разработанные приемы соблазнения.

— Я не давала вам позволения называть себя по имени, — сказала она.

Он засмеялся, и опять смех не коснулся его глаз.

— Неужели, Мередит? Как я мог так ошибиться? Она выпрямилась.

— Я хочу, чтобы вы уехали из Бриарвуда.

— Но мои дела еще не закончены, — возразил он мягко. — Я скажу брату.

— Что вы ему скажете? Что вы ответили на мой поцелуй? Прежде чем вы это сделаете, я должен предупредить вас, что очень хорошо стреляю, — его глаза похолодели. Со злостью он подумал, что она всегда вызывает в нем самое худшее. А сейчас, он не мог устоять от искушения позлить ее, не зная, зачем он это делает.

Он увидел, как она крепко сжала кулачки, а затем, не говоря больше ни слова, повернулась и убежала. Прядь волос выпала из вычурно заколотого локона и упала на спину, и мягкое золото волос заблестело в лунном свете.

Квинн молча смотрел, как она неуклюже движется в своем расшитом оборками платье и удивлялся, что же стало с его ранее безупречным вкусом в выборе женщин.

В той части дома, где размещались слуги, Квинн нашел Кэма, который в одиночестве нетерпеливо расхаживал по комнате.

— Она согласна, — сказал Кэм.

Квинн кивнул. Сейчас он сильно сомневался в том, что Мередит Ситон продаст Дафну, особенно ему. Он думал, что Мередит и говорить с ним больше не станет.

— Ее брат подтвердил, что Дафна принадлежит мисс Ситон, — сказал он. Ударение, сделанное на последних двух словах, удивило Кэма. — Думаю, нам надо надеяться на Пастора. Завтра мы к нему съездим. Будем надеяться, что застанем его.

Кэм согласился.

— Если я вам не нужен, то пойду разузнаю все, что можно о Ситонах и о том, что они делают, если у них кто-нибудь убегает.

Квинн кивнул. Некоторые хозяева объявляли вознаграждение за поимку беглых рабов, и это привлекало множество охотников за ними. Другие, не желая лишних проблем, записывали пропажу раба в графу “производственные потери”.

После того как Кэм ушел, Квинн разделся и еще некоторое время держал в руках свою одежду из дорогой шерсти и тонкого полотна. Теперь хорошая одежда стала одним из его увлечений. В зеркале он увидел свою спину и поморщился. Он всегда морщился. Он ненавидел рубцы, исполосовавшие его спину. Они всегда будут выдавать в нем каторжника…

Он испытал облегчение, когда к нему в камеру вошли стражники и сказали, что его переводят на тюремный корабль. Он был даже рад, когда они надели кандалы ему на руки и соединили их с ножными.

Очень скоро он осознал, как он был наивен. Ньюгейт, по сравнению с его новым жилищем, был просто дворцом.

Вместе с другими приговоренными к ссылке его доставили на “Черную Мери” в конной повозке, специально предназначенной для перевозки арестантов. Это было уникальное транспортное средство, и, не будь Квинн одной из его жертв, он, с его пытливым умом, не мог бы не подивиться его необычности. Его пихнули в проход в середине повозки, с каждой стороны были двери; он был помещен за одну из них. Он оказался в крохотном отсеке, слишком маленьком, чтобы в нем можно было стоять или сидеть. В полной темноте ему ничего не оставалось делать, как скрючиться и слушать, как открываются и закрываются другие двери. Наконец, он почувствовал, как повозка затряслась по булыжной мостовой. Казалось, его ноги онемели от боли, и отчаяние, которое ему удавалось подавлять, черной безнадежностью окутало все вокруг него. Впервые он понял, что совершенно беспомощен. Они могли делать с ним все что угодно, он был совсем беззащитен, он обессилел.

Когда повозка, наконец, остановилась и дверь открылась, он едва мог двигаться, так онемели и затекли его ноги. Но удар дубинки сделал возможным то, что казалось невозможным. Волоча цепи, он выбрался с другими арестантами на солнечный свет, который почти ослепил их, но следующий удар заставил его спотыкаясь двигаться вперед. Когда его глаза привыкли к свету, он понял, что находится в Портсмуте, а перед ним, на сколько мог видеть глаз, стояли корпуса старых кораблей, плавучие тюрьмы; не те грациозные парусники, которые привезли его из Америки в Европу, а потом из Европы в Англию, а мерзкие, отслужившие свой срок военные корабли с боками в заплатах.

Толпу заключенных подогнали к длинному кораблю и заставили по веревочным лестницам вскарабкаться на шканцы. Когда с заключенных сняли цепи, капитан корабля указал на Квинна и велел ему встать отдельно от остальных. Затем им приказали раздеться и каждого тщательно обыскали, это была болезненная и крайне унизительная процедура. Но все это было только началом. Его искупали в ледяной воде, и его волосы, которыми он всегда гордился, были сострижены наголо, а усы, изрядно к тому времени отросшие, неряшливо сбриты; после бритья на щеках остались порезы и кустики щетины. Потом ему выдали тюремную одежду: штаны из холста, грубую рубашку, которая царапала кожу, и серую куртку.

К нему подошел кузнец и, быстро переговорив с капитаном, наклонился и приладил к ногам Квинна тяжелые железные кандалы. Когда были забиты последние заклепки, Квинн обнаружил, что вес новых кандалов позволяет лишь едва передвигать ноги. Затем его толкнули на узкую лестницу, ведущую в трюм. Деревянные решетки огораживали обширное пространство, и в свете фонарей было видно, что в гамаках и на полу лежат десятки людей. Его толкали дальше, по узкому коридору, в другой трюм с решетками, который напоминал клетку: четыре фута в длину и шесть в ширину. На полу лежал человек; он заморгал при приближении фонарей.

— Это тебе для компании, О’Коннел, — сказал один из охранников, отпирая замок.

— Какого черта, — сказал улыбаясь этот человек, его рыжие волосы заполыхали в свете фонарей. Он, казалось, нисколько не был удручен ни своим местоположением, ни тем, что на нем тоже были двойные ножные кандалы, да еще и прикованные к стене.

В ответ на доброе приветствие стражник только сердито посмотрел на говорившего и грубо втолкнул Квинна в камеру. Он сковал одной цепью Квинна и О’Коннела и ушел, забрав фонарь.

— Тебя, похоже, как и меня, не очень-то любят, — сказал человек в темноте. — Терренс О’Коннел к вашей услуге. — Слова звучали не очень грамотно, но в них не было ни смущения, ни унижения.

— Девро, — сказал Квинн. — Квинн Девро.

Он знал, что его собственный голос выдавал его поражение в борьбе с этой жизнью, но ничего не мог поделать. Сетвик пообещал ему, что отправит его в ад, и, Бог свидетель, у этого слова нашлось и еще одно значение. Он протянул руку к своей стриженой макушке и затем к тяжелым кандалам на лодыжках и подумал: “Может быть, лучше повеситься? ”

И почувствовал на плече тяжелую руку.

— Не давай чертовым ублюдкам одолеть себя, кореш, — утешал его рокочущий голос. — У них ничего не выйдет, ежили ты им не поддашься.

Зги слова и дух О’Коннела помогли Квинну выжить в последующие восемь лет.