Джулия Стоун - Рабыня Вавилона

— Люблю тебя, — в лицо дохнуло жарким шепотом, виноградным вином. — Хочешь, для тебя танцевать буду?

Она щелкнула пальцами, арфа отозвалась. Крылья развернулись за спиной Иштар-умми, туманные, в голубоватой дымке, а по краям — синие-синие. Глаза ее горели яростью. Адапа попятился.

— Люблю тебя. Чего тебе еще? Или о другой думаешь? Брось ее. Забудь.

Арфа струилась холодной водой меж камней. Далеко сгрудились горы, тьма обволакивала лесистые склоны, в разломах синел мрак. Наверху алели снега. Солнце падало отвесно. Мечи лучей протыкали расселины. Иштар-умми танцевала, смеялась, а глаза глядели с прищуром.

— Люблю!

Бубен вздохнул, загудел тихонько, встряхнул плеск арфы, его монисты зазвенели и оборвались.

— Люблю!

Она порывисто отвернулась от него, как от врага. Заискрилась наготой.

— Брось ее, Адапа. Слышишь?

Он не удержался, рванулся назад, закрыл дверь.

— Слышишь? Адапа! — крикнула она вслед и надрывно, истошно заверещала: — Адапа, Адапа!

Он прижался к стене. Что-то творилось с ним. Он боялся увидеть ее вновь такую — белую, в красном свете. Но дверь не открылась.

— Ты что, рехнулся? — Набу-лишир вскочил, и поддел, ногой стул. — Ты пьян, что ли?

— Нет, отец, — Адапа прислонился к колонне, скрестив на груди руки.

— Я был уверен, что мой сын сначала думает, потом говорит. — Губы Набу-лишира вытянулись в нитку, дрожали.

— Отец, ты хотел этой женитьбы, не я! — воскликнул Адапа.

— Тише! — Набу-лишир сделал страшные глаза, засопел. — Услышат еще…

— Отец, я выполнил твою волю. Тебе не в чем упрекнуть меня. Но я не могу жить с этой женщиной. Я дам ей развод.

Набу-лишир надвинулся, как туча, засипел в лицо, стуча себя указательным пальцем по лбу:

— Не понимаешь, что говоришь.

— Я решил так, — упрямо сказал Адапа. — Решать буду я! Сейчас, завтра и всегда. Отец…

— Я не хочу, чтобы стали говорить, будто сын государственного судьи — мошенник. У меня хватит сил защитить семью. Ни ее, ни нас позорить не дам.

— Я не люблю ее.

Под сводом террасы повисло молчание. Адапа был разозлен, расстроен, все плыло перед глазами. Лицо отца — размытое, багровое пятно — отодвинулось.

— Кто тебя про любовь спрашивает? — отозвался, наконец, он.

— Ты женился на моей матери, потому что любил ее. Почему у меня отнимаешь это право?

— Стало быть, — медленно произнес судья, — у тебя есть возлюбленная?

Адапу точно окатили ледяной водой.

— Отвечай, ну!

— Н-нет, — он сглотнул всухую.

Песок, мелкие камешки посыпались в пропасть, а там — тьма, небытие, ужас.

— Стало быть, нет?

Адапа молчал.

— Волчонок, — Набу-лишир усмехнулся. — Твоя жена беременна, ты забыл? У тебя нет оснований для развода.

Подул горячий ветер. Терраса, вся золотая от солнца, качнулась. Тело горело внутренним жаром, пульсировал коричневый цветок начинающейся лихорадки. Все от той же жгучей мысли; что он предал Ламассатум, черты лица его мучительно исказились. Адапа извинился и покинул террасу.

Анту-умми написала Уту-ану, что будет ждать его в местечке Шуррупак-эль-Кар, близ Дильбата. Думая о сыне, не заметила пыльной дороги, узких, кривых улочек, мощенных камнем. Отпустила повозку, улицу и до края прошла пешком, закрывая лицо шалью. Хижина пуста. К приезду Анту-умми все подготовлено; Жаровня с углями, чистые циновки. Она сидела, поджав ноги, слушая, как кров шуршит тростником и пальмовыми листьями. Смеркалось. Сумерки как река втекли в хижину.

Шуррупак-эль-Кар затихал. Послышался дробный стук копыт. Замер. Уту-ан отодвинул легкую дверь, вошел.

— Мама, — окликнул тихо.

— Милый, — отозвалась Анту-умми.

— Почему ты не зажжешь лампу?

— Жду тебя. В темноте ощущаешь, как время течет вокруг, словно сонный поток.

Он почувствовал, что она улыбается.

— Я скучал по тебе, очень скучал, мама.

Она его обняла, снова про себя отметив, что он выше нее на голову.

— Прости, что видимся так редко. Но я всегда помню о тебе. Каждую минуту моей жизни ты со мной.

В объятиях Уту-ана она расцветала. Третьего дня в начале четвертого двойного часа ночи служанка провела в ее покои юношу, сына столяра. Тогда, в Борсиппе, она заметила его на рынке. То ли свет так упал, резко выявив глаза и заостренные скулы, или это жест, каким он осторожно поправил локон, выбившийся из-под шапки, или сон, увиденный накануне, но сердце ее вдруг провалилось куда-то, на миг Анту-умми показалось, что перед ней Уту-ан. Она остановилась в тени навеса, где на низких ложах люди отдыхали от полуденного зноя и пили холодную воду и пиво. Юноша не уходил. И тогда она решилась. К нему подошла ее рабыня с кожаным кошельком в руке. Теперь, вспомнив ту жаркую ночь, она тихо рассмеялась.

— Тебе весело? — спросил Уту-ан.

— Я радуюсь, милый! Радуюсь. Я бы не вынесла больше и дня без тебя. Почему все так? Почему мы не можем быть вместе?

— Ты уже знаешь ответ… — он поцеловал ее висок, ухо, шею. Тяжелая серьга Анту-умми царапнула его щеку.

— Ах, родное сердце, — вздохнула она. — Мы преступники. Нас убьют, если узнают.

— Ты боишься?

— Чего? Смерти? Милый, я боюсь только одного, что ты разлюбишь меня, бросишь ради другой.

— Не говори так. Никто не сравнится с тобой.

— Боги накажут нас.

— Нет, ведь они сами дали людям любовь. И одна лишь любовь — величайшая ценность этого мира.

— Ты прав, мой дорогой, моя плоть и кровь. У тебя — мои глаза, моя улыбка мое сердце. Я люблю тебя.

Ответом ей был долгий поцелуй.

Снова шли дни, похожие, точно близнецы, чередой, сменяя друг друга. Ламассатум жила вне времени, ей казалось, что она со стороны наблюдает за происходящим вокруг. Она сильно исхудала, появились круги под глазами. Это шло Ламассатум, теперь она больше чем прежде казалась неземным существом. Сегодня Нингирсу — господин — долго не отпускал ее. Вечер Ламассатум провела в его покоях, читала поэмы, готовила напитки. Нингирсу горой возвышался в кресле, поставив одну ногу на скамеечку и подперев кулаком щеку.

Ламассатум подняла голову. Он глядел на нее, лицо его было неподвижно.

— Что ты замолчала? — проговорил он.

— Господин, мне показалось…

Он пошевелил толстыми пальцами. Она хотела продолжать, но он не дал.

— Не надо, — сказал он. — Ты не будешь жить в гареме. Там свои Законы, они не для тебя. Я ценю красоту и талант. Приятно, если женщина обладает и тем и другим.

Ей стало не по себе. Она поднялась с ковра, отступила на шаг. Нингирсу глядел на нее исподлобья. Ни слова не говоря, подошел, разодрал на ней платье. Лоскуты соскользнули на пол. Ламассатум охнула.

— Господин…

Он повалил ее на мягкий ковер, на подушки, она гнулась под ним, как тростник, в первую минуту в панике пытаясь высвободиться. Ее сопротивление раззадорило хозяина. Он вошел в нее бурно, не щадя. Она закричала от боли. Дышал, он громко, с хрипами, давил животом, его жирная грудь нависала над ней. Золотой кулон львиноголовой птицы бешено раскачивался на его шее. Нингирсу ударил с такой силой, что боль снова пронзила ее. Долгий стон вырвался из его горла.

Растерзанная, раздавленная, ошеломленная, Ламассатум лежала на ковре. Он хотел говорить с ней, но она не отвечала.

— Ламассатум! — раздраженно окликнул Нингирсу.

Она приподнялась на локтях. Огромный, голый, он сидел в кресле. Она зажмурилась.

— Иди сюда, — приказал он. — Не спи, это только начало.

Он насиловал ее всю ночь. Она уже не ждала, что кошмар этот кончится. Захлебнулась семенем, долго кашляла и, наконец, разрыдалась бурно и безутешно.

Вавилон притих, съежился, будто осажденный город. После возвращения Авель-Мардука все изменилось. Солдаты не уходили с улиц. Первое время горожанам казалось, что это ради их же блага, но потом постоянное присутствие вооруженных людей стало пугать. В народе поползли недобрые слухи.

Вскоре вернулся Нергал-шарусур со своей армией. Ужас повис над городом. Все ждали перемен.

Три дня на западе светилась комета. Горели склады с хлебом, пострадали жилые кварталы.

В храмах приносились бесчисленные жертвы, сизый дым поднимался над стенами. Стояла небывалая жара, пересыхали каналы.

На площадях говорили о неизлечимой болезни царя, о том, что во дворце тайно совершаются казни служителей богов. Это было невероятно. Говорили, что Навуходоносор сошел с ума, а Авель-Мардук вовсе не принц, а демон темного мира.

Какой-то нищий безумец бесновался на площади, выкрикивая пророчества, предсказывал скорое затмение солнца и гибель царства. Солдаты убили его на глазах десятков горожан, тело бросили в мусорные кучи, где его разорвали собаки.

Тень упала на возлюбленный город Навуходоносора. Душными ночами выли псы, призывая чью-то смерть. Горожане, заслышав приближение патруля, гасили в окнах лампы.

Страшный месяц аяру близился к концу.

Адапа брел по улице. Шум, многократно усиленный воспаленным слухом, сводил с ума. Лихорадка, от которой он едва не умер, еще не ушла окончательно. Он был слаб телом, немощен и одинок духом. Порой Адапа жалел, что не умер, это было бы правильно, ведь все испытания, болезни даются богатым за тяжелые проступки.

Он чувствовал, что мог бы ненавидеть отца, Иштар-умми, но на ненависть не было сил.

По утрам он уходил, бродил по улицам, напряженно думал об одном и том же. Мысль словно замкнулась в кольцо; было слово — Ламассатум. Это имя — ключ ко всему.

Однажды Адапа уснул в тени каких-то бочек, поставленных одна на другую. Солдат разбудил его пинком. Адапа видел недоумение на лице гвардейца — дорогое платье все в грязи и пыли, золотая печатка на правой руке. Адапа потер ушибленное плечо. Сказал только: